Скачать в виде электронной книги MOBI

Иван Петрович Оглоблин третьего дня как пришёл в себя из запоя. Чтобы сказать, что он был горьким пьяницей было бы преувеличением. Просто жизненные обстоятельства вынудили его к этому.

Вначале он хотел просто немного расслабиться, но будучи по натуре мягким человеком, расслабился чуть больше того на что рассчитывал, и когда наконец пришёл в себя, неожиданно заметил, что это уже был вечер совсем не пятницы и не субботы, даже не воскресенья, это было раннее утро понедельника, о чём извещал его мобильный телефон, когда ещё люди даже не вставали, а досматривали последние сны, а какие жались к тёплым спинам жёнушек в надежде, что те почувствуют их тепло и отдадут им своё.

На последнее Петрович не надеялся, поскольку жена с ним распрощалась давно и была женщина тяжёлая как на дух, так и на руку. И найдя себе на склоне пятого десятка чуть старше и более тяжёлого на дух и на руку мужика, жила по-соседски. А когда случайно встречалась с бывшим своим муженьком Иваном Петровичем на улице или в местном единственном на всём селе «минисупермаркете», то продолжала попытки управлять им, словно он до сих пор находился в её собственности. Повелительно и дерзко делала ему замечания, якобы без неё он вообще превратился в тряпку, а потому и выглядит тщедушнее того, что когда-то был при ней. Сама же казалась ещё более дородной, но в поступи её уже не просматривалась уверенность полководца. Эту должность занял её новый муж, и она этому не противилась.

Дети Оглоблина разлетелись кто куда. Звонили по праздникам, иногда по какому нибудь другому случаю, радостному или горькому, как это в жизни бывает у всех смертных. Сообщали отцу, что живы и здоровы, а приехать не могут, потому что от дорог село далеко, добираться по железке тяжело, да и накладно. Он радовался и этому. Жил как все живут в селе, где всё знают что по чём и почему, кто куда ходил и за кого пошёл, кто радовался жизни, а кто ругал её, кто пил горькую, а кто выходил из запоя.

Вот и он выходил утром из запоя не то, чтобы тяжело, бывало и хуже, но душа его всё-таки горела от осознания, что все четыре бутылки из под водки были пустыми и на похмелье никакой надежды не было потому как спиртное продавалось в селе только с одиннадцати, а на работу надо было ехать уже через два часа электричкой.

В туго набитой мыслями голове, с которыми он не мог поделиться ни с кем из-за того, что пил один, оттого они настолько переплелись между собой, что представляли собой клубок, в котором трудно было зацепиться сознанием за хоть какое-нибудь начало или конец мысли. Лишь одна назойливая мысль, оторванная от остальных, подсказывала, что запил-то он по причине невозможности заменить вышедший из строя газовый счётчик в доме, чтобы платить по счетам за газ, поскольку тот застрял на одной цифре уже месяц. Другой бы на его месте и ухом не повёл. Не крутится счётчик, значит, тс-с, не пользуются люди, а стало быть и платить не за что. Но Иван Петрович Оглоблин был слишком порядочным плательщиком, чтобы залезать в карман газовой монополии, и принял на себя титанические усилия по немедленной поверке счётчика или замены старого на новый.

Сосед Оглоблина дал разумный совет, не ставить старый, а поставить новый и, мол, потом десяток лет не надо будет вспоминать о проблеме поверять его, так как гарантия обычно в паспорте закрепляется печатью. Так и сделал Иван Петрович.

Однако месяц прошёл и Оглоблин так и не увидел конца собственных мытарств законным образом решить проблему пользования газом, который никто не перекрывал, а он им пользовался, но счётчик не крутился, а пришедшая новая квитанция оповещала, что платить-то надо. И от безысходности решить по честному дело-то грошовое, решил маленько расслабиться, поскольку беготня по кругу вконец измотала его. Поскольку надо было несколько раз отпрашиваться с работы, чтобы ехать электричкой, потом пересаживаться на автобус и там на месте хлопотать в офисе. Но он попадал то на перерыв, то на конец рабочего дня, то попадал вовремя в контору, но не мог заплатить, так как кассирша отлучилась куда-то по своим делам.

И тут в гудящей от похмелья голове Ивана Петровича неожиданно всё восстало: против газовой монополии, девочек, сидящих за компьютером, в котором данные его документы не были по ошибке чьей-то, то ли по нерадивости не были занесены в компьютер, против служителей кои должны снять показания счётчика и распломбировать его, дабы слесарь поставил новый, а потом привести снова пломбировщика, чтобы тот опять запломбировал. Но пломбировщик не стыковался со слесарем по времени, кассиры не работали в то время, когда он приезжал за сорок вёрст в район, чтобы заплатить за каждый шаг бездействия чиновников. Счётчик так никто и не менял, а не платить Иван Петрович не мог по совести.

«К кому же идти за правдой?»- думал Иван Петрович. Глава администрации кивал на установленный порядок, слесарь на инструкцию о порядке установки счётчика, пломбировщик вконец наорал на совестливого и мягкого человека, что он больше никогда ногой не переступит злосчастный порог Оглоблина, хотя в кассу ему удалось внести все платежи, смысл которых он не понимал, за что и почему они должны взиматься в таких размерах, поскольку те, кто брали, ссылались на договор, в котором были ссылки на документы, которых и сами видно ни читали, да и положения в нём, а ему не представляли.

«Раньше хоть можно было в райком жаловаться, сейчас же все кивали друг на друга», - размышлял тяжелой головой Иван Петрович. И он чуть было не завыл, ибо теперь ему хозяин предприятия никакого дня не даст на то, чтобы оформить всё и стать счастливым правообладателем платить за газ, поскольку посчитает, что он водит хозяина за нос. Но неожиданно из спрессованного клубка мыслей одна вырвалась совсем уж наружу и елейно взывала к сочувствию, но потом уже требовала к действию — написать жалобу.

«Кому? На кого?» - стонало всё внутри Оглоблина. - «Одни ставят пломбу, другие оформляют договор, третьи берут заявление, четвёртые деньги, пятый должен ставить счётчик. На кого?».

И тут совсем уж от безвыходности положения что-то прямо толкнуло его вырвать лист бумаги из общей тетради, найти шариковую ручку, которой он обычно только заполнял квитанции на оплату за газ, электричество, телефон, который наконец-то ему провели не потому что очередь подошла, а потому что многие отказались от стационарных, перейдя на сотовые телефоны. А он, дурак, согласился, поскольку так ему сказал сосед, что стационарный всё-таки надёжней и лучше, а почему лучше и сам не знал. Но на всякий случай Иван Петрович имел и сотовый телефон, хотя особо разговаривать было не с кем, но почему-то был рад приобретению, хотя и не мог объяснить сам, в чём заключалась эта радость.

Найдя ручку, Оглоблин сел за стол перед чистым листом бумаги и опять вопрос, кому писать заставил его усомниться в своей затее жаловаться, поскольку никогда в жизни никому ни на что не жаловался, а принимал всё как должное. Заявление в суд считал бессмысленным, поскольку там заставят столько бумаг собирать, что и осень придёт и зима закончится, а счётчика не будет, а совесть ему не позволит включать газ, чтобы готовить себе поесть или зажигать форсунку и топить печь. Но даже не это больше всего изнуряло его совестливое сознание. Он не знал, как будет платить за пользование газом в ситуации замкнутого круга безнадёжности, когда поставить его не удалось, а дальше ходить снова по кругу у него уже не было сил. И даже просыпаясь ночью, перед глазами его стояли застывшие красные цифры газового счётчика. А однажды даже приснилось ему, что цифры бешено закрутились, и он был так рад тому, что ему и в голову не приходило, что потом счётчик его по миру пустит, если таким образом будет накручивать кубы топлива при закрытых кранах печи и газовой плиты.

«В сталинские времена наверно такая проблема не стояла бы? Враз нашли бы ответственных и их больше никто и никогда не увидел»,- сверлила противная мысль. - «А что? Напишу-ка я письмо товарищу Сталину. Напишу так, будто он живой, как будто сидит в Кремле и снова правит страной. Отошлю в Москву на его имя. Прочтут, признают меня за сумасшедшего, посмеются и, глядишь, поймут, что действительно всё обстоит хуже в народе, чем там наверху думают и стало быть что-то и станут делать для него».

Эта мысль настолько окрылила Оглоблина, что спина его распрямилась, голова в похмелье стала светлеть, а мысли сами начали выпутываться из туго завязанного клубка в голове, материализовались в движение руки, какая начало волнительно водить шариком по бумаге в клеточку…

«А не посадят ли меня за то, что я напишу на имя товарища Сталина? Ни найдут ли в этом какую крамолу, насмешку или что ещё хуже? Не найдут… Вон в газетах чего только не пишут. И по телевизору демонстрировали, как Ленин из гроба встаёт и рукой куда-то показывает… А мне что? Демократия и свобода всем руки развязала…».

Сделав глоток рассола из банки с малосолёными огурцами, Оглоблин вконец воодушевился и начал писать

«Письмо т. Сталину Иосифу Виссарионовичу от жителя с. Жмурыхино Оглоблина Ивана Петровича.

Товарищ Сталин! Я конечно не совсем в трезвом уме и понимаю, что Вы конечно уже не живой и даже не лежите рядом с Ильичом в мавзолее, но я обращаюсь к вам, поскольку в этом у меня единственная надежда, что вы и с того Света сможете помочь мне, потому как больше ни на кого надежды нет у меня выйти из порочного круга в какой попал и не знаю, как выбраться из него. Устроили, понимаете ли, у нас в России демократию, когда каждый чем горазд тем и занимается, какие хочет правила такие и создаёт, а нам, простым работягам, не совсем понятно, как жить, кому жаловаться в случае чего, на кого находить управу.

Я в Жмурыхино живу давно. Считай коренной. До демократии работал в колхозе трактористом. Жил хорошо. Детей воспитал. Правда, женушка была у меня слишком крутая, а её дородность в два с лишним раза круче моей жилистости. Бывало так двинет ручищей, когда выпивши с работы приду, так харя моя неделю напоминает всем, за что, как и кто её изуродовал, поскольку село наше не большое и все всё узнают быстро. Но, слава Богу, она сама сбежала к соседу за что ему благодарен до гробовой доски и даже исповедовался в церкви (хотя в церковь никогда не ходил) за такую мысль в голове, какую в ваше время, Иосиф Виссарионович, никто бы не простил, а церковь не построил. А теперь вот и церковь есть. Но Богу жалиться на всё то, о чём скажу ниже, бесполезно, поскольку в церкви-то молятся, но заповеди Божии никто не блюдёт. Да и дело не в этом, потому как на кого жалиться хочу, те и не веруют вовсе. А если и крестики на груди у неких какие болтаются, то это от моды и свободы пошло. А может действительно показывают этим самым, что и не осталось ничего уже в голове, во что ещё можно верить. Нет Отца родного, коим ты был всем, Иосиф Виссарионович. А то дошло уже до того, что тела начали так разрисовывать, словно все в уголовники подались. Тьфу! Так тошно становится на всех смотреть.

Так вот, была у меня профессия, работал я раньше на земле, хоть была и колхозная. Но пришла свобода другая и разорила она колхозы наши, и землю поделила так, что одним всё, а другим кукиш. Я обрабатывал её, но остался без земли, и даже без пая остался, без профессии, а чтобы жить в город подался. Да и не я один. В сёлах и деревнях одни старики остаются. Хиреет и хренеет всё, разваливается. А руки у меня, все в селе говорят, из правильного места выросли, и слесарить и плотничать могу, и трактористом и комбайнером… Потому ещё и живу по-маленько.

Да дело опять же совсем не в том, а в проклятом счётчике газовом, т. Сталин. Стал проклятый и не двигается. А душа ведь болит, как мне платить, коли не вертится он? Сломался месяц назад, отслужил своё, но поставить новый не могу, чтобы честно платить за газ. Вот с ума и схожу. Все меня по кругу посылают какой раз, а дело не движется. Криком уже кричу, как нас вы воспитывали, Иосиф Виссарионович, честными быть и справедливыми. Всем им говорю, что счётчик у меня не крутится! Разве трудно поставить его, чтобы я платил деньги Газпрому, он хоть и монополия, но налоги-то платит, насколько я понимаю, из них и силушка Отечества вся. А меня вот по кругу посылают. Деньги ведь не за что платить мне, коли счётчик не крутится и кубы не накручивает? То-то и оно. Вот и решил Вам написать. Уж простите, коли не так складно получается.

Но это я за себя прошу, Дорогой наш Отец родной. Вот за народ наш сельский тоже хочу попросить, поскольку другому не втемяшится вам, товарищ Сталин, писать. Побоятся. А мне бояться нечего. Правда, нынче и народишко наш не тот пошёл, поскольку всяк за частное ухватился и готов соседа на вилы поднять, коли тот, если забор новый ставит, то норовит за столб изгородь свою перенести, стало быть отхряпать хоть пять сантиметров землицы, но от соседа, или выйти оградой на улицу, а не ставить изгородь как стояла. А ежели так все будут делать, то и война начнётся. Так вот, раньше, при Вас, Иосиф Виссарионович, все к объединению как-то шли, а сейчас собственниками все стали, потому и живут настороженно, поглядывая кабы чего и кто не отхватил у другого.

Но это я так вспомнил обо всём этом, мимоходом. Главное о том, как трудно сейчас нам приходится, даже обидно бывает, как над нами издеваются те, кто берёт платежи за газ, электричество, опять же за телефон. Будь они не ладны. Правда, остальные удобства у нас пока ещё на дворе. Но когда пообвыкнишься, то оно и не так страшно. Жили ведь до нас и мы проживём как нибудь.

Так вот, если раньше при вас, т. Сталин, мы то за хлебушком стояли, то ли ещё за чем, что бывало «выбросят» в магазине, то теперь, правда, всего полно. В нашем «минисупермаркете» как в столицах теперь всё есть, хоть дороже и похуже и не своё, зато много и чего хочешь бери, были бы деньги.

А тут и сам платить за услуги готов, но власть местная всё так сделала (а в принципе она и ничего не делает, само собой складывается), что теперь в шесть утра старушек посылаем очередь занять на почте, кто своих, кто кого из соседей попросит, поскольку принимают платежи местные наши бабоньки на почте. Клацают те по клавишам компьютеров одним пальцем, а коли не на ту клавишу по забывчивости или обычной трепотне нажмут и компьютер зависает, то умными рожами своими перед нами табличку выставляют «технический перерыв». И ждут старушки пока прискочит очкарик какой и своим пальцем не клацнет по нужной клавише и компьютер заработает враз. А бабоньки, что платежи принимают, когда компьютер зависает, сам видел, вытаскивают, что каждая захватит с собой, жуют и чаи гоняют. А мы, стало быть стоим, ждём. От того у бабонек на почте и круп большой пошёл. А когда свет отключат, всё журналы читают, как похудеть. А при вас о еде думали, а коли у какой круп по заманчивей был, та и красавица была. На этом и я в молодости погорел…

Вот так мы, т. Сталин, каждый месяц платежей ждём как наказание господнее. Всё боимся должниками стать, всё пеней всех стращают, а сами дело по взиманию платежей на должный уровень поставить не могут. Экономят на всём. Вот и почту перестали носить. Так мы теперь вначале очередь на почте своей отстоим за тем, чтобы квитанции получить, а затем занимаем очередь, чтобы платить по ним.

Уж войдите вы, Иосиф Виссарионович, в положение моё насчёт счётчика, а по платежам — за всех в селе нашем и защитите от произвола тех, кто по кругу пускает нас, как в бытность лошадей по кругу глину месить и демократию вот такую навязывает. Не нужна нам такая демократия, т. Сталин. И хрен с ним, что заметут одного и другого, коли вы подниметесь или с того Света спуститесь, туда им и дорога, может другим не повадно будет за носы нас таскать. Разберитесь, т. Сталин, вы опять одна надежда для нас, ибо невмоготу уже терпеть, хоть призывают с паперти, да не те проблемы поднимают. О коррупции говорят. А что о ней говорить? И до тебя брали, и при тебе драли, а сейчас, все сивые что ли стали?

Прости, т. Сталин, что уж и на ты перешёл, поскольку Отца родного на «вы» трудно называть. Прости, что беспокою тебя. Но может нашим властям, хотя бы упоминание преданности тебе, дойдёт в сознание, что управлять надо им умом, а не задницей, сидя в креслах? А самим пройтись по тому кругу, какой сами придумали.

Иван Петрович Оглоблин».

Как только поставил свою подпись Иван Петрович было потянулся опять к початому баллону с малосолёными огурцами, как дверь в комнату неожиданно открылась и на пороге появился сам Иосиф Виссарионович. Испарина прошибла Ивана Петровича. Остатки хмеля, как рукой сняло, а в голове мысли ещё круче в клубок заперлись, один страх остался и тетрадь в клеточку…

— Здравствуйте, Иван Петрович! Я услышал вас и пришёл. И не зачем вам идти на почту и опускать письмо в почтовый ящик с жалобой своей. Я сам пришёл за ним. Вы правильно сделали, что не только вспомнили обо мне, но и написали письмо. Никто не разберётся в этом деле лучше меня. А поэтому езжай спокойно на работу в город, а когда вернёшься домой, то на столе твоём будут лежать все бумаги, а твой злополучный счётчик будет крутиться, как и те, кто должен обслуживать рабочий класс и крестьянина. Иди дорогой, иди. Только не пей больше…

— А как же те, кто меня и народ по кругу пускал?

— А что вы, Иван Петрович, о них беспокоитесь? О них не стоит беспокоится, ибо они заставят вас опять беспокоиться и тогда счётчик ваш окончательно станет.

И ещё вот что. Ругаете вы не ту власть, когда живётся вам нехорошо. Сейчас вы ругаете Президента, Правительство, Думу. Это хоть и не Иосиф Виссарионович, но они не при чём в ваших бедах. Вы, народ, ругаете тех, кто кораблём управляет, потому как его видно, а надо ругать тех, кто винтики должен правильно закручивать, дабы весь механизм корабля не разболтался. Посмотрите вокруг и объясните всем, поскольку не могу я же маячить перед вашими глазами из Вечности, когда придёте в себя. Более 90% населения имеет дело с местными князьками и с теми, кто краны газовые ставит, счётчики заменяет, платежи принимает. Именно они всячески вам пальцами показываю на тех, кто кораблём управляет, отвлекая ваше внимание от неумения самим делать своё дело. Вы не видите их, поскольку они рядом с вами живут и всю ответственность возлагают на тех, кто корабль ведёт. Гоните их в шею!

Иван Петрович поднял от стола голову. Просветлённым взглядом посмотрел на дверь. Он была полуоткрыта.

«Значит был и ушёл?… Погоди, как ушёл?… Может это я спьяну сам дверь входную не закрыл?».

Но на столе лежала только шариковая ручка и тетрадь в клеточку, из которой было видно, что листок бумаги был всё-таки вырван.

«Чёрт! Стало быть письмо-то он всё-таки забрал с собой, Отец родной»…