Скачать в виде электронной книги MOBI
Неожиданно для Сергея Ваганова, проблемы здоровья заполнили всю его жизнь. Острая почечная недостаточность была почти приговором. Профессор платной и широко разрекламированной клиники поставил диагноз: или диализ и надежда на донорский орган, или всё может для него закончиться весьма печально. Притом очень скоро.
Ваганов несколько дней не выходил из квартиры и пришёл к выводу, что его конец не заставит страдать близких. Жена ушла от него давно. Не вынесла трудностей экспедиционной жизни. Детей Бог не дал. Близких родственников не осталось. Одиночество в конце жизни его почти устраивало. Не надо было конец превращать в суету. Правда, почти физически ощутил, как скоротечно время, бегущее навстречу неизвестности, где все ощущения неожиданно исчезнут, а его не будет в этом пространстве бытия. И неожиданно у него возникли странные мысли, от которых он уже не мог отделаться.
«А что, собственно, я видел в жизни? Работа, работа, работа… Весь в ней. Но это было любимое дело. Постой! Любимое дело… Это очень важно. А ещё? Желание узнавать и знать! Да, да. Без этого можно превратиться в животное.
Общение? Тоже важно. Но я скорее был малообщителен. Слыл молчуном. Даже замкнутым. Друзей вокруг меня было мало. И меня почему-то чаще окружали не те люди, с какими хотел общаться. Большинство из них брало от жизни всё, ничего не давая взамен. Один был друг, да и тот остался в далёком детстве. Затерялся где-то с распадом бывшего государства. Потому я и сосредоточился на деле, которое занимало всё моё свободное время. Оттого, может, и не совсем удалась личная жизнь.
Личная… Сколько в этом понятии общественного? Пожалуй, много, поскольку личная – от слова личность. Но это слишком высоко и высокопарно. Не то, не то, Серёжа! А вот личная жизнь всё-таки не удалась… Постой, а что в ней главное? Семья? Но её творят как минимум двое. Я хотел иметь любимую женщину. Но обрёл женщину, которая не могла подарить мне детей, поскольку не любила даже себя. Виноват в этом я? Трудно сказать даже самому себе. Для этого должны двое прийти к одному откровению. А потом двое оказаться в каждом. Да и не все же живут на самом деле с любимыми? Можно ли в таком случае назвать это семьёй и тем более жизнью? Скорее это обыкновение продолжения рода человеческого. Не более того. Стало быть, любовь редкость, обошедшая не только меня, но многих. И снисходит, возможно, только к избранным человечества, способным на такие чувства, которым могут следовать только искренние и одухотворённые личности. Всё остальное – не любовь, а лишь влюблённость, способная одновременно к коварству или поступку…
Стоп! Почему же любовь обошла меня? Нет, я могу с уверенностью сказать самому себе, что любил! Когда-то юношеское платоническое ощущение этого внезапно возникшего полёта духа во мне живёт до сих пор в образе хрупкой девчонки из минувшего детства. Правда, оно притаилось где-то там, в недрах моего сознания, куда я никогда и никого не подпускал. И это откровение перед самим собой вытаскивало меня из таких передряг и бытовых трясин, из которых редко кому удавалось выбраться, не потеряв то, единственное таинство, которое жило в восторженном детском воображении о благости откровения перед чудом влюблённости. Это ощущение парения вне и внутри себя, вероятно, захватывало многих, но не все пронесли его через свою жизнь. И если это откровение живет во мне, стало быть, я не существую, а живу, несмотря на то, что меня считают уже обречённым…».
От подобного умозаключения Ваганову неожиданно стало легче. Но только на время. Ибо потом неожиданно впал в депрессию, раскачиваемую им самим.
«Одностороннее платоническое чувство ещё не любовь. Когда-то она должна быть хотя бы на мгновение взаимной, дабы постигшее откровение не утонуло в одном, не захлебнулось в ненависти к тому, кто виноват в неразделённости твоих чувств. А оно только во мне! Выходит, и это великое чудо прошло мимо меня? И ото всего сущего в сухом остатке моей истины ничегошеньки-то и не осталось. Ничего…».
Сокрушённый постулированием любовных начал, любовного всего, Ваганов хмыкнул про себя:
«Итак, великое чувство глумилось надо мной всю жизнь и на склоне её я, возможно, не узнал самого главного – взаимности».
Зазвонил телефон. В трубке восторженный голос бывшего одноклассника Виктора Пашина, с которым Ваганов почти тридцать лет поддерживал дружеские отношения после окончания школы, взывал:
– Ты хотя бы телевизор смотришь, старина?! Так вот, сегодня показывали врача Озерову, специалиста по пересадке органов. Девичья фамилия Сорокина. Сейчас носит двойную фамилию. Помнишь такую, ну, Людку Сорокину, она на класс позже нас заканчивала?
– Ты что?!…
– Да, представляешь?! Вот так, знай наших… И если хочешь, можешь посмотреть интервью с ней московского журналиста. Повтор телепередачи будет в двадцать один пятнадцать по второму каналу… Как дела?… А-а, ладно! Не спрашиваю. Или до сих пор тебе дурные ноги умной голове покоя не дают? – засмеялся Виктор. – Всё ходишь по горам, да тайге? Пора бы уже и честь знать. Или опять корпишь над чем-нибудь, над трудами какими?
– Мне сейчас не до этого, Витя…
– А что случилось?
– Захандрил немного.
– У меня рецепт есть, Серёга. Дёрни соточку чего-нибудь покрепче, да огурчиком закуси и хандра пройдет. А то, лучше, бросай хандру и подавайся на историческую родину, тридцать лет окончания школы в августе отмечать собираемся. Приедешь?
– Хорошо, попробую…
* * *
Ощущение внезапного всплытия из глубины раздирающих его противоречий и сомнений, на поверхность, где, оказывается, жизнь текла как-то сама собой – обыденно, и вряд ли кто задумывался о ценности её, заставило сладко забиться сердце. Ваганов откинулся на спинку старого кресла, закрыл глаза.
«Что это? Проведение? Я только что думал о ней, и она вдруг возникла в этом хаосе моих откровений… Судьба? Неужели это бывает?… Надо же! В ситуации, когда на мне медики уже ставили крест, из экрана воспарила горлица моего детства. И своим появлением опять возвратила туда, откуда я ушёл окрыленный своей мечтой, которую потом воплотил в жизнь, пролетевшую незаметно, словно лето для горлицы. Появилась, чтобы ощутить последний взлет и парение духа юношеской влюблённости, дабы конец был не таким уже страшным и одиноким».
Сравнение её в мыслях с горлицей возвратило Ваганова в ту глубину детства, когда он выходил слабенького птенца дикой голубки. Выросший птенец потом две весны подряд прилетал к нему во двор. Он радовался и ждал его появления всякий раз. Рассыпал во дворе зерно, и птица клевала, доверчиво подпуская только его. Садилась к нему на плечо, позволяла гладить клюв. А когда птицы долго не было, частенько тосковал, глядя в небо, а слёзы сами туманили глаза, потом катились по щекам… И это были слёзы умиления, детской привязанности к объекту обожания. Сверстники же его насмехались над его чувствами не со зла, а от зависти. Потому как горлица сторонилась их, не доверяла им. А когда те убегали, горлица подлетала сама к Сергею, садилась на протянутые им руки и что-то ворковала. А он восхищенно смотрел на птицу и шептал: «Любимая моя!..».
Нахлынувшие воспоминания у Ваганова рождали светлые ощущения, перемежавшиеся с горечью, что так и не удалось ему в жизни по настоящему полюбить, как любил тогда девочку, бросая за забор по ночам ей цветы, оставаясь инкогнито для неё. И он пять сравнивал её с горлицей, но той, которая не знала, кто оказывает ей такие знаки внимания. И безнадежно ждал, как однажды она сама подаст этот знак, приблизится к нему. От этой надежды сердце вырывалось из юношеской груди от вожделенного счастья и таинства происходящего с ним. Потом Сергей днями ходил окрыленным. Но при неожиданном появлении её, издалека уже краснел так сильно, что ему чудилось, будто, проходя мимо, она всё знает и понимает. И, стыдясь мыслимым её разоблачением, он непременно сворачивал куда-нибудь и уходил в своё юношеское страдание в заливные луга или опушку леса, омывая его одиночеством.
* * *
До интервью оставалось ещё не менее двух часов. Ваганов боялся пропустить передачу. Ходил по комнате, переключал телевизионные каналы, чтобы хоть как-то отвлечься и ускорить бег времени.
«Странно всё это… Только что ощущение приближающегося конца, заставившее меня суетно выворачивать изнанку своего пребывания в этом мире, было соразмерно всевозрастающему ускорению бега времени, теперь же оно точно бы остановилось. А где-то там, в недрах только что извлеченного мыслями сознания, внезапно выросло ощущение подъема и даже юношеского восторга. Это от неё и из-за неё…. Не мысль о ней, а осознание её существования где-то рядом, но не здесь. Я ведь тоже в Москве. Жил и не знал о том, что она могла находиться рядом, ехать в одном вагоне метро или поезда. Как велик и как тесен мир, в котором стоящие спиной друг другу люди могут и не повернуть случайно головы, пройти мимо вожделенной надежды найти то, что искал, возможно, всю жизнь».
Наконец на телевизионном канале появились кадры, где выдающиеся хирурги говорили о современных правовых, методических и этических проблемах трансплантации органов. Кто-то обвинял врачей о преднамеренных нарушениях закона о трансплантации, о существовании преступников, торгующими органами, о сговоре их с хирургами. Но это сейчас мало интересовало Ваганова. Он ждал появления на экране её.
Она появилась неожиданно в сцене, где в интервью журналисту яростно защищала необходимость доверия к врачам, которые давали надежду тем, кто был обречён ждать своего спасительного случая. А это было возможно только при наличии донора, которого вернуть к жизни уже было невозможно. Говорила о той тонкой грани, за которой невозможность спасения одной жизни возникала вероятность продолжения другой.
Ваганов узнал её сразу. По голосу. Затем в её манере говорить замечал черты той девчонки из детства, которая заронила в него состояние влюблённости, не покидавшего уже никогда после. Временами он хотел даже избавиться от этого состояния, так как оно мешало ему жить, поскольку соизмерял чувства к окружавшим женщинам с юношеским восторгом недосягаемости их и непорочности. Когда же ему однажды удалось пригасить это состоянием, иметь возле себя просто женщину, мечты заматеревшего юноши разбились о необходимость признать, что женщины, равно как и мужчины, порочны. Добродетели в них исчезали, как только они перестали видеть необходимость завоёвывать их благосклонность. Терялись в обычных устремлениях не только иметь полового партнёра, семейную пару, сопровождаемую бытом всевозможных «надо, нельзя, можно», но и сложностью возникающих позже противоречий между мужчиной и женщиной.
С возрастом и с течением времени Сергей понял разительность состояний восприятия ими окружающей действительности. Возвращение к прежней влюблённости было только ощущением необходимости хотя бы в мыслях почувствовать прежнюю её восторженность. Но со временем и чувства, и восторженность растворялись в противоречивости бытия. Прежнее единение в людях, основанное на обожании и непротиворечивости чувств, однажды испытывало раздвоение и уже никогда больше не возвращалось к прежней влюблённости. Раздвоение диктовало другие восприятия, напоминающие странную игру в отношениях между людьми, какие складывались в реальностях, помещенных в правила, обычаи, традиции, моральные и этические заложения, быт, наконец.
«Она сильно изменилась, – отмечал про себя Ваганов. – Превратилась в волевую женщину, способную знать, что она хочет, добиваться поставленных целей… Она хорошо говорит. Но из брюнетки превратилась в блондинку. Кстати это ей идёт…».
– О проблемах трансплантации мы сегодня говорили с директором Института трансплантологии Алишеровым Игорем Ибрагимовичем и кандидатом медицинских наук Людмилой Михайловной Озеровой – Сорокиной, – заключил телеведущий программы, и передача закончилась.
* * *
Ваганов некоторое время сидел в кресле неподвижно. Перед глазами еще стоял образ Людмилы, которую он никогда, даже в мыслях, не мог назвать «моей». Теперь же подавно, поскольку этот образ ассоциировал с женщиной, добившейся общественного признания.
И опять странное ощущение возникло в сознании Сергея. Чувство, что в этой женщине исчезла та девочка, которая однажды, перед выпускным балом, будучи только в девятом классе неожиданно преподнесла ему большой букет цветов. Улыбнулась смущенно и так мило, что он не удержался, прикоснулся губами к её щеке. Заметил, как лицо Людмилы вспыхнуло ярким румянцем, а когда возвращалась в строй одноклассников, обернулась ещё раз. Только один раз. Но обернулась…
На выпускной бал он не пошёл. Даже себе не мог объяснить, почему. И когда Виктор, товарищ детства, безапелляционно вытащил его из дома и привел в самый разгар вечера в помещение, одновременно представлявшее собой школьный клуб с небольшой сценой и спортивный зал, где шумело первое застолье выпускников, он снова увидел её.
Как и большинство, Люда была в белом платье, словно торопилась опередить своё время и выглядеть десятиклассницей. На выпускной бал она была приглашена музицировать, поскольку единственная из школьников великолепно играла на фортепьяно. По этому случаю из учительской инструмент перенесли в спортивный зал и водрузили его на сцене. Когда же она, уставшая от игры, спускалась со сцены, а из динамиков неслась другая, уже танцевальная музыка, мальчики, в одночасье превратившиеся в юношей, наперебой старались пригласить на танец именно её. Она не выглядела красавицей, но в её, ещё почти детских манерах общения непосредственность была той притягательной силой, которая заставляла мальчиков становиться кавалерами, а сверстниц поклонницами её обыкновения.
Ваганов вспомнил, как она неожиданно от наскучившего ей одноклассника, желавшего который раз пригласить её на тур вальса, подошла почему-то именно к нему. Взяла его за руку и повела в центр зала. Смущённый её вниманием, Сергей нелепо передвигал ноги, а она смеялась, подбадривала его. Не отпускала, когда вальс сменил танго. И здесь Сергей уже почувствовал себя свободнее, что-то говорил, а она отвечала ему, и они танцевали, танцевали. Он уже был раскован. Восторженность обстановки вечера отражалась на лицах тех, кто был участником первого и, возможно, последнего в их жизни бала, собравшего их в этом небольшом, но уютном зале, источавшем ощущение непосредственности и счастья.
Виктор, иногда проплывавший с партнершей, учительницей-стажером физики, в которую были влюблены буквально все старшеклассники из-за её веселого нрава и прекрасную внешность, бесцеремонно похлопывал по плечу Ваганова, мол, так держать… Сергей улыбался. Ему, не пожелавшему вначале идти на выпускной, бал теперь казался очарованием. И когда Людмила возвращалась к инструменту, чтобы сыграть что-то ещё для учителей и выпускников, Ваганов смотрел только на неё. Но если она вновь возвращалась в зал, теперь уж он торопился ей на встречу, и они снова были рядом.
Потом была ночь, когда все бродили по посёлку и пели. Ходили к реке и жгли костер. Случайно, оказавшись вдвоём, Сергей и Людмила, не сговариваясь, пошли по тропинке. Говорили, смеялись. Ваганов чувствовал, как легко ему с ней, как хотелось слушать её, как случайно прикасаться к её плечу на узкой тропе. И когда первый лучик солнца коснулся вершин деревьев, стеной встававших на границе заливных лугов, и все вернулись к школе, Людмила рассталась с ним.
И всё кончилось также внезапно для Сергея, как и началось. Больше они не виделись никогда. Их пути не пересеклись в посёлке. А через три дня Ваганов уже трясся в общем вагоне поезда. Он ехал навстречу своей мечте стать геологом, уезжая от несбывшейся надежды ещё хотя бы один раз оказаться рядом с девушкой. Мечтой, обнажившей его первые чувства, которые в соприкосновении с воспоминаниями только одного вечера, отдавались в глубине души каким-то незнакомым страданием, в котором была и боль, и одновременно сладостное парение от осознания того, что она существовала всё-таки в его жизни. Пусть мельком, пусть невзначай, но была. Это чувство пряталось в каких-то укромных уголках сознания и уже никогда не выходило наружу. Никогда. Даже, когда у него появилась женщина, с которой он прожил несколько лет, но покинувшая его. Она так и не научилась жить в вечном ожидании мужа домой и борьбе за выживание в оторванном от материка геологическом посёлке. Часто не имея того необходимого, которым была полна жизнь её подруг там, на материке…
* * *
Сергей вышел на балкон. Внизу молодая листва чуть слышно шелестела под налетавшими еле ощутимыми порывами ветра. Было начало лета, еще не совсем жаркое, но и не холодное, набиравшееся солнечного света.
«Такое же теплое, с ночными запахами цветущего где-то разнотравия», – опять возвращала мысль в прошлое Ваганова. «Оказывается проще вернуть прежнее состояние ощущение природы и даже соприкасаться с ней, но вот с любимым человеком… А почему бы и нет? Просто позвонить и поговорить хотя бы … Зачем? Чтобы заставить на некоторое время трепетать свое сердце? А вот тронет ли этот звонок её? Да и вспомнит ли то, что произошло с ними тогда, на выпускном? А, собственно, почему это я говорю «с ними»? Со мной – да! Но как я могу переносить параллель на её чувства? Ну, был вечер, ночь, о чём-то говорили. И всё. Они даже не спохватились назначить свидание друг другу. Столкнулись, как два мотылька в теплом дуновении ветерка летней ночи и исчезли оба в наступившем дне».
Сергей вернулся в комнату, и она ему смотрелась совсем чужой. Каким-то странным пристанищем от суеты, под названием жизнь, почему-то показавшейся ему уже слишком долгой.
«Странно… Но мне не страшно именно сейчас уйти из жизни. Тихо, никем не замеченным. Даже ею. А, собственно, почему девочка из юности должна заметить меня, если не замечала моего существования при жизни? Да и не могла этого сделать, потому, как не знала, что я существовал для неё… И всё-таки, может, позвонить ей? Это будет не сложно теперь найти её. Но что я скажу ей? И вообще, нужно ли это ей сейчас, когда прошло почти тридцать лет? У неё своя жизнь, наверняка удачная семья».
Бессонная ночь, несколько чашек кофе, ухудшившееся общее состояние не могли Ваганова заставить прилечь хотя бы на диван. Он ждал утра. Когда люди, покинув свои квартиры, доберутся до работы и жизнь столкнёт всех в одну колею, из которой невозможно выбраться до тех пор, пока это будет позволено заложенным обществом дневным распорядком, оставив распоряжаться людей своей жизнью только ночью. И лишь тогда частица жизненного очарования может соскользнуть на чело прозревших за день влюблённых или любовников. Остальным же подарит успокоенность семейным бытом, если очарование тех и других не будет прервано коммунальным неудобствами, да поздними криками пьяных голосов на улице, сигнальными устройствами автомашин, забивших всё дворовое пространство. Или благостный покой утомленных за день людей внезапно не нарушат душераздирающие возгласы отупевших от наркотиков молодых людей, опустившихся на такое дно, из которого даже крики не могут быть услышаны теми, кто на ночь затыкал уши, дабы уснуть, чтобы снова проснуться утром и сползти в новую колею жизни…
Ваганов набрал номер телефона справочной. Отрекомендовавшись звонившему, девушка назвала несколько телефонов Института трансплантологии. По справочному телефону ответили, что уролог Людмила Михайловна принимает с двенадцати часов дня до семи по четвергам в одной из клиник Москвы, и назвала адрес.
Сегодня был четверг. Какая-то сила толкала Ваганова к поступку, которого он бы никогда не совершил раньше. Но не сейчас. Осознание, пришедшее ночью к нему, что он до конца своих дней так и не увидит её, не скажет, что любил и обожал её всю жизнь, заставило его совершить этот невероятный и рискованный шаг. Ему почему-то было важно сказать это ей. Сообщить, не надеясь ни на какую взаимность перед уходом в иной мир с осознанием того, что же это за великое и всепоглощающее, не исчезающее со временем удивительное чувство, которое движет разумных совершать великое, а сумасшедших преступление. Но самое главное заключалось в том, что, решившись на этот шаг, он не знал, хватит ли у него духа вообще сказать ей обо всём этом.
* * *
Он оказался последним на приём к ней. А потому, перешагивая порог её кабинета, где помимо врача была сестра, что-то писавшая за соседним столиком, мысленно успокоил себя: «Я просто больной человек. Пришёл на консультацию. Что здесь такого?… А там будь, что будет. Узнает, стало быть, появиться причина для объяснения. Если не узнает, что же, сам ей напоминать не будет, кто он и зачем судьба его привела к ней».
Перевернув направление на консультацию, врач, не глядя на вошедшего, прочитала вслух:
– Ваганов Сергей Леонидович…, почечная недостаточность… – Неожтданно повернулась. – А что это вы ко мне пришли? У вас есть лечащий врач, вам поставили уже диагноз. Вам надо проходить курс…, правда, дело у вас непростое, но не безнадежное…
Здесь их глаза встретились. На мгновение врач снова взяла в руки направление, словно бы вдумывалась во что-то. Затем снова всмотрелась в лицо больного.
– Простите, – сказала она, – а вы, вы случайно не тот Ваганов, который в свое время оканчивал школу в Саратовской области?
– Возможно, – неуверенно ответил он.
– Как это? – развела руки врач.
– Простите, это я так…, – растерялся Ваганов. – Действительно я тот!
– Сергей?!
– Он самый.
– Так к чему же эта официальность?
– Думал, не признаете… Я всё-таки больной для вас и не могу обязывать вас делать снисхождение какому-то знакомому, к тому же прошло столько время…
– …без малого, тридцать.
– Помните!?
– Это не забывается, Серёженька.
Она повернулась к сестре.
– Леночка, пойди, погуляй, пожалуйста. Чайку попей. У меня, кажется, земляк объявился.
«Вот оно, ощущение безнадежности моего посещения. Я для неё просто земляк…»,– итожил уже Ваганов.
Леночка, смерив любопытным взглядом посетителя, выскользнула из кабинета.
Людмила встала из-за стола, протянула навстречу Сергею руки. Он их взял, наклонился и прикоснулся губами.
– Ты стал галантным, Серёженька!
– А каким был?
– Тихоней, кажется. Я тебя даже побаивалась.
– И всё?
– Нет, конечно. Девчонкой несмышлёнышем была. Похоже, что даже влюблена была в тебя…
– Там, на выпускном балу?
– То есть и ты понимал, что происходило тогда со мной? Но это случилось раньше … Правда, может, тогда не в тебя по уши влюбилась, а в того мальчика, который бросал мне тайно по ночам во двор цветы. Так и не узнала, кто он. Это потом, на выпускном, я перенесла это чувство на тебя, ибо ты был очень похож в моих мечтаниях на инкогнито, Серёженька. Но, наверно, я ошибалась и в этом случае, поскольку ты исчез так быстро и бесследно.
– Я всегда помнил о тебе.
– Почему же не нашёл?
– Боялся, что посмеёшься над моим чувством.
– Странно. Сейчас молодые не боятся. По своей Леночке сужу.
– Дочери?
– Да. Они сейчас легко знакомятся и расходятся… После смерти мужа я боюсь остаться одна, Серёженька. А как у тебя? Всё в порядке? Впрочем, что я это говорю… Ты серьёзно болен, Сереженька…
– У меня, к сожалению никого нет. Жена покинула давно, не вынесла жизни в тайге. Я ведь геолог, Людочка.
– Я так и знала! Ты взахлеб мне рассказывал в нашей первой и последней встрече, как ты будешь бродить с рюкзаком в горах где-нибудь на Урале или Средней Азии.
– Вышло в Сибири…
– И давно у тебя проблемы со здоровьем?
– Не знаю… Молодым спал, где попало и на чём попало. Простудился видно. Потом длительное лечение и неожиданно такой вот приговор.
– Не отчаивайся, Серёжа. Что-нибудь придумаем. Хотя в той клинике, где ты лечился, асы в этом недуге.
– Я не за тем, к тебе на прием пришёл?
– А зачем же?
– Хотел увидеть тебя напоследок…
– Зачем ты так говоришь, Серёжа!? Я же сказала, придумаем что-нибудь.
– Поздно уже. И ты это хорошо понимаешь, как профессионал. Я ведь узнал о твоем существовании из недавнего интервью с тобой тележурналиста. Мне Виктор Пашин позвонил. Помнишь его? Так что случай помог. Но ты должна знать теперь, ведь это я тебе цветы бросал, людям милая девочка, я! Это были удивительные цветы. Вначале были ландыши, потом…
– …потом пионы…, – продолжила Людмила.
– …а после ромашки.
– Что же ты наделал, Серёженька! Ты заставил так страдать девчонку, которая металась в мыслях, соображая, кто же это мог быть? И только случай остановил мой выбор на тебе. Ах, Сергей – Серёженька! Если бы ты знал, как сильна детская влюблённость. Если бы ты знал…
– Я знал, Людочка. И был благодарен судьбе, что она подарила мне это величайшее откровение, с которым я жил и дошёл до этого края.
– Не надо! – прикрыла ладошкой ему рот Людмила. – Ещё не всё кончено. Мы всё сейчас обсудим. Попьем чаю в ординаторской и придумаем, как тебя вытащить из этой ситуации.
– Ты же говорила, что меня лечили асы. Они же утверждают, что меня спасёт только донор. Но я не хочу ожидать смерти другого человека, чтобы занять его место в этом мире, который, ты же сама, наверняка, знаешь, не так хорошо устроен, чтобы о нём сожалеть. Мне важно сейчас другое, каким в тебе было то, оставшееся в детстве, откровение, которое посетило и меня…
– Почему осталось? Мы же обрели друг друга, Серёженька. И это откровение теперь уже в нас, как вознаграждение за всё наши жизненные испытания. Зачем же его терять?
– Нас объединил случай на той грани, за которой неравенство в положении одного нанесёт неизлечимую травму другому. Я шёл к тебе, будучи почти уверенным, что ты не только не узнаешь меня, но и не вспомнишь то, о чём вспомнили сейчас. Прости, Людочка, я закончу свою жизнь с осознанием, что такое великое чувство может быть разделено с женщиной даже по прошествии стольких лет. Мне почти пятьдесят. Я счастлив тем, что носил твоё имя в себе.
Ваганов держал её обе руки в своих, нагнулся и начал тихо целовать их…
* * *
Отказавшись от приглашения вошедшей медсестры выпить чашечку чая, Люда напросилась проводить Ваганова. Они шли по проспекту. Со стороны можно было видеть, как в годах мужчина и женщина о чём-то беседуют, держа друг друга за руку, часто заглядывая в глаза. А они изымали из прошлого подробности, которые были важны только им одним, и минувшее для них было важнее настоящего.
* * *
Прошло несколько дней. Каждый вечер они встречались украдкой в парке, гуляли и не могли наговориться. Но однажды Сергею стало совсем плохо, и он оказался в клинике. Людмила металась от него к своим коллегам в поисках возможности помочь Сергею. Наконец, однажды утром Людмила позвонила Ваганову в палату.
– Появился донор, Серёженька. Поздравляю! Тебе нужно срочно прибыть в Институт трансплантологии. Высылаю за тобой машину.
– Я знаю этого донора, милая Людочка. Догадался! Это, разумеется, ты…
Он задохнулся и продолжал:
– Как же я благодарен тебе за всё, родная моя! Я могу теперь тебе сказать именно так, потому как всю свою жизнь не смел даже подумать про себя об этом и назвать любимой женщиной. Поэтому не могу жертвовать даже дыханием твоим, не то, что здоровьем, любимая.
– Нет! Соглашайся, в противном случае ты заставишь меня страдать всю оставшуюся жизнь, я не вынесу этого! Я так долго ждала этих минут, чтобы видеть тебя, чтобы говорить с тобой и чувствовать, что ты рядом, что ты, наконец, мой!..
На одном конце города рыдала женщина, держа в руках телефон, из которого доносились прерывистые гудки, а на другом в реанимационной палате лежал человек с лицом, на котором одновременно со страданием обнажилась одухотворенность ухода в небытие.
– Сестра, сестра! Быстрее, человеку плохо! – простонал рядом лежащий недавно прооперированный человек.
Вокруг Ваганова засуетился дежурный врач и сестра. Он видел их ускользающие в тумане лица, на которых была печать потрясения и страха, и удивился тому, что воспринимал это спокойно, как бы со стороны. Хотя понимал, что причиной такого потрясения был он сам, покидавший этот мир. Но у самого при этом не возникло никакого страха. Напротив, чувствовал какое-то освобождение от чего-то тягостного и мучительного…
* * *
Озерова – Сорокина на консилиуме врачей стояла на своём.
– Мы не имеем право не дать шанс больному! Только что из реанимационного отделения сообщили, что положение Ваганова ухудшилось. Чего мы боимся? Донор есть, только операция спасёт жизнь человеку.
– Людмила Михайловна! Мы не можем рисковать вашим здоровьем – ведущего хирурга ради безнадежного больного. Да, ваша почка может спасти ему жизнь. Подчеркиваю: может! Но, вы сами знаете, что в таких случаях нет полной гарантии выздоровления пациента. К тому же он категорически не даёт своё согласие на пересадку органа. Мы не можем преступить закон, – ярился заведующий отделом трансплантации. – Мы, слава Богу, едва вышли из этого надуманного «дела» о так называемых «злоупотреблениях в трансплантологии». И вообще, у хирурга должен быть холодным ум и сердце, вас же словно околдовал этот случай с больным Вагановым. Вы стали слишком чувствительными для врача. И, в конце концов, у меня есть полное право не проводить такую операцию.
– Есть у вас такое право, Алексей Иванович. Есть! И у нас с вами есть еще одно право – спасти жизнь человеку, который не может адекватно соизмерять происходящее в таком состоянии, в каком находится. У нас есть право вытащить человека с того света, если он не может уже дать своё согласие на операцию, которая, я убеждена, спасёт ему жизнь. Холодный разум хирургу нужен. Но мы, медики, так долго выстуживали свои сердца людей в нашем обществе, где стали доминировать только деньги, что человек для нас превратился лишь в объект наших деяний, а это еще и субъект, за каждым из которых стоит судьба, вселенная чувств, которые мы иногда просто убиваем…
– Вы удивительная женщина, Людмила Михайловна! Я могу понять всё, о чем вы говорите, но зачем вам всё это нужно? У меня на столе лежит ваша докторская диссертация, в которой два защищаемых положения – открытия, какие не могут быть оспорены ни одним членом ученого совета. Предстоящая защита это и результат достижений нашего института!
– Никуда не денутся эти достижения, Алексей Иванович. Я не собираюсь уходить из жизни. Кстати, я вам в выдающиеся руки настоящего хирурга вкладываю эту надежду выздоровления больного. Давайте не будем больше тянуть время и начнём готовиться к операции. А на счёт того, нужно это мне или нет, скажу. Нужно! Ибо, если я не помогу выкарабкаться этому человеку из данной ситуации, то перед Вратами, перед которыми всем когда-то нам придется стоять, мне будет противно осознавать, что я могла спасти этого человека, и вперила это в свои мозги, а в результате испугалась и сотворила преступление перед самой собой. Присутствующим это пока трудно понять, поскольку, слава Богу, мы не можем еще овладевать душами человеческими…
* * *
Ваганов пришел в себя и, сквозь туман осознания происходящего вокруг, увидел чьи-то склоненные глаза.
– Как вы себя чувствуете?
– Не знаю…
– Ха! Он не знает! Хорошо вы себя чувствуете! Ишь, не знаю… Знайте же наших! Через пару дней вы мне расскажите са-амый смешной анекдот. И только про врачей. Непременно про них. Это моя страсть слушать анекдоты от тех, кто собирался уходить на тот свет. На этом еще не всё вы взяли от жизни. Так что живите! Операция прошла удачно. Теперь всё зависит от вас. А пока старайтесь ни о чём не думать.
– Доктор…, вы всё-таки имплантировали мне чужую почку? – слабым голосом спросил Ваганов.
– Да, дорогой. И ваш донор рядом с вами. Спит она. И молитесь за её здоровье. Это великая женщина, из нашенских, учтите! Таких людей на моей памяти я не встречал. Отдыхайте!
«Значит всё-таки это она… Зачем же она рисковала? Боже, я не хотел этого!»
Неожиданно слёзы умиления потекли по щекам Ваганова. Такое с ним случалось разве что в детстве. Вспомнил, когда спасённая им горлица тёрлась клювом о его щёку, будто умоляя погладить его. И он его гладил, а слезы благодарности за то, что она доверяла именно ему это и никому другому, сами сочились из глаз. Он их не стыдился ни тогда, ни тем более, сейчас. Только вот утереть их самому себе не хватало сил. Он чувствовал, как слёзы постепенно высыхали, стягивали кожу на щеках. Повернул голову. Немного в отдалении на реанимационной коляске лежала она. Он узнал её. Исчезнувшее напряжение лица было бледным, но прекрасным. Именно сейчас в нём проглядывались её детские черты.
«Как же я люблю тебя, милая моя! Чем же смогу отплатить за твой порыв продлить мою жизнь, в которой было всё, кроме тебя. И этому «всё» не удивлялся я, а воспринимал его таким, каким оно было – чужим. Сам же находился в стороне от всего, что происходило вокруг меня, ибо не видел тебя в этом «всё». Была только память о тебе и образ, который иногда приходил и исчезал. И в такие минуты я был счастлив. Теперь, когда ты оказалась рядом, я боюсь своей немощи, боюсь за тебя, милая женщина, горлица, покинувшая в детстве и прилетевшая ко мне… Спасибо, что ты есть, родная. Спасибо миру, который подарил мне хотя бы в последний вздох моего пребывания в нём, почувствовать разделённость глубокого чувства, в которое верил, но не мог знать его глубины…
Это была молитва благодарности женщине, любовь которой вернула его оттуда…
Во сне Ваганову опять явилась горлица. Но не в той детской яви, какая заставляла трепетать его чувства. Горца билась о стекло, взывая к нему, а он не мог пошевелиться, ибо какая-то тяжесть придавила ноги, а руки налились свинцом. Он пытался кричать и звать её, но не слышал собственного голоса. А птица билась о стекло, теряя перья, потом, скользнув клювом по прозрачной его поверхности и прежде, чем исчезнуть, явственно позвала его за собой.
– Серёженька, проснись, дорогой! Сереженька…
Ваганов очнулся. Ослабевший голос Людмилы от противоположной стены реанимационной палаты повторял и повторял его имя.
– Что, плохо, родной?
Сергей улыбнулся ей. Нет, милая, всё хорошо. Сон только вот странный приснился.
– Ты то ли бредил, то ли во сне звал кого-то. Мне показалось какую-то женщину…
– Горлица это, горлица… Голубка дикая из детства моего прилетела и билась о стекло. Мне даже показалось, что она хотела в палату залететь к нам.
– Расскажи мне о ней, Серёженька, – попросила она шепотом.
И Сергей рассказал ей о птице своего детства, которой первой признался в детской любви. Как та однажды покинула его, и как он страдал от этого. Потом добавил:
– Позже, когда я заметил тебя, невольно сравнивал с этой дикой птицей.
– И что вышло?
– Вышло то, что я полюбил тебя той страстью, какую сохранил до сего дня.
– Это красивая сказка, Серёженька, – вздохнула Людмила.
– Ты не веришь в неё?
– Верю, Серёженька, верю, дорогой. Но уж больно красиво получается. Так не бывает в жизни.
– В детстве я мечтал рассказать тебе об этом. Не думал, что это произойдет в такой обстановке.
– Ты о чём-то жалеешь?
– Да.
– О чём же?
– Что не могу предложить тебе пойти за меня…
– А ты предложи, Серёженька…
– Прямо сейчас?
– Прямо здесь и сейчас!
– Я, я люблю тебя, горлица моя! И хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
– Я мечтала об этом…
– Ты согласна?
– Мне надо подумать, Серёженька. У меня же дочь.
– Но это же не может быть препятствием, Люда!
– Возможно. Но ты не торопи меня, Серёженька, хорошо? Вот оба выкарабкаемся отсюда…
– А что-то не так получилось с операцией?
– Всё так, милый. Всё хорошо. Но в таких случаях бывают осложнения и страдания, Серёженька.
– Надеюсь, что тебе это не грозит?
– Любое вмешательство в организм человека – это риск, друг мой, – уклончиво ответила она.
– Прости, я не мог еще поблагодарить тебя за то, что ты сделала для меня. Теперь часть тебя во мне, милая. И уже меня ничего не страшит, даже если всё закончится плохо. Для меня, конечно.
– Ты не боишься смерти, Серёженька?
– Кажется, нет, милая. Теперь точно нет, потому, как моя детская мечта сбылась. И я слишком часто смотрел смерти в глаза и свыкся с осознанием, что она неминуемо когда-то наступит.
– А я почему-то сейчас боюсь её, Серёженька.
– Давай не будем думать об этом, милая.
В дверь палаты вошли врачи. Вначале они подошли к Ваганову. Обменялись несколькими, ничего не значащими для пациента фразами и сгрудились около донора. Перешли почему-то на шёпот. Быстрым шагом вышла сестра и вернулась с капельницей. Двое врачей склонились над каким-то большим прибором и о чём-то тихо рассуждали. Потом стало тихо.
– Ладно! – наконец громко сказал один из врачей. Надо что-то делать в этой ситуации. Необходим консилиум. Операция предстоит сложная…
Когда коляску Людмилы выкатывали из реанимационной палаты, она попросила, чтобы её ближе подвезли к Ваганову. Их лица оказались рядом.
– Я согласна, Серёжа, согласна! Всё хорошо, не волнуйся. Потерпи немного. Мы не скоро увидимся, только будь умницей, делай всё так, как тебе будут говорить врачи. Поправляйся быстрей…
Она прикрыла глаза.
– Всё плохо, Люда?
– Напротив, Серёжа. До свидания!…
* * *
– Странно, но у больного вообще никаких осложнений не наблюдалось, – отчитывался лечащий врач Ваганова перед академиком, возглавлявшим врачебный обход, пока тот внимательно осматривал больного. – Мы намерены выписать его на амбулаторный режим.
– Когда?
– На следующей неделе, Игорь Ибрагимович.
– По-моему, его уже нечего здесь задерживать. Готовьте к выписке. А вас, я поздравляю с успешным предприятием, Сергей Леонидович, – похлопал по плечу хирург Ваганова. – Теперь вам щадящий режим не пару-тройку месяцев и вы сможете потихоньку подумывать о работе. Вы геолог, кажется?
– Да!
– Но напрягаться слишком вам уже противопоказано. Берегите себя. Ваша жизнь теперь вдвое дороже…
– Профессор, а как дела у Людмилы Михайловны?
Профессор посмотрел вначале на главного, потом на лечащего врача.
– Вам, конечно, ничего не говорили об её состоянии?
– Нет.
– Ну и к лучшему… Она ушла от нас, Сергей Леонидович. Ценой своей жизни она спасла вас, дорогой наш человек. Так-то вот… В себе вы теперь будете нести частицу этой великой женщины. Не посрамите имя её, пожалуйста. Кстати, завтра сорок дней, как её уже нет среди нас… Вы бы её дочери позвонили. Телефон вам дадут. И сказали бы какие-то слова утешения. Только вы помните, что тайна донорства остается тайной. Особенно для Леночки.
* * *
«Вот оно преступление, которого я не совершал, но явился причиной его. Какая же мне нужна кара, чтобы я мог принять её на себя, уверовав в том, что расплатился сполна за смерть любимой, образ который так долго хранил, но не мог уберечь от жалкого желания разобраться в себе со своим откровением. Зачем это нужно было мне? Зачем я нашёл её?», – стегал мысленно себя Ваганов, упав навзничь на диван, отдававший пылью, давно не видевшей влажной уборки своей квартиры.
«…А-а! тебе захотелось нечто большего, что лежало за гранью возможности взаимности, которую ты хотел обрести перед своим концом. Твой эгоизм погубил вначале её, а тебя заставил метаться, как горлицу в клетке, которую обманули, спасая от голода, но взамен отлучили от свободы. Ты обыкновенный подлец, Серёжа, жаждущий больше, чем тебе было отведено в этой жизни. Ты захотел большего, а потерял всё! Ты теперь противен даже самому себе».
Ваганов поднялся, открыл балкон. Свежий ветерок отогнал от него духоту заброшенного жилья. Слегка тронутые желтизной листья, не вовремя пришедшей осени, угнетали неотвратимым концом лета, в котором недавно было всё для него, но ничего не осталось. Глянул вниз. Около клумбы играла девочка.
«Сейчас рядом с ней раздастся глухой звук о землю, и всё будет кончено… Я устал от жизни и ожидания смерти. Я устал от всего, что окружает меня, что не принесло мне удовлетворения тем, что жил на этой земле…».
– Лена! Выйди из клумбы! Пойди в песочницу играть! А то ведёрко твое и лопаточку возьмёт кто-нибудь, – раздался голос женщины из нижнего этажа.
«Лена, Леночка… Как же я смогу утешить тебя чем-нибудь!? Да и чем, милое моё дитя?», – пришёл в себя Ваганов.
Эпизод с ребёнком из нижнего этажа вернул его к ощущению жизни.
Ваганов вернулся к столику, где стоял телефон. Набрал номер. Голос Леночки был спокоен. Она благодарила за соболезнование и неожиданно предложила встретиться.
– Мне Вам кое-что надо передать. Мама сказала, что это очень важно для Вас.
– Где мы встретимся? – чуть не задохнулся Ваганов.
– Я сама к Вам приеду. Вам нельзя сейчас сильно напрягаться. Расскажите, как к Вам добраться?
* * *
Вечером в дверь Ваганову позвонили. Когда он открыл, на пороге стояла… Людмила… Так была Леночка похожа на свою мать. Впечатление было настолько сильным, что Ваганов отшатнулся.
– Вам плохо, Сергей Леонидович?
– Простите… Вы так похожи на свою маму в детстве… Проходите, пожалуйста!
Лена прошла в зал. Села на край кресла у журнального столика, вынула из сумочки конверт и передала его Ваганову.
– Это письмо от мамы. Она просила передать его перед смертью… Знаете? Она рассказала мне всё о вас. Что вы оба в детстве любили друг друга, но жизнь разлучила вас. И когда вы, в конце концов, встретились, у мамы обострилась какая-то прошлая болезнь. Мама умерла скоропостижно после двух сложных операций. Она очень меня просила не встречаться с Вами до Вашего выздоровления. Боялась, что Вы можете не пережить её уход…
В глазах Леночки появились слезы. Ваганов тихо опустился на колено и поцеловал ей руки.
– Простите меня, Лена!
– За что, скажите?
– За то, что я не смог уберечь нашу маму… Я вчера только узнал о её смерти.
– Вы сказали нашу маму?
– Да, Леночка, да!
– Спасибо Вам, Сергей Леонидович. У меня теперь никого нет, кроме Вас и старенькой бабушки, но она далеко отсюда, под Саратовым.
Ваганов целовал руки Лены, пока она мягко не отстранила его.
– Что Вы, полно Вам, Сергей Леонидович, довольно!
Ваганов поднялся, сел напротив Лены и взял в руки конверт.
– Я лучше уйду, Сергей Леонидович, а Вы распечатаете конверт наедине и прочтёте… Я думаю, что Вам нелегко будет.
– Погодите, Леночка, я всё-таки прочту его при Вас. Я не знаю, что она мне написала, но прежде я хочу сказать Вам, не откажите мне, пожалуйста, в том, что бы я мог принять хоть какое-нибудь участие в Вашей судьбе.
Леночка опустила голову.
– Я с благодарностью приму Ваше предложение. Поскольку понимала, как любила Вас моя мама. Я бы так, наверно, не смогла полюбить… Всю жизнь она ждала того часа, пока случайно Вы не встретились… Я думала так не бывает в жизни.
Ваганов вскрыл конверт. Врачебная необходимость много и быстро писать, видимо, не повлияла на ровный почерк любимой женщины. К тому же он никогда не видел раньше, как она писала.
«Мой хороший, здравствуй и прощай! Я так тебя долго ждала, милый мой, и когда ты появился, мне показалось, что я только тогда по-настоящему начала ощущать окружающий меня мир. А теперь я от тебя ещё дальше. Спасибо, что тыл был в моей жизни. Радуйся ей за нас двоих и никогда, даже во сне не обижай горлицу свою. Пусть это буду я в остатке твоей жизни. А я перед последними моими Вратами теперь спокойна, что смогла продлить тебя в мире, в котором так мало любимых, так краток этот миг откровения перед любящими людьми. Пожалуйста, сохрани любовь ко мне и если сможешь, постарайся Леночке заметить меня. Прощай, любимый!»
Ваганов встал и протянул письмо Леночке.
– Кажется, мама наша адресует это нам обоим.
Когда Лена прочла письмо, расплакалась, а, успокоившись, спросила:
– А о какой горлице идет речь в письме, Сергей Леонидович?
– Я когда-нибудь тебе расскажу об этом, Леночка. Непременно расскажу.
Он обнял за плечи девушку и ощущение того, что рядом вновь оказался птенец его горлицы из далёкого детства, уже не покидало его.
