Скачать в виде электронной книги MOBI

Женщина бесцельно шла по бульвару. Её взгляд не мог ни на чём задержаться, поскольку сознание блуждало в каком-то ощущении нарастающей внутренней пустоты, в которой оно не могло найти никакой точки опоры, какая бы позволила ей выбраться из настигнутого душевного опустошения и снова ощущать полноту жизни. Да и желала ли она сейчас выбираться из него, она не знала. Просто плыла по течению возникшего ощущения какой-то напраслины под названием того, что она называла жизнью. Поскольку то, что ей казалось недавно ощущением жизни сегодня обернулось именно ощущением напраслины во всём: в карьере, личной жизни. Например, желание продолжать двигаться вверх по служебной лестнице и отвечать на вызовы, исходящие из её окружения, а личная жизнь была похожа на существование приручённой кем-то белки, крутящей колесо, дававшее ощущение движения, которого в принципе не могло быть, кроме бега по замкнутому кругу. Именно замкнутость этого круга её существования — не жизни, поразило её сознание сегодня и так глубоко, что она физически почувствовала пустоту одновременно во вне и внутри себя. Ей почему-то стало жутко от этого осознания.

«Просто, кажется, я очень устала… Это пройдёт. Конечно пройдёт!». - И она мысленно пожалела себя, как это делала обычно, ещё будучи студенткой, когда череда курсовых, зачётов выматывали её хрупкую натуру успевать во всём и несмотря ни на что, чтобы слыть отличницей. Ей завидовали сокурсники, но только она знала, сколько усилий на это требовалось. И если большинство из них впитывали шарм студенческой жизни, в которой максимализм отношений, оценок состояний, впечатлений от влюблённости сочетался с необузданностью каких-то поступков, то её жизнь превратилась только в череду обязанностей успевать в учёбе, что делало её замкнутой и мало привлекательной в кругу сверстников.

Остановившись в нерешительности перед сверкающей предновогодними огнями дверью кафе, в рассудке женщины возникла мысль, отодвинувшая ощущение пустоты. В этом кафе когда-то вдвоём с ним они любили сидеть за их столиком, вырвав из сумятицы время, несмотря на его и её занятость. Сейчас даже на мгновение показалось ей, что стол в кафе был единственным. Не было той обычной тесноты загромоздивших пространство помещения близко сдвинутыми столами, за которыми сидели какие-то люди, о чём-то говорили и никого не слушали, потому как были поглощены кто едой и напитками, кто общением с близким человеком. Сейчас в сознании стол как бы парил, следуя волшебному действу полёта фантазии и наивности режиссера, по случаю предстоящего новогоднего бала кем-то призванным на время дать ощущение сказочности всему, к чему может прикоснуться воображение обывателя.

Женщина напряженно улыбнулась этому видению и мысль снова снизошла к осознанию того, что жизнь всё-таки ещё существует для неё, хотя бы в воспоминании о том, что в ней есть место простым человеческим страстям. И хотя ощущение пустоты на время отступило, но внутреннее её состояние было всё той же обыденностью, которая изо дня в день выглядела одинаково — серой.

На самом деле людей в кафе было много. Но их столик оказался действительно не занятым, прижался к подоконнику у свисающих кружевных полупрозрачных гардин, похожих на те, что были в её комнате, где она принимала когда-то его, восхищенного ею любовника.

Женщина вошла в зал, села за столик. Официант, словно выросший из-под земли, произнёс дежурную фразу. Она попросила чашечку чёрного кофе.

Напиток не возбуждал. Напротив, почти вернул прежнее ощущение внутренней пустоты, крыло которой, как дуновение ветра в майский день слегка коснулось её и оттого ей опять стало не по себе. Посидела немного. Наблюдая за происходящем в зале, не выделила никого. И это было странное ощущение не видеть никого, когда всё двигалось, дышало запахами обыденности. Воспоминания провалились в какой-то туман. Сейчас она просто обозначила перед собой пространство, которое вмещало едва уловимые призрачные черты когда-то очень близкого ей человека. С едва заметной усмешкой на лице он смотрел на неё и словно спрашивал : «Ну что, одиноко? Я же говорил тебе, что власть в мужчине убивает человека, а в женщине женщину…».

От этой, всплывшей в воспоминании фразы близкого когда-то ей человека, она внутренне вздрогнула, словно только сейчас вникла в её смысл. Отставила недопитую чашку кофе, расплатилась и вышла на улицу.

Гирлянды проспекта сверкали сумасшедшими оттенками света, не возбуждавшими её потухшее сознание, в котором восприятие окружающего мира исходило не от её самой, а от пустоты. Прохожие галдели, смеялись. Жили. Её же состояние снова было каким-то ощущением окружающей напраслины, творившейся вокруг неё, не воспринимавшейся её сознанием принимать это за жизнь. Скорее это было сторонее ощущение жизни, не входившей в осознание её признаками очерченной надобности в ней, а потому казавшейся ей, что жизнь вообще вне её, чувств, вне отражения внутренним восприятием происходящих случайностей в ней.

«Господи! Зачем это всё? Ведь утром я ещё, кажется, жила, хотя жизнь мне не казалась праздником. Но я хотя-бы ощущала мир вокруг себя. И если бы не осознание того, что вокруг меня оказались не те люди, каким бы я хотела доверять, если бы не это неожиданное копание в себе, вернувшее в моём сознании его, я бы продолжала жить как все, по инерции в окружении, которое не любила, но какое мне давало независимость, карьеру, власть, деньги. Сейчас же это всё кажется не главным, даже не значимым, может даже пустым. Зачем я вспомнила о нём? Зачем он стал между моим настоящим и полузабытым минувшим, неожиданно всплывшим в моём сознании, в котором было когда-то всё, кроме ощущения напраслины того, что окружает меня сейчас. Что я делаю? И нужно ли мне это сейчас копание в себе? И, в конце-концов, нужен ли мне он сам?».

Сознание снова какими-то фрагментами выхватывало из прошлого неожиданно всплывший образ, и она уже почти обвиняла его за возникшее состояние пустоты.

«…Конечно это он, причина моего смятения, внезапно когда-то всплывший в моей жизни на излучине противоречий выбора между карьерой и неожиданным обретением счастья влюблённости! Да-да! Он всегда что-то сравнивал и мне даже сдавалось также, как я сейчас, излишне занимался самокопанием в себе. Словно что-то доискивался в жизни. Говорил о её смысле, в который вкладывал какие-то представления, которые меня тогда не интересовали, потому как мне представлялось, что смысл в жизни не в поиске её смысла, а в самой жизни. Но я была так поглощена им, его страстью, что она, а может это вовсе мне просто показалось тогда, обернулась глубоким чувством к нему. И он отвечал взаимностью. Я даже страшилась такого страстного чувства к себе, поскольку понимала, что за этим может последовать привязанность, а может и замужество, которым я была до него сыта по горло от первого брака и хотела быть свободной на пути к карьере. Но, вырванная из прошлого фраза относительно властного мужчины и властной женщины, какую он бросил, сейчас материализовалась в осознании того, что он уже тогда во мне предвидел будущее моё смятение. Да, да! И, видимо, оказался прав. Поглощенная карьерой, я незаметно подменила глубокое и страстное чувство желанием быть значимой в серости окружающего меня общества, опрокинувшего в эту пустоту, из которой мне так хочется сейчас выбраться. Теперь, возможно, ночами стану метаться между прошлым коротким ощущением полноты жизни и настоящим — лицемерием. Ибо, как я поняла, власть, какого уровня она бы не была, вынуждена быть лицемерной по закону инстинкта самосохранения власти… Какая же я дура! Именно любовная страсть тогда мне давала ощущение жизни, а страсть карьеры подменяла жизнь подобием борьбы за существование в среде одержимых властью…».

Женщина неожиданно повернула назад. К зданию, где она добилась того, чего добивалась — власти. Вначале стремление делать карьеру она объясняла необходимостью добиться в жизни положения, которое бы давало ей свободу выбора в жизни. Свободу любить и быть любимой. Но вскоре поняла, что карьера и власть не раздвигает свободу выбора, а в особенности женщины. Напротив, она её ограничивает, сдерживает обычные человеческие порывы и страсти, превращает их в пружину, готовую в любое время занять исходное положение, но уже не может. Оттого пружина сжимается ещё сильнее, и скукоженная личная жизнь превращается в напраслину, подчиняющуюся этикету занимаемой должности, нормирует её условностями. А ей так хотелось жить обыкновенными страстями без всяких условностей.

Завидев её, кто-то здоровался с ней как обычно: кто подобострастно, кто заискивающе, кто дежурно и безразлично. В ответ она кивала головой и шла, шла. Пока не ускорила шаг и почти уже бежала к воротам. Охранник, заметив её, было, услужливо распахнул дверь, но она, словно вспомнив о чём-то главном, повернула обратно и быстрым шагом направилась к парку.

Сумасшедшая иррациональная мысль пронизала женщину. Ей показалось, что там, в парке, именно сейчас, как это было когда-то, её ждёт он. Не муж, не страстный любовник, но большее, кто может наполнить жизнь не ощущением её, а самой жизнью. Ждёт как обычно на скамейке. Несмотря ни на какую погоду. Он всегда почему-то оказывался в парке даже когда они заранее не договаривались о встрече, а у неё, внезапно возникшее желание видеть его, заставляло бросать все дела, торопиться к нему на свидание и находить любимого именно в парке на их любимой скамейке с таким же восторженным ожиданием чуда от встречи, какое испытывала она сама. Тогда она понимала, это была, возможно, и его молитва и её соломинка быть ожидаемыми всегда и во что бы то ни стало. А потому спешила в парк, видела издалека его фигуру, склонившуюся над газетой, книгой ли, и сердце её наполнялось невыразимым ощущением счастья.

Парк для них был храмом с открытыми всегда вратами, где дух влюбленности витал таинством откровения страсти. И странно, именно в парке в её сознании почти всегда возникало давнее девическое ощущение постигшей полноты счастья обретения любви, которую прежде вымаливала долго и безнадежно, но та так и не приходила к ней, потому как девочка видела причину в своей ещё недозрелой неказистости по отношению к своим рано женственно оформившимися удачливым сверстницам, которые могли встречаться, целоваться, любить. И поэтому, обретшая желаемое, чего когда-то трепетно ждала, женщина на парковой скамейке тонула в объятиях того, кто по обыкновению ждал её и был для неё долгожданным и выстраданным счастьем.

В детстве она была внутренне тонкой натурой. Но её высокий рост относительно низкорослых и недозрелых мальчиков, а позже и угловатость не вызревшей и не оформившейся девушки, держала на расстоянии парней, которых занимали девочки с более пышными формами. Оттого она сильно страдала, оставаясь долго одинокой в своих нерастраченных чувствах. Но постепенно и незаметно для самой себя со временем превратилась в привлекательную стройную женщину против рано обременённых дородностью и тяжестью семейных забот сверстниц. Таких как её обычно замечали перезревшие мужчины, желавшие завести тайную любовную страсть или начать новую жизнь с женщиной, не обременённой замужеством и бытовыми заботами. Не уверенная в себе, не умевшая заметить в себе изменений, она, на первое же предложение ей от малознакомого мужчины выйти за него замуж, не задумываясь, согласилась, потому как не желала оказаться перезревшим плодом, какого вкусить никто больше не захочет. Но, кинувшись в омут страсти, какую она до этого никогда не испытывала, быстро остыла, поскольку постепенно поняла своё преимущество над великовозрастным дородным мужем, увидев, наконец, себя как бы со стороны. А заметив, как она становится центром внимания в обществе, где появлялась, перешагнула рубеж нерешительности, за которым ей открылась возможность насладиться вниманием других мужчин, их мимолётной влюблённостью, которой не доставало ей в прошлом. Вначале лёгкий флирт, затем осознание своего превосходства над серым её окружением совсем вскружили ей голову. Она стала замечать, как на службе ей завидовали женщины, переставшие следить за собой и своей внешностью в замужестве, обретая дородность, превратив мужей в собственность, которая их интересовала постольку поскольку обладала свойством оставаться всегда при них вне зависимости от того, как выглядела сама хозяйка собственности. Их зависть она превратила в своё оружие, покусившись на вожделенное желание взлететь над всеми, не только над женщинами и похотливыми мужчинами, но и взойти на Олимп местной власти. Она азартно играла в служебную и похотливую рулетку, не осознавая того, что может проиграть. Но она всё-же играла и эта игра затягивала её всё глубже и глубже в какую-то воронку. Иногда женщина инстинктивно чувствовала дно и, бывало, хотела оттолкнуться от него, всплыть на верх захватившего её водоворота, в котором перемешалась всё: карьера, страсть, сплетни, зависть, чтобы глотнуть чистого воздуха независимости от всего окружающего её мира господства борьбы за существование во власти и превратиться в ту, какой была в недалёком прошлом — страждущую натуру, ожидающую счастья в обоюдном восхищении с близким ей человеком. Но почему-то не могла и даже не хотела всплывать. Не задумываясь, она оставила пресыщенного бытом мужа, увлёкшись другим, таким же великовозрастным, но проторившим ей дорогу к местной элите. И в этом увлечении уже не было страсти, был обыкновенный расчёт. Холодный, ясный, как зимний день. И именно в такой день ей снова вдруг захотелось ощутить состояние свободного полёта влюблённости к человеку, которого оставила на взлёте романтического увлечения, хотя внутренний голос ей подсказывал, что возврата к прежнему ощущению страстного влечения не может быть по прошествии двух лет без звонков и встреч. Но женщина всё же шла к тому месту и сердце билось предвкушением: «…почему не может быть, когда так хочется!». Внутренне в ней уже утвердилась мысль о том, что будучи властной женщиной для неё должна выполняться любая её прихоть.

Парк постепенно погружался в сумерки. Он отдавал предновогодней сыростью припозднившейся зимы, не звавшей влюблённых на сырые скамейки. И странно! Ещё издали на угловой аллее парка на скамье она увидела одинокую мужскую фигуру. Сердце её, отвыкшее в последнее время чувственно реагировать на всё в перипетии борьбы за существование, остановилось, а потом заколотилось с такой силой, так часто и больно, что она замедлила шаг и опустилась на ближайшую скамейку. Пришла в себя. Снова посмотрела в сторону, где ей казалось, что там на скамейке именно он.

«Боже мой, что я делаю?! Неужели у меня сохранилось то ощущение влюблённости, коего я ждала в девичестве и сама убежала от него в зрелости? Что скажу ему? Ведь когда я была занята собой и своим желанием делать карьеру, он столько добивался встреч, звонил, надеялся на что-то. А я, почувствовав вкус власти над своим окружением, и над его чувствами, как бы в отместку за неудовлетворенность в девичестве вниманием ко мне со стороны юношей, а потом мужчин, упивалась беспомощностью влюблённого человека достучаться до моего сердца, не давала ему никакой возможности и надежды на продолжение отношений, увлёкшись очередным болваном, зачистившим мне путь к новому карьерному рубежу. Какой позже, насытившись животной страстью, нагло оставил меня… Нет-нет… Так нельзя! Есть же какие-то границы между цинизмом карьеры, обретением власти и предательством, которое я совершила теперь сама по отношению к любимому человеку, растоптав его чувства к себе?».

От этого признания, женщина растерянно остановилась, прислонилась спиной к дереву. В ней боролись два чувства: желание вновь обрести любовную страсть и не потерять с таким трудом обретённую независимость поступать соразмерно с достигнутым положением в обществе.

«Нет, я не хочу, чтобы он посмеялся надо мной, приняв моё желание вернуть прошлое ощущение влюблённости за мою слабость… Господи! О чём это я?.. Неужели признаться себе в том, что я ещё способна любить, означает расписаться в своей слабости и после унижаться этим?! Нет-нет! Что же со мной могло произойти такого, что возникла эта дихотомия между чувством потерять его, быть просто женщиной и… желанием не потерять то, что уже откровенно ненавижу — этот нескончаемый марафон борьбы за существование во власти? Но, оставив карьеру, смогу ли я надолго снова обрести утраченное глубокое чувство, которое могло быть тем единственным ощущением, ради чего можно считать наконец обретенным смысл жизни женщине? Или это опять во мне говорит пресыщенность всем тем, что окружало до сих пор и заставляет искать всё более острых ощущений, как приправу к постоянному меню жизни? Искать ощущения, которые я с такой же легкостью могу заменить на новые вожделения, пользуясь своим положением? Да нет же! Чувства и страсть так просто не возникают, они должны быть выстраданы, как я сама сейчас страдаю?…

Да полно тебе, страдалица! Это похоть в тебе заговорила, милая. Ночь поиграть в страстную любовницу, а утром, посмотрев на себя в зеркало, скривить рожицу самой себе и ехать на работу с выражением обременённого знатока всего и всея в жизни… ».

Женщина боролась с желанием броситься к любимому человеку и с чувством страха получить отповедь, к какой она не привыкла, которую она и впрямь заслуживала. Но признавать этого внутренне уже не только не хотела, но и, кажется, не могла, поскольку в ней неистово боролись две женщины: страстно желающая быть ей и той, которая с таким трудом отвоевала себе дорогу властвовать — женщиной, без сентиментальности, идущей к своему Олимпу с открытым забралом тщеславия, с перезревающей женской убийственной красотой, разящей направо и налево похотливых до свободных женщин мужских особей, не обременённой никакими комплексами, кроме желания наслаждаться своим триумфом, быть значимой в глазах своего окружения. О, какая это страсть видеть, как многие не только женщины, но мужчины завидовали ей, её возможностям владеть всем и всеми с такой легкостью и непринуждённостью! И она наслаждалась снизошедшей к её ногам властью. Могла только намекнуть взглядом, жестом, чтобы увлечь понравившегося самца и затащить в постель, а позже не замечать его или даже унизить, наметив на его же глазах другую жертву выпестованной службой похотью.

Фигура сидящего на скамейке человека изменила позу. Женщина заметила, как он, закинув ногу на ногу, обхватил руками спинку скамейки, словно предвкушал ожидание чего-то, известного только ему.

«Он, конечно же он!», — утвердилась в мысли о нём женщина, и сердце снова отреагировало учащённым пульсом.

«Всё-таки во мне доминирует ещё женщина…», — не то с восхищением, не то с досадой и грустью сказала она самой себе.

Она решительно отстранилась от дерева, обернулась еще раз в сторону фигуры, сидящей на угловой скамейке, и, почти не осознавая, что делает, медленно пошла прочь, поскольку, как ей показалось самой, что точно уже не могла пересилить желания изменить что-то в себе. Но, не пройдя и десятка шагов, всё же остановилась в нерешительности. Потом словно опомнилась, повернула назад и решительно подошла к сидящему в одиночестве на скамейке мужчине.

Здравствуй, это ты!..

Мужчина повернулся .

Это вы говорите мне? - удивился мужчина.

«Нет…, не он…», — поняла женщина и прошла мимо.

И ей почему-то стало легче. Всё само собой стало на своё место. Смятение внутри исчезло. Спало напряженное ожидание необходимости объясняться с человеком, к которому в закоулках души проснулось чувство, законопаченное ею самой ради карьеры, как отмщение за израненное девичье самолюбие, не обласканное когда-то чувственным вниманием сверстников.

В глубине парка она нашла другую скамейку и присела.

«Кажется я схожу с ума. Какого чёрта я потащилась сюда? За надеждой всё вернуть и на круги своя прочувствовать то захватывающее всё, что лишает людей рассудка, кидаясь в омут страсти? Нет! Это просто суета во мне от той же пресыщенности тем, что творилось в моём окружении. Захотелось того малого, но страстного, что недоступно жаждущим стоять над людьми. Недоступно той обыденной простоты скрывать порывы, чувства и страсть перед теми, кому доверяешь. А я со временем привыкла никому не доверять и во всех видеть соперников или ничтожеств. Господи! Как мерзко так жить… Ведь из всех потраченных лет на карьеру, я всего-то оказывается жила только какими-то мгновениями и, кажется, только с ним. И пережила снова эти мгновения сегодня хотя бы ощущением глотка жизни, перевернувшего всё кверху дном в моей нелепости вызовам чиновничьей среды противопоставить вызов страсти. Это хотя бы не на долго вымело из меня паутину затхлого угла, в который я загнала себя и могла почувствовать себя просто женщиной.

…А может всё-таки позвонить ему? Но что я скажу? И вообще, зачем я ему нужна? И какое имею я право теперь вмешиваться в его жизнь? Скорее всего он также забыл меня, как я его. А это воспоминание о нём, как копание в себе — миг, который посещает нас в минуту откровения перед собой, в минуту слабости. И всё-таки…».

Женщина вытащила из сумочки телефон. Отыскала номер в его памяти. Нажала на клавишу. В наушнике эхом отозвалось дежурное: «… телефон абонента выключен или недоступен!».

«Боже мой, я хочу оставаться только женщиной!…»,—прошептала она в трубку, хотя её никто не слышал.

Она вернулась к зданию, которое снова олицетворяло смысл её жизни, оказавшийся уже почему-то бессмысленным, поскольку поняла, что, на самом деле, карьера в жизни вторична по отношению к тому, что заставляло когда-то трепетать всё её существо только лишь предвкушая встречи с ним. И весь окружающий мир женщины виделся тогда имеющим не только смысл, но и шарм наслаждения жизнью.

Не заходя в здание, женщина села в свою машину. Откинулась на спинку кресла, включила музыку. Она успокаивала. Растекалась по салону, наполняла сознание ощущением жизни. Она неожиданно вспомнила о том, что он просил её когда-то переписать эту музыку, но она не сделала этого просто по забывчивости. А он не настаивал после. И она сейчас пожалела об этом. Ибо ей сейчас захотелось того, что он мог бы иногда слушать эту музыку в уединении и вспоминать о ней также — страстно и, может быть, подтолкнуть самого себя к необходимости вернуть всё на круги своя, найти её сам… О, как бы она хотела этого сейчас.

«К чёрту! В тебе проснулась просто баба, дорогая. Обыкновенная баба. Надо жить! Что это я раскисла…». — Женщина выехала за ограждение. Охранник козырнул ей.

Пробки на улицах почему-то не вызывали у неё раздражение, как это было всегда, когда она торопилась куда-нибудь. Сейчас женщина не хотела так быстро оказаться в квартире, где одно лишь земноводное существо — черепаха ждало её возвращения как обычно под тёплой батареей. Процедура кормления животного и соприкосновения с её холодной мордочкой и панцирем обычно давало ей ощущение того, что она не одна в квартире.

Загнав машину в гараж, женщина открыла дверь искусно убранной квартиры с модным дизайном оформленного интерьера. Черепаха лежала под отопительной батареей и не поползла, как обычно, к хозяйке. Казалось, уснула. Женщина взяла её в руки, погладила холодный нос животному. Положила на пол. Та снова забилась под батарею, не захотев в аквариум, чтобы насладиться рыбой, которую хозяйка вытащила из холодильника.

Выложив из сумки на кухне предновогодние покупки, женщина неожиданно поняла, что в суете общественных обязанностей она не определилась с тем, как проведёт новогоднюю ночь. Мысленно пожалев себя, переоделась, взяла пульт, включила телевизор с роскошным экраном. На всех каналах ощущался традиционный предновогодний дух ожидания чего-то необычного и значимого.

«Страшно так встречать Новый год… Надо отвлечься чем-нибудь. Может пройтись по городу и прийти в себя?».

Накинув на себя норковую шубку, не взяв даже сумочки и телефона, она вышла в коридор. Словоохотливая консьержка приветливо пожелала ей провести хорошо новогоднюю ночь. Она рассеянно поблагодарила женщину и скользнула в дверь подъезда.

Проспект словно вымер. Редкие прохожие, груженые сумками, пакетами, суетно пробегали мимо в надежде успеть добежать до двенадцати до дома, гостей, заказанного места в кафе или ресторане. Какой-то мужчина тащил на себе непомерно большую сосну. Она то съезжала с плеча, то падала на асфальт. Он торопился поднять её, но она снова сваливалась с плеча. Посмотрев на часы, прохожий безнадежно махнул рукой, прислонил сосну к придорожному фонарному столбу и, заметив неторопливо проходившую мимо женщину, не обращаясь к ней, будто говоря сам с собой, печально и устало произнёс:

− … Хотел домашним сюрприз преподнести, да, видно, не донести эту роскошную стриптизёршу, − махнув в сторону сосны мужчина. − А вам, уважаемая, случайно не нужна эта красавица?… Нет, конечно… На что она вам. Оставить здесь её, что ли?

Беспомощный вид и смущенная растерянность мужчины, спасовавшим перед постигшим его обстоятельствами выбора, заставили женщину улыбнуться, и она предложила:

Если вам не далеко, я могу помочь вам донести вашу красавицу.

Что вы, что вы! Вы такая элегантная в этой шубке… Нет-нет! Да к тому же мне тащиться ещё почти три квартала, а транспорта, сами видите, — никакого. Все уже готовы праздновать через какой-то десяток минут. Встречать новый год, который ещё неизвестно что принесет каждому, но торопятся встречать, потому как живут надеждой на лучшее. И мне не хочется оставаться одному на улице сейчас. Уж лучше я брошу эту ношу здесь и поспешу поздравить домашних, вкусить что-нибудь… Кстати, с наступающим! Он галантно снял кепку и слегка поклонился.

Спасибо! Взаимно.

Удаляясь от мужчины, женщина обернулась. Тот постоял ещё немного в нерешительности, потом опять водрузил снова сосну на плечи и потащился к перекрестку.

«Он счастливее меня. Его ждут дома. Он готов преподнести сюрприз близким ценой опоздания к символу — границе, разделяющей настоящее и будущее, оказавшись в том настоящем, какое он сотворил сам. Вот и я его сотворила неожиданным копанием в себе, в своих чувствах. И каким же предстанет передо мной моё будущее?».

И странно, в сознании самой женщины возник тот же вопрос. А хочет ли она на самом деле связать жизнь с ним, если представится такая возможность? И снова не могла ответить определенно. Это её поразило. На миг даже представила себе, что он вошёл в её жизнь. Поняла, что тогда она должна делить с ним озабоченность своим положением в элитном обществе, в котором всегда необходимо сдерживать себя во всем, ограничивать чувственность восприятия окружающего мира рамками системы власти. И куда же прятать то нестерпимое вожделение к любимому человеку, если на лице будет написано одно, а внутри — кричать другое? И в этом раздвоении, от которого можно будет сойди с ума, всегда что-то должно одержать верх, хоть на миг. И каким оно будет? Она не представляла себе. Восторженность и романтизм — не для высокопоставленного чиновника. Там жесткая борьба не выраженным жестом, мимоходом брошенной репликой, многозначительным или уничтожающим взглядом. А между двумя любящими — желание сделать приятным общение, близость, стимулирующие откровение. И оно не защищено, оно демонстративно безразлично ко всему окружающему, как в момент поцелуя влюблённых на улице, воспылавших чувством сотворить то, что творилось само собой − откровением…

На ступеньках подземного перехода сидел бомж. К нему прислонилась потрепанная сильно подвыпившая особь женского пола и гладила его руку. На газете около ног бомжей лежал огрызок вареной колбасы, надломленный батон, разрезанная луковица, наполовину пустая бутылка водки. Они провожали старый год.

Заметив спускающуюся по лестнице женщину, бомж протянул ей пластиковый стакан, икнул и выдавил фразу:

− Поздравь нас, милая! Мы так долго искали друг друга, но нашлись всё-таки… Представляешь? Нашлись! С наступающим, милая! Дай Бог и тебе обрести счастье в новом году…

Он потянулся давно немытым лицом к такой же грязной с взлохмаченной головой собутыльнице, едва понимающей, что творится вокруг, с намерением целовать её, вокруг рта которой от перепоя образовался странный белый налёт.

От приступа наступившей тошноты, женщина выскочила из подземного перехода и быстрым шагом направилась домой.

«Господи, неужели любовная страсть может существовать и в таком виде, в таком облачении грязи и нищеты?! Нет, это не любовная страсть, это скорее её эхо, отразившееся, видимо от прошлых восторженных ощущений двух молодых людей, оказавшихся по каким-то причинам разлучёнными жизнью, упавшими на дно сложившихся обстоятельств, а теперь обретших друг друга и вылизывающих грязь дна со своих губ. Но она, властная женщина, понимала — не вылизаться и не отмыться им. И страсть обретения друг друга утонет в прокисшем угаре затхлого, пропитанного мочой и блевотиной, перемешанной и взбитой сотнями ног грязной жижи подземного перехода. Животное в них уже одержало верх. И страшно и мерзко. И всё же… они на миг обрели друг друга в гипертрофированном дне жизненной ситуации. Обрели. Знать любовная страсть способна приподнимать теплящийся в недрах людей их дух даже из дна, только вот способны ли они сами теперь вытащить себя из него? Вряд ли. А я способна понять ещё, что происходит со мной, чтобы спуститься к тому порогу, за которым жизнь, а не животная страсть огрызаться за место в ней? У меня шансов всё-таки больше. Но опускаться вниз, выходит, не легче, чем подниматься…».

Кроме тошноты сознание женщины сковал почему-то и страх самой оказаться на дне. Всё неожиданно исчезло для неё: и желание разобраться с собой, своими чувствами; и то, что вот-вот наступит новый год, в котором она желала обрести хотя бы надежду на счастье любить и быть любимой. Сейчас ей хотелось просто оказаться на диване и, одев халат, поджать ноги, закрыться от всего мира подушкой, к порочному устройству которого она сама имела прямое отношение, и забыться.

* * *

Женщина сидела на диване, обхватив колени перед телевизором, на экране которого мельтешил маскарад и мишура новогодних развлечений, не ощущая их. Не выделила сознанием даже того, что часы пробили уже двенадцать и год был уже новым. И никакого волшебства не случилось. И всё текло по-старому. И ощущение внутренней пустоты конца старого года перешло в разверзшуюся бездну пустоты нового.

В состоянии дремоты увидела себя, как однажды, после любовной ласки с ним, соскользнула с кровати, одела на обнаженное тело полупрозрачную ночнушку, встряхнула головой и прошлась подле него, прикрытого одеялом. Ночнушка была ей коротка, едва доставала колен. Но она еще приподняла её, чтобы он оценил красивые ноги, бёдра и кокетливо посмотрела на него. Видела его восхищенные глаза и именно тогда поняла, как может владеть мужчиной. А он прошептал : «Тебя можно только обожать и любить. Ты — потрясающее искушение! Я без ума от тебя! Присядь ко мне…».

И она присела к нему, гладила его волосы. А он целовал ей руки… В каком-то бредовом сознании о нём поняла, что, кажется, также любила его тогда и хотела, чтобы он любил её именно так — искренне, страстно. Но именно тогда, возникшее откуда-то ощущение того, что также, как им, можно овладеть любым мужчиной, лишь бы только суметь поддерживать себя в неожиданно обретённой на излёте короткого бабьего лета красоте и в той поре зрелой женщины, которой могут восхищаться все, не только один человек, вскружило ей голову настолько, насколько ощущение влюблённости её к нему почему-то утонуло сразу, как только появилось. И она уже в восхищённом ею мужчине видела лишь миг, короткое увлечение, которое дало ей почувствовать ту странную страстную власть, о которой она не могла и мечтать ни будучи неказистой девочкой, ни уже барышней. И она уже поняла, что в отношениях между людьми хотела большего — поклонения ей. А в отношениях с ним — хотела ещё большего, что он мог дать, кроме любовной страсти. Ощущение же своего взлёта под восхищёнными его глазами, давало ей возможность блистать где угодно, лишь бы удовлетворить своё откуда-то взявшееся ненасытное желание быть любимой всеми: везде и всегда. Хотя подспудно понимала, что это уже не любовь говорила в ней, а та же похотливая женщина. Но от этой мысли ей не стало страшно. Напротив, она жаждала наслаждаться своим триумфом мести за девственную неудовлетворенность вниманием к ней в прошлом со стороны юношей.

И она сделала этот роковой шаг тогда, подобрав на затылке красивые волосы в узел, посмотрела в преданные его глаза и чуть насмешливо, словно под каким-то внутренним давлением ещё где-то сопротивляющегося сознания роковому поступку, выронила вслух мысль, какую бы она никогда не высказала при других условиях и в другое время. Мысль, которую ей вложил сам дьявол с откровением циника: «Ты слишком легко сдался, дорогой, перед женской страстью. Женщины желают не только того, чтобы восхищались ими мужчины, они хотят, чтобы их любили и преклонялись перед ними…».

Из полузабытья женщина извлекала тогдашнее его выражение лица. Нет, оно не выражало беспомощности перед нравоучением. Это было, скорее, выражение пустоты проникшей в него. Пустоты, которой не сопротивляются, но в которой растворяются сами и исчезают в ней насовсем. Теперь она сама понимала, что такое пустота, раскрывшаяся перед ней призрачным ощущением напраслины, в которую погрузила сама себя в погоне за достижением обладания власти над людьми, свободы выбора, в котором на самом деле никакого выбора-то и не было. Напротив, она стала зависимой от карьеры, которая из инструмента достижения свободы, превратилась в её оковы.

Женщина потянулась к журнальному столику, где наскоро собрала одинокий новогодний ужин. Взяла в руки крошечную рюмочку, налила в неё конька, но не выпила. Поставила обратно. Встала. Накинула на себя любимую сетку шали. Прошлась около стола. Взглянув наискосок в большое зеркало, увидела там себя, как показалось ей прежнюю женщину. Но только сейчас заметила складки у губ, неуверенность во взгляде на самою себя. Усмехнулась самой себе. И почему-то впервые за несколько лет, нет не завидовала своему изяществу точёной фигуры, она увидела в ней никому не принадлежащую красоту перезревавшей женщины, красоту, которая также, оказывается, преходяща.

Ею почему-то опять овладел страх. Он не проходил даже тогда, когда она выпила чарку, другую. Хождение по комнате у включенного большого экрана телевизора, в котором она по-прежнему ничего не видела происходящего, усиливало ощущение одиночества и покинутости всеми. Это уже было похоже на отчаяние, ранее неведомое ей.

Она прошла в спальню, сняла шаль, одела на голое тело пеньюар, бросилась на широкую кровать, где придавалась когда-то только ощущению страсти, но не любви, почти беззвучно зарыдала. Плакала долго, мысленно истезая себя, метаясь по постели, собрав в комок покрывало, простынь, пока не оказалась совсем на полу и затихла. Смотрела в потолок неподвижными глазами, а там, в теневых складках хрустальной люстры отражалось снова его лицо. Оно то расплывалось, то сходилось в контрастный образ человека, входящего в её сознание не в прежнем видении её — без ума влюблённого в неё человека, а с снисходительной улыбкой правоты в чём-то самом главном. И это главное оказывалось уже творилось с ней. Вошло в неё ошеломляющим ощущением расширяющейся бездны, отделявшей её от него. Её сознание умоляло образ вытащить её из пустоты обрушившегося на неё мира напраслины, пустоты этой богато убранной комнаты. Но образ постепенно расплылся, превратившись в хлябь не совсем контрастных теней от люстры и исчез.

«Нет, я всё-таки схожу с ума… Где же я была всё это время? Какой мир окружал меня, когда то великое ощущение любви, неожиданно подаренное мне судьбой обернулось сегодня пустотой, которую создала я вокруг самой себя сама, выбросив на несколько лет из своего окружения даже воспоминание о нём? Я пожинаю плоды придуманного собой эдема власти. Теперь я проклята сама собой, а от ощущения его присутствия в моём сознании не могу уйти. И где бы я не оказалась, его тень наверняка будет преследовать меня всегда. Но может быть хотя бы в этом преследовании им я буду жить ощущением того, что могу всё же любить хотя бы просто переживаемым прошлого внутри себя. А может быть это и есть та соломинка, какая мне не даст сорваться совсем в бездну образовавшейся внутри меня пустоты?».

Ей стало немного легче. Она встала. Подошла к зеркалу. На неё теперь смотрело слегка припухшее лицо усталой и разочарованной в себе женщины.

«Интересно. А смог ли бы он любить меня такую той же страстью теперь? Вряд ли. Мне самой не хочется видеть своё лицо… А всё же?».

Опять в сознании всплыло прошлое. Это был обеденный перерыв, когда не дождавшись вечера, охваченная страстью снова видеть его, назначила ему свидание у себя дома. Удовлетворенная его обожанием и страстью любовника, обнаженная она сошла с постели, чтобы задернуть штору. Но он окликнул её и бросил фразу о том, как она красива. Она тогда кокетливо обернулась к нему и сказала:

«Правда!?».

«Правда!» — выдохнул он. «Я буду всегда вспоминать тебя вот такую, освещенную солнцем…».

«Почему вспоминать, мы расстаёмся что ли?».

«У меня такое чувство, что это уже происходит… И дело не во мне и тебе. Ты ожидаешь в жизни чего-то большего, что я могу дать тебе, кроме своих чувств. Ты — властная женщина. Ты можешь добиться многого. К тому же ты очень красивая женщина».

«Ты преувеличиваешь это, милый. А мне кажется, что я гадкая женщина, но прилипла к тебе. Не знаю, милый, любовь ли это… Давай просто поживём страстями — время покажет».

Она повернулась к широкому подоконнику, села на него, подобрав ноги, не стыдясь наготы, обхватила колени. Положила голову на них и посмотрела на него.

Его широко раскрытые глаза поразили её. В них был восторг и подобие страха одновременно. Помниться, что она спросила его в тот момент со слабо скрываемой иронией, с одновременным превосходством над его состоянием:

«Что с тобой, человече?!»

«Я с ума схожу…., если бы ты знала, как ты красива сейчас, милая, на подоконнике. Я…, я люблю тебя, фея…».

Она тогда тряхнула головой и засмеялась.

«Право, ты смешной какой-то сейчас. Ты похож на влюбленного юношу, а не на серьезного мужчину, овладевшего похотливой женщиной».

«Не говори так!» — Прошептал он.

Прокручивая в сознании эту сцену, она вновь переживала чувственную искренность и порыв любовника, не ответив ему взаимностью, поскольку подобного порыва любовной страсти к нему тогда не ощущала. В ней остывала похотливая страсть узнавшей себе цену женщины и утвердившей в своём сознании мысль, что теперь она может овладеть чувствами и такого вот мужчины, похожего на страстного юношу… И тешилась уже этой мыслью, что она способна теперь и не на такое. У неё много будет любовников в отместку окружавшим её мужчинам, не желавшим когда-то в девичестве видеть в ней страстную любящую натуру.

Протест и наслаждение боролись в её сознании одновременно. Наслаждение властью над любовником было сильным вызовом её самолюбию породившему подобие снисходительности к его чувствам. Подойдя к нему, она гладила его волосы, а он, задыхаясь от страсти и, приняв её ласки за ответный порыв, шептал что-то горячо и искренне. Её это возбуждало и она, обласканная им, снова тонула в его объятиях ощущением страсти, но не любви, способной на неконтролируемые сознанием поступки. Напротив, она теперь могла контролировать и страсть, удерживая сколько угодно при себе такого вот любовника, готового всегда возбудить в ней новый порыв достижения высшего наслаждения близостью. И она тогда в который раз внутренне восхищалась собой, а, возвращаясь в сферу своей привычной деятельности, забывала о нём, редко звонила ему. Чиновник в ней поглощал её без остатка, не он и не её чувство к нему.

«Что же произошло со мной, что я превратилась в такую уродину, наглухо закрывшую дверь своего сердца любимому человеку, но открыв и возбудив в себе похотливость необузданной страсти овладевать мужскими особями, не рассмотрела в одном, единственном из них то, чем жила в девическом одиночестве нерастраченных страстей и чего захотела сейчас?».

Она отошла от зеркала. Вытащила из шкафа кофту и накинула её на полупрозрачный пеньюар, неожиданно почувствовав озноб. Вернулась к столику, опять выпила напиток. Стало легче. Тепло растекалось по всему телу и оно возбуждало уже привычную страсть, восходящую изнутри истомлённой женщины. Но вспомнив образы тех, с кем она могла разделить сейчас общение или даже ложе, страсть потухла. Инстинктивно взяла со столика телефон и снова набрала его номер. Но в телефоне безразличным женским голосом сообщалось о недоступности абонента. И она уже мысленно почему-то ругала и даже винила его, словно он был обязан чувствовать её страсть где угодно и когда угодно, потому что она хотела этого. В ней даже возникло желание как-нибудь наказать его неприязненностью к нему, если он только посмеет появиться в её жизни снова.

Но опять где-то в недрах её сознания она слышала его голос, когда в один из осенних вечеров они сидели в парке на их скамейке, а он, глядя куда-то в глубину парка, тихо говорил:

«Знаешь, мне кажется мы недооцениваем самое главное в жизни — способность замечать окружающий мир не превратным, не только полным необходимости бороться за своё существование в нём: стремиться к карьере, власти, решать какие-то личные и бытовые проблемы, обеспечивающие положение в обществе, а прекрасным во всех его проявлениях. Но главное — способность любить и быть любимыми. Хоть однажды, хоть в осознании того, что мог любить и даже не столь важно, что чувство было безответным. Главное, что это было или есть в тебе сейчас, понимаешь. Именно это единственное, которое отделяет нас от животных инстинктов, доминирующих в нас. По-моему человек мог стать человеком только тогда, когда однажды, возможно случайно, выделив себя из природы, ощутил великое откровение в себе, что ему не безразличен окружающий мир, что он способен видеть в нём отражение своих чувств, которые также однажды, случайно, выделили в его сознании объект обожания — женщину, не как самку, а как объект восхищения ею, грацией, незащищенностью её, во имя которой смог сам превратиться в объект обожания — любви. Взаимность чувственных восприятий к друг другу развивали узы их привязанности, способные из внутренних переживаний перенести их на объекты природы и всего окружающего мира, который стал для них мерилом отражения их чувств. И ты знаешь, мне кажется именно случайно возникшее в нас эфемерное чувство влюбленности управляет миром и нами. Она делает нас и мир лучше, а не мы. Мне даже кажется, что будущее сделает человека не только умнее, сильнее, но и красивее под влиянием этого чувства. Хотя я понимаю, что в нас ещё долго будет доминировать животное…».

Помнится, она усмехнулась и сказала, что он бредит детским возбуждением влюбленности, которое она испытывала в детстве. На что он отозвался:

«По-твоему это плохо?».

«Нет, но уж слишком наивно. Мир жесток, мой дорогой, а отношения между людьми иногда опускаются до такого дна, в котором животные инстинкты покажутся единственным, что заставляет общество находить в себе возможности выживания».

Он не посмотрел на неё тогда. Но произнёс:

«Стало быть, мы ещё стадо…».

Ей почему-то от этого воспоминания стало не по себе. Раздвоенность в ней разделяло сознание пропастью между признанием того, что он прав и нестерпимым желанием внутренне доказать не ему, себе, что это не так. Что люди сегодня ожесточеннее, их лицемерие не знает границ. Они готовы пожертвовать и чувством ради того, чтобы у них были все эквиваленты современных мерил благополучия и защищенности: возможности доступа к этим эквивалентам, включая власть и деньги. Ими можно рассчитаться за всё, за них можно купить всё, в том числе свободу любого выбора. Но именно это осознание существующих мерил ею доказывало ей самой именно его правоту, поскольку устранялось глубокое чувство, не требующего никаких эквивалентов, кроме нестерпимости ожидания его, как чуда внутри себя, как откровение в нём. При этом неожиданно поняла и то, что детское её чувство было самым искренним и глубоким, чем обросшее эквивалентными мерилами вызревшее со временем, с оглядками на них, чувство. При этом она физически ощущала эти наросты, через которые прорвавшийся нарыв обнажил ту глубину, вытекающего из недр сознания чувства, вовлекшее всё её существо в ощущение смятения.

Женщина выключила телевизор. За окном по-прежнему раздавался грохот петард. Больше часа люди салютовали Новому году. Она съёжилась на диване. Взгляд упал на выключенный ею телефон. Она нехотя дотянулась до него, включила и начала просматривать пропущенные выводы и смс-сообщения, мысленно классифицируя их по тому, насколько они важны сейчас для неё: «с этой дурой нечего разговаривать; этот болван даже в кратком сообщении делает ошибки; этот напрашивается, чтобы его помнили на всякий случай; этот мечтает переспать — ублюдок; так, а эти…, эти — дежурные поздравления, пожелания по случаю; начальство, наконец. Господи, на что это электронно-эпистолярное внимание, в каком главное не забыть напомнить о себе… Кстати, а я-то никого ещё не поздравила с Новым годом. Нет желания говорить дежурные фразы. Родителям позвоню утром… Так что некому тебе, милая, сказать нечто самое главное. Самое главное сейчас в тебе — раздрай, который ты устроила сама себе».

Женщина положила телефон на журнальный столик и снова погрузилась в себя.

«Что жизнь моя? Работа, от которой я получаю удовольствие только тогда, когда понимаю, что я еще могу пока властвовать и извлекать из этого сомнительные удовольствия, которые может получить властная женщина. Но мне уже не хочется этого. Мне хочется того малого, что было с ним. И может это и есть то самое, от чего я отказалась добровольно, а теперь страстно хочу этого? Где же та граница, которая определяет желание и возможность жить, как ты хочешь? Да нет этой границы, какая может остановить твой выбор на чём-то, нет! Жизнь складывается из мелочей и противоречий. Она интегрирована в среду, в которой ты живёшь…

Вот-вот, кажется я уже говорю его словами… А то, что творится во мне сейчас, это — смятение, вызванное уже не страстью… А чем же? Любовью? Во мне она ещё живёт? Девочка ты моя, тебе уже за сорок! Неужели ты способна на это после всего, что приключилось с тобой в жизни?… А почему бы и нет?!».

Она поднялась с дивана и потянулась к полке книг, где когда-то оставила недочитанный томик стихов, но уже не помнила, куда его положила. Хотела вникнуть в какие-то слова, которые она прочла ему в том состоянии любовной неги, когда страсть была уже позади, а они глубокой ночью просто наслаждались общением.

«Боже! Я так давно ничего ни читала! Где же этот томик? Кажется в спальне».

В спальне она открыла низкую тумбочку около кровати, где находились газеты, какие-то журналы, какие изредка читала перед сном. Выбросила почти всё на пол и, наконец, нашла томик стихов абсолютно неизвестного ей автора, по случаю купившая в аэропорту, когда встречала московское начальство. Тогда в ней ещё не угасла совсем натура той страстной девочки, которая любила читать стихи. Открыла старую закладку и прочла:

Почему-то ей вспомнилось его лицо, когда прочла ему эти строки. Оно было грустным.

«Это про меня»,— сказал он тогда.

«Полно тебе!» — ответила она, закрыв страницу.

«Там ещё одно стихотворение есть». — Он прочёл по памяти.

«Как странно, что ты также когда-то читал эти строки… Ты знаешь автора? Ты любишь его стихи? — Спросила его тогда.

«По-моему этот автор написал всего одну книгу. Но эти стихи просто запали в душу».

Женщина вздрогнула от неожиданно зазвонившего сотового телефона, забыв выключить его. Сейчас ей не хотелось брать его в руки и отвечать на дежурные слова поздравлений. Но что-то заставило её взять телефон.

— Здравствуй, милая! У меня высветились сообщения, что ты несколько раз звонила мне… Мне очень приятно, что наконец вспомнила обо мне. Дай, думаю, тоже позвоню. Прости — не смог не позвонить, хотя это уже и не к чему, поскольку у каждого из нас давно своя жизнь… С Наступившим!.

Ты?- она задохнулась.

Я…

Откуда?

Я далеко. Очень далеко. Я же говорил тебе, что уеду навсегда… Вот сижу в комнате и пью коньяк в Новом году уже в твоём часовом поясе. Поздравляю тебя… Что-о? Плохо слышно? Прости, у нас здесь не устойчивая связь… Такая связь, понимаешь!

Спасибо! Мне плохо без тебя!…

Это пройдёт, милая… Ты же сильная женщина…

Я не могу без тебя! — Она почти выкрикнула это.

Знаешь, я хочу тебе на память дочитать стихотворение того автора, которое ты мне не дочитала однажды, помнишь? В этих строках, мне кажется, самое главное в жизни. Я хочу, чтобы ты поняла это:

Зуммер прерванной связи оглушил женщину.

* * *

Каждого из нас однажды может посетить откровение, и мы именно только тогда, может быть, способны понять, что главное-то в жизни уже позади или вообще не произошло с нами. Страшное признание. Но именно откровение дает возможность осознать, что мы не совершили главной ошибки — не услышать самих себя.

Ростов-на-Дону 28 декабря 2010 — Санкт-Петербург — 7 января 2011.