Скачать в виде электронной книги MOBI
С отпуска на материк Дима Луговой привез с собой в геологический поселок небольшой музыкальный центр. Зашедшая к нему вечером Клава, техник-геолог на буровых работах, восхищенно гладила аппаратуру:
– Вот это класс, Митя!
– Не Митя, а Дмитрий Владимирович! – поправлял который раз Дима.
– Для меня ты Митенька, – задиристо ответила Клава и посмотрела на него невинными глазами.
– Если бы тебя не знал, Клава, я бы тебя отшлепал, – вставляя новый диск в дисковод, ответил Дима.
– Мал еще, мальчик мой! – прыснула в кулачок Клава.
– Да я выше твоего ухажёра! На целых три сантиметра.
– Ты что мерил его? – засмеялась Клава.
– Мерил, не мерил, и так видно. Когда же наконец он тебя замуж возьмет?
– Не торопится почему-то, – смахивая невидимые пылинки с аппаратуры, вздохнула Клава.
– Ты бы лучше за меня вышла!
– За таких, как ты, Митенька, не выходят. Таких при себе держат. Ты ручной. Милый, хороший, но ручной. А женщинам…
– Тоже мне, женщина! Это он просто тебя возле себя держит, а ты ему в глаза заглядываешь и мечты строишь.
– Что ты понимаешь, Митенька…
– Конечно, Дима ничего не понимает! Вы только понимаете…
– Ну, ну! Не обижайся, Митюша! Я тебя больше всех люблю, но только как друга, понимаешь.
– Ладно! И на том спасибо, Клава. Послушай лучше эту мелодию. Вот это класс! Думаю, тебе понравится…
Дима нажал клавишу. Вначале пошли какие-то непонятные звуки, с какими-то голосами, потом на фоне их появился чуть различимый ритм, сопровождаемый нарастающей безысходностью. Дмитрий увеличил громкость звука. Откуда-то изнутри нарастающего звука мелодии неожиданно выплыл чистый, и прозрачный страждущий женский голос. Он, словно, пронизал тихий вечер, упавший на склоны обступивших поселок гор.
Клава замерла. Посмотрела на Диму.
– Вот это да! Кто это?
– Эмма Чаплин. А исполняет она Spente le Stelle.
– А что это значит?
– Точно не помню. … Кажется, «Потухшая звезда».
– А кто написал для нее такую музыку?
– Сама.
– Вот это женщина! Наверно, красивая…
– Очень! Посмотри!
И Дмитрий протянул лицевую панель футляра, в который был упакован диск. С панели на Клаву смотрела певица.
– Очень красивая. Ты, наверно, влюбился в неё?
– В нее весь мир влюблен, Клавочка. А я влюблен в тебя, только ты такая непонятливая… Глазки строила всем в техникуме, а меня ты никогда не замечала, даже когда за тобой тащился. Я ведь нефтяником хотел стать, не рудником.
Клава серьезно посмотрела на Дмитрия, вздохнула.
– Прости, Митенька! Я слишком влюбчивая барышня, наверно не разборчивая. А вот утонула в моем парне и все тут.
– Он из тебя веревки вьёт!
– И пусть вьёт! Мне даже нравится…
– Странные вы, женщины. Чем больнее вам, тем…
– Что тем?
– Не знаю, Клава. Я еще маленький… – И смешинка с ямочками у губ застыла на юношеском лице.
– А ты знаешь, Митенька, ты…, ты красивый мальчик, – погладила рукой волосы бывшего однокурсника Клава. Тебя обязательно полюбит какая-нибудь, очень красивая барышня. Только тогда, когда твои ямочки у губ исчезнут. Они женщинам говорят о том, что перед ними еще не мужчина, а милый ребенок, Митенька. И, может быть, я просто дура, что не могу в тебе разглядеть мужчину. Мне хочется, Митенька уже детей рожать, да мой бегунчик-попрыгунчик против. Говорит, что рано еще… А что рано-то? Мне уже двадцать третий пошел!
Дмитрий смотрел на Клаву по-детски восхищенными глазами и видел в ней не Клаву, а ту женщину, которая смотрела с рекламного буклета и обладала ангельским голосом, источавшим глубокое чувство.
– Я каждое утро буду ставить этот диск, чтобы люди вокруг понимали, что помимо рутины полевой жизни есть страсть к любимым, способным зажечь потухшую звезду, а, может просто потухшую свечу.
– Сколько их в нашем поселке то? – Махнула рукой Клава.
– Неважно сколько? Но нет такого человека, какой бы не мечтал о высокой любви, Клава. Только мы то ли стесняемся ее, то ли боимся оказаться не такими, как все…
– Какими?
– Другими, ну знаешь, такими, какими мы бываем в минуты откровения с самим собой.
– О-о! Да ты, Димочка оказывается не такой, каким кажешься… Вот и ребячество в тебе куда-то делось после таких слов… Только вот я действительно дура, что не могу в тебе видеть то, что ты видишь во мне, Митенька. – И, погладив руку однокурсника, вдруг сказала. – Наверно, я бы завидовала той женщине, которая бы однажды полюбила тебя, как вот ты можешь, Митенька. – И вышла из комнаты.
* * *
Дима каждое утро, собираясь на работу, проигрывал диск. Горняки и геологи, огрубевшие в таежной глуши от грязной и тяжелой работы, вначале стесняясь, слушали мелодию, как бы, украдкой, переживая свои чувства в себе. Потом, выходя из домов, останавливались, вслушивались молча, проникновенно. Переставали балагурить о том, о сём… Потом свыклись с мелодией и уже не представляли себе начало дня без неё. Она для них становилась своеобразной утренней молитвой. Никто не спрашивал Димку, что это за мелодия, кто автор её. А Дима Луговой не представлялся ди-джеем. А когда однажды работяги, вышедшие во двор для раскомандировки на работу, не услышали знакомой мелодии, заволновались. А Клава бросила им:
– Митя с ночевой сегодя!
И все расходились, словно день начинался не так, будто чего-то не было в нем изначально главного…
* * *
Дни, похожие один на другой, перевалили за лето.
Луговой бросил рюкзак в кузов вездехода и залез в кабину. Запустив двигатель, лихо развернулся перед палатками горняков.
– Смотри, вездеходчик поправится, накостыляет тебе за лихачество, – пригрозил беззлобно кулаком взрывник Дмитрию.
– Димка, не забудь, передай горному мастеру, завтра утром траншею принимать надо! – Крикнул вдогонку, вышедший из балка горняк, выливая из чайника старую заварку прямо на ягель.
– Не забуду! С вездеходчиком обратно приедет. А мне маршрутить надо на дальнем участке. Бывайте, братцы! До осени!
– Да уж и недалече, осень-то. Вон полярная березка тронулась уже желтизной. Неделя и потянет холодком, – махнул рукой Димке горняк на прощанье.
Димка неделю развозил по горняцким спаркам взрывчатку, продукты, штаги и всякий бутор, который где-нибудь на материке приняли бы за хлам. Но только не в тайге. Здесь все имело свою цену.
Выйдя из армии специалистом по тягачам, он для начальника партии Рунова был манной небесной. Кроме того, что проворно справлялся с обязанностями техника-геолога, Рунов часто просил его сесть за рычаги вездехода и помочь водителю, разрывавшемуся между отрядами. Безотказный Дима помогал. А когда водитель слег с радикулитом, то по двенадцать, а то и четырнадцать часов колесил по сопкам между отрядами, спарками, участками. Уставал и возвращался в поселок отдохнуть денек.
Дорога между сопками спускалась к реке, а потом пошла вдоль нее. Глаза Димы, словно набитые песком, сами закрывались. Мерный гул двигателя убаюкивал. Дремота подползла совсем, когда он вышел уже на косу к перекату реки.
«Переправлюсь и закемарю часок. Глаза сами уже закрываются», – подумал геолог и не заметил, как провалился в сон.
Нога давила на газ, вездеход шел, не сворачивая к перекату. Димка спал. Вот уже вездеход под острым углом подошёл к колее, пересек ее, зарылся носом в воду и, подхваченный течением, поплыл. Течение затащило машину в водоворот, крутануло вездеход и он, уткнувшись в два торчавших из омута топляка, медленно начал погружаться, пока не скрылся под водой… Дно вездехода было давно пробито.
– Где Рунов? – крикнул водитель водовозки выходившему из конторы рабочему.
– У себя! – махнул рукой в сторону открытой двери конторы водитель.– А что ты, словно ошалелый?
– Димку с вездеходом под скалу унесло!
– А Димка?
– Нет Димки! Искать надо…
Рунов поднял весь поселок. Вездеход к вечеру вытащили на косу бульдозером. Димки в кабине не было. В кузове нашли рюкзак с пробами и молоток. Верхние люки были открыты. Это давало надежду, что Димка мог выплыть. Участок в три километра ниже по течению реки прочесали быстро. Никаких следов, что геолог выбрался из реки, не обнаружили. Пропал Димка. Дальнейшие поиски тоже ничего не дали, даже, когда приехала милиция, а сними опытная поисковая группа геологов из экспедиции.
На изломе осени круговорот северного лета тихо сошёл на землю новым утром, омытым прохладной росой. Поток света ударил в окна домов поселка, прижавшегося около пыльной трассы, по которой мимо неслись и неслись груженые тяжелые машины в поднебесную даль перевала. И над всей этой притомлённой ленивой свежестью осеннего, но ещё по летнему теплого утра неожиданно полилась удивительная мелодия, совершенно, казалось бы, не вписывающаяся в гармонию начала дня. Женский голос вел партию какой-то душераздирающей и в то же время светлой и нежной тоски по чему-то. Эти чувства рвались в небо и, не пересилив возможность упорхнуть за хребет, эхом возвращались и проникали в дома.
Клавдия выглянула в окно. Там во дворе уже стояли люди и вслушивались в звуки мелодии, раздававшиеся необычайно громко – на всю мощь усилителей, выставленных в окне комнат Димы, сгинувшего более месяца назад в водах реки. И с тех пор его традиция будить жителей горняцкого поселка неведомой им, но прекрасной мелодией, оборвалась. Некому было ее крутить на магнитофонной приставке. Люди, еще слышавшие не так давно эту мелодию, знали, что это именно Димка развлекал их этим женским голосом, исходящим безысходностью чувства. А звучавшую мелодию и музыку люди олицетворяли всегда с его затеей, Димкиной.
– Димка вернулся! – крикнул кто-то.
И этот крик, будто-бы, услышал весь поселок.
– Димка нашелся! – вторил другие люди, выходившие из домов, замирали, вглядываясь в окно второго этажа бревенчатого общежития и одновременно впитывая звуки, казалось бы, навсегда утраченной мелодии, которую Димка проигрывал всякий раз утром, уходя на горные работы. И населяющие поселок горняцкие семьи так привыкли к музыке, к димкиному чудачеству, что всякий раз воспринимали повторяющуюся, но не надоедающую музыку, как нечто самой разумеющееся маленькое чудо, не признаваясь в этом никому, даже самому себе. И когда однажды Димка приболел, и не мог встать, чтобы поставить кассету и дать ее в эфир забытого Богом поселка геологоразведчиков, люди, вышедшие из домов, чтобы идти на работу, стояли и ждали, когда это чудо не польется из димкиного окна. И когда все-таки музыка полилась, все облегченно вздыхали и отправлялись по своим рабочим местам.
После того, как Димка пропал без вести, никто не ставил его кассету в проигрыватель. Ибо это чудо они воспринимали только от него, Димки, простодушного, улыбчивого и полного ощущения жизнерадостности и любви ко всему и ко всем юноши. С его исчезновением запропало что-то в жизни у горняков, надломилось. Теперь же, когда музыка снова вдруг полилась из открытого димкиного окна, все подумали, что это он вернулся и что-то главное вместе с ним в нелегкой жизни геологов, не баловавшей их разнообразием бытия.
Клавдия, как была в шлепанцах, так и выбежала во двор. Побежала к димкиному дому. Шлепанцы мешали ей. Тогда она отбросила их в сторону и босиком вбежала по давно не ремонтированной лестнице подъезда общежития холостяков. Поднялась на второй этаж и рывком бросилась по коридору к димкиной комнате. Его дверь была чуть приоткрыта. Из неё вырывался апофеоз мелодии Spente le Stelle на гране фальцета и буквально взывал к чему-то или к кому-то.
Клавдия на какой-то миг остановилась перед дверью, потом рванула ее на себя. Там, за столом, уронив голову на руки, спиной сидел человек.
– Дима!
Человек повернулся, и Клавдия увидела, что это не Дима, а Гоша, Димкин техник-пробщик. Его глаза были мокрыми от слез. И Клавдия все поняла.
– Ты?… Ты, что же наделал, Гоша! Весь поселок поднял на ноги. Посмотри в окно! Зачем смеяться над людьми и давать им надежду, которая сгинула с Димкой? Ведь мы все так любили его, а ты… Ты зачем покусился на то, что принадлежало только ему, Гоша?!
– И нам…,– перебил юноша. – Сорок дней сегодня Димке, Клава…
Клава опустилась на Димкину кровать.
– Выходит, мы все не помним, что ему сегодня сорок дней, а ты только помнишь? Только один ты скорбишь о Димке? Что теперь скажешь людям? Выглянь в окно, слышишь, все Димку хотят увидеть!
– И пусть хотят. Может он того, не погиб вовсе… вернется еще… Не нашли же его?! Не нашли! – почти вскричал Гоша.
– Успокойся, Гошенька, – приподнялась с кровати Клавдия, – успокойся! Давай вместе подойдем к окну, зачем народу душу мотать.
Они подошли к открытому окну. Над головами собравшихся пронесся гул сожаления.
– Ты что это, Гоша, народу душу надорва? Э-эх! Всыпать тебе бы маленько, – выкрикнул горный мастер.
– Ты того… и вы, люди, не вините Гошку! Это он от боли за парня затосковал. Сорок дней, как Димки нет среди нас, – вступился кто-то за Гошу.
– Пусть теперь за Димку крутит энту музыку! В память его, – добавил кто-то.
– Правильно, Гоша, крути! – Поддержали сразу несколько голосов. – Больно пронзительна штуковина, – выкрикнул проходчик Щеглов. – За душу хватает, хоть и не по нашенскому женщина поет. Уважь народ, Гошенька.
Гоша отошел от окна и уже чуть в приглушенном воспроизведении прозрачный голос снова выпорхнул из бревенчатого здания общежития и широко разлился над долиной реки, сопками. Мужчины, не сговариваясь, один за другим снимали, кто вязаную шапчонку, кто кепку или замусоленный пробный мешок, водруженный на голову в форме пилотки. Так с непокрытыми головами и расходились по рабочим местам. Кто бить канавы, кто на проходку штольни, кто на буровые скважины. А мелодия билась о сопки, взмывала в небо уже разгулявшегося во всю утра, пока не утонула в зыбкой его тишине.
Ростов-на-Дону — Москва — Хандыга — Якутск. Август,2010
