Осудив на январском Пленуме 1938 года крутой разворот репрессий, Сталин, с одной стороны, как бы пригрозил Ежову, слишком уж усердствующему в искоренении инакомыслящих, а с другой – практически продолжал его подталкивать на новые аресты, ссылки и расстрелы. Накануне XVIII съезда парии Сталин не включает своего недавнего любимца в состав ЦК. 17 ноября 1938 года публикуется Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о грубейших нарушениях социалистической законности. Следом специальное Постановление принимает Пленум Верховного суда, в котором указывается, что «в судебной практике имели место случаи неправильного применения ст.ст. 58-7, 58-9, 58-14 УК РСФСР». В начале декабря Сталин освобождает Ежова от обязанностей наркома НКВД, давая ему еще некоторое время до ареста в 1939 году посидеть в кресле наркома водного транспорта.

Придя на олимп карательной машины, Лаврентий Берия сознавал необходимость идти другим путем. Решил с помощью имевших опыт людей приспособить умных недострелянных предшественником заключенных к работе, держа их при этом за решеткой. Если заключенные при этом будут способны сотворить экономическое или военное чудо, то лавры успеха пожнет тот, кто будет у кормила НКВД – Берия. Если не оправдают заключенные надежд наркомата, то зэки отправятся туда же, откуда их взяли: на лесоповал, прииски или рудники.

Так, на базе заключенных стали создаваться «шарашки» – так называемая сеть всевозможных институтов, лабораторий и конструкторских бюро, в которых работали репрессированные специалисты. В геологической службе часть высококвалифицированных геологов создавала научные школы по систематизации, обработке и реализации на практике идей, воплощаемых в поиски и разведку россыпных и рудных месторождений. Так или по такому принципу была сформирована большая разветвленная геологическая служба, ведущая сложные исследования в бассейнах Колымы, Яны, Индигирки, Лены, на территории Чукотки. Одновременно создавались специальные научно-исследовательские отделы и лаборатории, послужившие, где началом, где основой, а где и фундаментом будущих научно-исследовательских институтов - ВНИИ-1 и СВКНИИ.

Как только работы на Курун-Уряхе возобновились, Ерохин не мог найти себе места. На день уходил с лошадью, просматривал распадки. Хотел найти того, кто сбежал два года назад из-под расстрела, которым он сам командовал. Он даже не мог самому себе объяснить, почему ему взбрела в голову мысль искать беглеца, когда этим должны заниматься и занимались другие. Но она взбрела ему в голову, сверлила его сознание и тянула в тайгу. При воспоминании о том, как от его пули ушел какой-то промывальщик, жилка на его покатом лбу вздувалась, пульсировала. А ноздри хватали воздух, словно ему его почему-то не доставало. Глаза-стекляшки неподвижно смотрели в одну точку. Там он видел уже, как расправляется с человеком, сорвавшему ему карьеру своим побегом.

Для порядочных людей власть всегда испытание, а для дурных – поощрение. У порядочных людей во власти на первом месте дело и лишь на втором преданность. У дурных же людей во власти на первом месте выгода, а на втором преданность.

Ерохин получил власть над людьми как поощрение за старание довести ее до абсурда. Там, где надо было давать арестованным пайку, чтобы они могли лучше работать и сделать больше, Ерохин урезал ее. Там, где наказание не имело никакого смысла, он наказывал. Но, упустив расстрельного Фомича, он впал в не милость вышестоящего лагерного начальства, и теперь всем своим существом желал исправить свою ошибку не потому что был так предан ему, а потому как ненавидел его, тем более виновника его неудач – мастера контрольной промывки Гвоздева.

«Сволочь! Гуляет, значит! Догуляется… Поймаю и посмотрю в рожу его. Ох, как посмотреть хочется… Отрублю пальцы, отпечатки сниму и зимой в Охотск… Нате вам, оперуполномоченные!… Куда вам, это я его взял. Я! Станислав Ерохин! От меня никто не уйдет. Никто. А вы мне пинком под зад в уполномоченные!»- сверлила энкэвэдэшника мысль и днем и ночью. Он даже не отдавал себе отчет в том, что это именно вместе со следователем заставили ВОХРовца подсунуть золото промывальщику за то, что тот однажды пожалел зэков. Ну вот и дожалелся… Да жаль ушел…

Ерохину важно было найти промывальщика не потому, что тот был преступником, а потому, что он им не был. Самообман подтачивал его волю и, закрепляя сознание на мысли «уничтожить промывальщика во что бы то ни стало», толкал его дальше и дальше в горы идти на поиски беглеца. И однажды, собрав дней на десять разных припасов, спальник, тент, он решился перевалить в Юдому и поспрашивать ламутов. Уж те, если заприметили чужака, спирт им быстро язык развяжет. Кроме винтовки захватил наган.

На Юдоме встретил пастуха с женой. Обоим было не больше сорока. С ним было двенадцать оленей, два из которых болели копыткой¹. Двух еще потеряли, и муж был занят их поисками, уходя на день по распадкам. Ерохин надеялся, что тому удастся расспросить пастуха о беглеце, но тот едва говорил по-русски. Понял только, что пастух с женой собираются в Ыныкчан за продуктами. Там работала старательская артель.

Проснувшись утром, Ерохин увидел, как жена ламута у костра ставит чай и готовит нехитрый завтрак из кусков нарезанного вяленого мяса. Подсел. Достал из сумы бутылку и плеснул в кружку хозяйке. Себе тоже налил. Она замахала руками, показывая в горы. Ерохин понял, что та уговаривала дождаться мужа. Но он махнул рукой, разбавил вчерашним чаем спирт ей и себе. Выпил. Та не решалась. Он поднял кружку и подал ей. Она посмотрела, улыбнулась, и тоже выпила.

Через полчаса она улыбалась во весь рот, закусывала консервами, открытыми Ерохиным, а когда потянулась к кружке, чтобы чаю налить, там уже был налит спирт. Выпила и, почему-то заcмеялась, лопоча по-своему, показывала то на Ерохина, то на оленей, то в сторону распадков.

Энкэвэдэшник, долгое время не зная женских утех, насиловал женщину. Та вяло отбивалась, смех превратился в хохот. Насильник принимал это за поощрение, продолжал ее мучить, не замечая, что та впала в истерику, а по щекам уже текли слезы. Опьяневшее животное удовлетворяло свою похоть даже тогда, когда женщина от выпитого спиртного просто впала в забытье… При этом рычал и бил по щекам жертву, заставляя ту хоть как-то сопротивляться и подавать признаки живого существа…

К обеду Ерохин завьючил лошадь, оставил в кружке немного спирта и пошел в устье распадка, который вел к перевалу уже в систему Аллах-Юня. На карте тропа вела к Ыныкчану, где работали старатели. Решил там разузнать что-нибудь о беглеце.

Местный уполномоченный ОГПУ Фоменко рассказал, что видели похожего по описанию человека лишь один раз и то в начале лета. Тот слыл вольноприносителем. Сдал немного золота в старательскую кассу, а на деньги купил продуктов и ушел вверх по Аллаху в сторону Анчи. В ее устье было стойбище ламутов. Где-то в тех же краях работала маршрутная группа Билибина.

Ерохина взял азарт преследователя. Теперь следы беглеца обнаружились. И он, дав коню отдохнуть один день, поторопился к стойбищу ламутов.

Охотник за старателем шел ночами, а дневал на широких косах. Там комара было меньше. Наконец, однажды ранним утром он вышел на высокую террасу Аллах-Юня и заметил дым в устье небольшого распадка. Дым стелился низко и потому он его заметил еще издали. Сердце бешено заколотилось в предчувствии скорой развязки. Он спешился. Привязал лошадь в тени лиственницы. Поправил наган, взял наизготовку винтовку и осторожно начал приближаться к распадку.

В устье ручья, под террасой, горел костер. На отведенном в сторону от горящих бревен тагане висел одиноко котелок. Рядом в бревне торчал топор. Поодаль валялся рюкзак и лоток. Рядом с бревном на лапник был брошен тент, на котором лежала свернутая телогрейка, искусно сделанная деревянная ложка. Но самого хозяина бивака не было.

«Один значит. Где-то рядом ходит»,- подумал Ерохин и затаился.

Ждать пришлось недолго. Из-за поворота вышел человек. В руках он держал кукан с несколькими хариусами. Видно рыбалил. Шел неторопясь, изредка веточкой отгоняя редкого комара.

«Ишь, и ружьишка-то нет. Только нож охотничий на поясе. Да и у костра не было видно оружия. Тем лучше…»,- радовался Ерохин. И медлил за деревом.

Рыбак подошел к кострищу, подтащил ближе перегоревшие бревна и снял котелок, намереваясь набрать водицы из ручья. Повернулся и посмотрел против солнца в сторону Аллаха.

«Он! Конечно он… Только оброс больно»,- заключил про себя энкэвэдэшник и вышел из тени.

— Ну, здорово, покойничек! Долго же я за тобой ходил,- сказал вслух Ерохин. Щелкнул затвором и, взяв винтовку в правую руку, начал приближаться.

Фомич от неожиданности отпрянул, и, оступившись на гальке, чуть было не выронил котелок.

— Значит, ушицу собрался варить? А я тебя ищу по всей округе. Ты что же, именитость колымская, на Аллахе прохлаждаешься? Ишь, из-под расстрела ушел! Всю карьеру мою испоганил, сучье вымя. Да и тебя жизненка, смотрю, покидала. А что не подался в родные места? А-а-а…, понял, что там просвету не будет? Зазноба, какая в Оле была, и та по рукам пошла военным… Что смотришь, морда! Или думал огэпэушники такие дурачки, что поймать не могут? Выкуси! – и взял винтовку в обе руки.

Их разделяло только маленькое русло ручья.

— Это ты золото подложил или твои вохровцы? - спокойно спросил промывальщик.

— Ха-ха-ха! Смышленый какой…

— Зачем же такую канитель затеял с золотом? Мог бы просто где-нибудь в распадке подстрелить?

— Тогда проку было бы мало. А так из тебя, колымской знаменитости, просто вора сделал, да еще к троцкистам с правым уклоном подстегнул, чтобы тех под вышку подтянуть…

— Выходит, ты дважды преступление совершил. Вначале подлог сделал, потом не без твоей помощи осудили меня, а как от расстрела ушел, ты не успокоился, решил добить, как зверя. Почему? А я скажу почему… Потому что ты не только ненавидишь людей, ты себя ненавидишь за оплошность свою. Больше того, ты стал бояться ее, потому как все равно когда-то, но придется перед людьми, али хотя бы перед самим собой ответ держать. Вот тут и выходит, зверь-то не я, а ты. Зверь преследует и убивает по нужде, а ты, чтобы выслужиться. Стало быть, заключенных охраняет и мордует не власть, а уголовщина от ее имени. Как перевернулось все…

— Молчать! Кайло есть?

— А какой старатель без кайлушки ходит?- ответил Фомич.

— Ну, так вытаскивай!

— В рюкзаке он…

— Иди к рюкзаку!

Фомич повернулся к Ерохину спиной, бросил котелок на гальку и тихо пошел к рюкзаку.

«Да, оплошал ты, Степан Фомич!- корил себя промывальщик.- Оплошал. Такой гниде сейчас лоб подставлять… А и впрямь огэпэушники зря хлеб не едят. Бродят, выслеживают и продолжают убивать… И не находится на них управа. Видно и впрямь пришло время сатаны… А кайло зачем ему понадобилось? Ах, да! Ну, конечно, зачем ему самому яму копать для убиенного? Вот я сам себе и выкопаю могилку… Только ведь на террасе не даст копать. Не совершит больше ошибочку! В гальке заставит рыть. А что там вырыть-то? Два вершка – и вода…

— Высыпай все из рюкзака!- крикнул Ерохин.- Да не дури!

Фомич опрокинул рюкзак и вывалил из него содержимое. Там были мешочки с продуктами, консервные банки, всякая мелочь и на короткой ручке обрубленное кайло.

— Без напряга, смотрю, по тайге ходишь,- заметил бывший начальник лагпункта.

— А что таежнику надо?… Это на вас все зэки страны работают, а вы все сажаете, сажаете… Не боитесь, что однажды вот так и вас закапывать будут?

— Бери кайло, сука! Был бы не один – живым закопал!

— Верю! Еще дал бы помучиться… Но вишь, не выйдет у тебя ничего. Придется убивать… Так что мне мучиться недолго осталось. А вот тебя черти потрошить всю жизнь по ночам будут…

— Давай, копай, разговорилась, дрань!

— Где копать-то?

— Копай!- истерично заорал энкэвэдэшник.

Фомич по привычке плюнул в ладонь, потер руки, взял кайло и начал монотонно рыхлить гальку. Выгребал яму руками. Копал пошире, чтобы покрытым всему быть. И странно, сколько не пробил сам шурфов, сколько не отмывал гальки с песком, чтобы увидеть самое дорогое на донышке лотка, в его канавке, но никогда не закреплял в сознании сущность «пустой породы», которая теперь должна принять в свое холодное и влажное лоно его, уже бездыханного. Сейчас это осознание почему-то не пугало, напротив, придавало какой-то смысл, правда, какой, он не понимал. Он чувствовал, что приходит его конец – фатум, преследовавший всю жизнь и неожиданно опрокинувший его сознание в эту «пустую породу». Неужели все, что он делал и есть тот отработанный материал, а тот, кто держит его на прицеле сама драгоценность, ради которой общество мордует одержимых?

«Да нет же!- протестовало его сознание. – Нет! Должен же быть какой-то смысл во всем этом, что происходит на Колыме и Курун-Уряхе – во всех Богом забытых падях, в которых человеку понадобилось золото? – и отвечал: - Должен! Но вот какой? И вообще есть он этот смысл?..».

— Кажется все! вода пошла…,- устало положив кайло на край вырытой ямы сказал не то себе, не то бывшему начальнику лагпункта Фомич и сел на ее край.

— Вставай!

Фомич шагнул на край бруствера. Галька с каким-то шелестом посыпалась в яму. Глубина ее была не больше двух двадцатников. Повернулся лицом к целящемуся в него убийце.

Лицо того было бледным и напоминало скорее мертвеца, чем живого.

«Ишь, сам-то от страху кровинушку в мочу пустил или напротив, моча в голову ударила»,- подумалось Фомичу. И в это самое время раздался выстрел. И странно. Он не почувствовал боли, только сердце, словно остановилось. Но потом снова начало биться… «Наверное я отхожу… Вон и холодок уж по спине побежал… Но все кругом остается прежним! Зеленая тайга, ручей, продолжающий свой мерный разговор с галечником, подернутым зеленовато-бурой тиной… Очень странно, но убийца начал опускаться на колени. Выпустил из рук винтовку и судорожно пытался из заранее расстегнутой кобуры вытащить почему-то наган. Это ему, наконец, удавалось… Но вот он уже ткнулся головой о галечник, переворачивается на спину, выпуская из рук орудие убийства…».

— Зывой, однако?

Из тени деревьев выступила фигура ламута. Фомич узнал его, это был Сеня из Ытыги, которого выручил как-то порохом. Хотел что-то сказать ему, но не мог. Хотел оторвать ногу от галечника и тоже не смог.

— Ты зывой? – торопился к нему Сеня.

— … Кажется…,- устало ответил, наконец, Фомич и опустился на край ямы. – А как ты сам здесь оказался?

— Долга капсе²… Пойдем!- тащил уже за рукав промывальщика Сеня.

— А этого?- кивнув в сторону сраженного пулей энкэвэдэшника,- спросил Фомич. – Не по хрестиански как-то… Похоронить надо.

— Медведь закопать будет…Кусай потом нету…

Фомич обнял ламута, потискал за плечи.

— Браток…,- перехватило дыханье у промывальщика.- Браток…

Маленькие черные с косым разрезом глазки ламута источали какое-то наивное тепло и озабоченность.

— Ты зэ не баба, цего плацес?

— А где твоя баба, Сеня? – смахнув слезу, спросил Фомич.

— Рядом тозе плацет. Этот,- кивнул в сторону убитого,- силой брал… Умом тронулась… Сыбко плохой нюча. Следом сол за ним. Успел казеца бобремя…

Промывальщик на террасе к вечеру выкопал неглубокую могилу, кинул на льдистую поверхность галечника лапника, затащил в нее офицера, закопал и сравнял ее, положив сверху мох.

«Господи! Если ты есть, прости меня, но крест не смогу поставить… Ставят обычно людям. А этот – не человек…».

Самому же подумалось над могилой захороненного: «А провидение, оказывается, во всем этом, какое-то есть все же. Не заставляй ближнего копать самому себе могилу, можешь сам в ней оказаться…».

И пошел от нее, не оглядываясь. Фомич ничего не ощущал сердцем. Ни радости от избавления от неминуемой смерти, ни торжества над тем, кто хотел убить его неведомо за что. В нем была какая-то пустота. А он продолжал падать в нее с того самого момента, как прыгнул в каньон, уходя из-под прицела стрелявших в него когда-то у того безымянного ручья людей, и до сих пор не достиг ее дна. Ни убитый и не прощенный…

* * *

Фомич долго гладил растрепанные волосы поруганной женщины, смотрел в ее безумные глаза и что-то тихо говорил и говорил. Вначале та сидела неподвижно, затем в такт его словам принялась покачиваться, пока глаза не стали тихонько закрываться, а головой не уткнулась в бородатое лицо промывальщика. Тот осторожно отстранил ее лицо, подложил под голову свою телогрейку и положил на посланный тент. Прикрыл.

С Сеней всю ночь пили чай. Молчали. Первым нарушил молчание Фомич.

— Долго будет спать твоя жена, Сеня. Нельзя будить. А как проснется пить много давать надо. Слов много хороших говорить, отвлекать от пережитого. Все образуется, брат. Все теперь образуется…

Он говорил, а Сеня, едва понимая отдельные слова, не осознавая их смысла, кивал головой, ломал сучья, складывал их шалашиком, словно готовился разложить новый костер.

* * *

Билибин терялся в догадках. Третье маршрутное пересечение вкрест долины Аллах-Юня ничего не дало. Так хорошо работавшая закономерность на Колыме, когда россыпная золотоносность тесно увязывалась с пространственным расположением гранитов, здесь была не очевидной. Точнее была, но какая-то странная. Ручьи, своими истоками, проникающие далеко в карбонатные толщи, где никаких признаков гранитоидного магматизма не было, золотили также, если не лучше, как и те, которые рассекали черносланцевую палеозойскую толщу, вмещающую граниты.

«Природа богаче, чем мы имеем представление о ней,- думал геолог. - Однозначность вывода неуместна. И здесь есть над чем поломать голову…».

— Юрий Александрович! Кажется, ламуты едут к нам… А с ними еще кто-то,- отвлек от мыслей геолога маршрутный рабочий, он же промывальщик.

Билибин оторвался от карты и посмотрел вниз долины. По тропе тянулась связка оленей. Впереди на олене восседал мужчина, за ним ехала женщина. Замыкала шествие груженая лошадь, которую вел под уздцы человек, похоже, не из ламутов.

— Э-э-й! – закричал промывальщик Билибина.

Караван остановился. Едущий впереди ламут остановился и, заметив людей, направил оленей к ним.

— Костерок оживи, да чайник поставь, задержимся!- коротко бросил промывальщику Билибин и шагнул навстречу ламутам.

— Куда путь держим?- приветствовал геолог подъехавшего ламута.

Мужчина степенно слез с оленя, привязал к дереву и протянул руку Билибину.

— Однако капсе нюча коросо…, вон зади идет. Я плохо понимай говори,- ответил мужчина и поспешил привязать остальных оленей, уже сбивавшихся в кучу.

Билибин почувствовал в походке приближающегося к нему с лошадью человека что-то знакомое.

«Нет, показалось, – подумал Билибин. - Старик какой-то седовласый. А походка еще молодцеватая. Таежник видно еще тот. Вот бы сговориться на сезон. И лошадь исправная. Правда, седло не каюрское. Военное. Уж не огэпэушник ли?».

Когда подошедший привязал лошадь и начал подходить к Билибину, в заросшем бородой лице человека, и мимолетно брошенном взгляде на него, ему опять почудилось что-то до боли знакомым и близким.

— Здравствуйте, Юр Ксаныч!…

— Фомич! Как ты здесь оказался? – кинулся обнимать мастера Билибин.

— Долго рассказывать, Юр Ксаныч… Прослышал от ламутов, что геолог какой-то шарится по этим глухим местам. Уж не Билибин, подумал я, вот и встретились…

— Выходит, тесновата тайга стала, коли люди, расставшись, встречаются,- смеялся Билибин. – Вот только ты что-то совсем поседел, старина?

— Да и вы, Юр Ксаныч, смотрю, не помолодели… Как тогда в двадцать девятом покинули нас, так не виделись… Все понаслышке о вас узнавал. Выходит, Колымы мало для вас, за Аллах взялись?

— Не только… Уж на Индигирке и Яне наши люди работают, в Джуг-Джуре. Трасса уже в Якутию пошла. Ширятся работы. А вот таких, как ты, прямо сказать, редкость. Больше не встречал. Ты что это? Бросил свое ремесло? Что с ламутами связался? Давай ко мне! У меня табор в 12 километрах отсюда на Аллахе стоит.

— Коли все узнаете обо мне, может и откажитесь меня на работу брать, Юр Ксаныч.

— А что так?

— Сейчас помогу Сене с оленями, поговорим.

Чай пили долго. Один чайник допивали, другой ставили. Билибин не перебивал Фомича, поведавшего ему то, о чем знал только понаслышке. Взгляд и выражение лица и так жесткие, постепенно становилось задумчиво суровыми.

— Выходит я дважды расстрельный, но не убит… Видно моя смерть иной должна быть,- закончил рассказ Гвоздев.

— Спасибо тебе, Степан Фомич!

—За что, Юр Ксаныч?

— За то, что ты есть… На таких как ты мир держится…

— Что я!? Народу сколько губится. Ни Бога нет, ни власти остановить все, что происходит. Кажется, мир проклят на этой земле. А, может, это мы с вами виноваты. Вы наукой своей, а этими руками золото людям открыли. – Он посмотрел на свои уже не сгибающиеся от ревматизма пальцы. – Лежало золото себе и лежало, а нашли мы с вами, и пошла эта кровавая карусель. А уж что с долинами, да тайгой делают – душа плачет. Не тайга – пустыня после добычи остается. Ни зверя, ни птицы, не рыбы. Один план…

— Не в золоте, Степанушка дело, в людях. Какая разница, кто первый нашел. Не мы, так другие пришли бы. А вот то, что ты рассказал, об этом власть должна знать на самом верху!…

— Юр Ксаныч! Выбросьте это из головы! Не знает… От нее же все и идет, как пить дать от нее. Сколь людей, чтобы спасти свою жизнь в лагерях взывали о помощи к тем, вышестоящим, кого знали как порядочных людей. И где они сейчас? Либо в магаданскую трассу закатаны, либо расстреляны, либо до сих пор тачки гоняют. Бедный Казанли, помните этого балагура? Слышал, что тоже арестован и сидит где-то…

Билибин не перебивал. Слушал.

— А что делают с «врагами народа?» - продолжал Фомич. - Вохровцы над ними – из уголовников – специально приставлены лагерным начальством, чтобы самим руки не марать. А что с ними вохровцы делают?! Был бы Бог, содрогнулся, глядючи на все это. Что же породили мы, что?

Фомич замолчал. Потер виски и продолжил.

— Когда ушел из-под расстрела, через год к зиме вернулся на Хатыннах. К знакомому, из вольнонаемных, ночью постучался. Уж больно ослаб я. Переждать зимушку хотел, да что-нибудь для таежной жизни раздобыть на первое время.

Впустил меня хозяин, но только на ночь. Все, что самое необходимое попросил, дал. А потом рассказал такое, что мои переживания совсем-то бедой не показались. Про «серпантинку» рассказал, как свозили к ней заключенных, в основном из «доходяг», сосланных на Колыму по 58-ой статье. Как расстреливали под шум работающих двигателей, снятых с тракторов и привезенных туда. Что б, значит те, кто работал внизу, от строящейся дороги, не слышали выстрелов. А шум работающих двигателей принимали за возобновление строительства дороги. Ему рассказал оставшийся случайно не добитым из расстрельных мужиков, сумевшим упасть ранее, чем был поражен пулеметной очередью. На него падали уже мертвые. Чувствовал, как кровь лилась на него сверху, как трепетали в предсмертных муках тела. Потом проходили вохровцы и добивали тех, кто еще дергался. Его закопали, но видно не глубоко. Ночью ему удалось все-таки вылезти из могилы, и спрятался у вольнонаемного, который и меня принял…

Меня не раз подмывало к Цареградскому или Раковскому обратиться, мол, помогите, из одного котелка ели. Да сам себя и надоумил: молчи, Степан, если не хочешь, чтобы и тех по этапу погнали на разработки россыпей, которые они же и нашли. К кому обращаться? К тому начальнику лагпункта, о котором я вам рассказал, в УСВИТЛ?³. Нет, Юр Ксаныч, надо эту безысходность просто пережить. Что к власти взывать, коли народ ее над собой сам поставил?… Я вот посмотрел на расстрельных, которые, еще будучи живыми, на покойников были похожи, и понял, нет у нас народа уже Юр Ксаныч! Вытерли о него ноги, а телами его и душами дороги мостят…

— Озлобился ты, Фомич,- укоризненно заметил Билибин.

— Скорее прозрел,- устало закончил Гвоздев.

Билибин встал, подошел к огню, протянул руки. Утренняя прохлада предвещала погожий день. И радоваться бы ему и новому маршруту, но Билибин думал совсем о другом.

«А может прав этот работяга, которого не сломила судьба и как бы не колесовала его, остался человеком. А в том, что творится вокруг, виноват-то в большей степени я и другие, которые как страусы спрятали носы в свою науку и упиваются открытиями, не видя, а точнее не желая видеть того, что вершится не только на Колыме, но и во всей стране. Где геолкомовцы? И сам себе отвечал: «Коих нет, а те уже далече…». Выходит Аллах-Юньская золотоносная полоса, которая он уже понимал, может протянуться от Юдомы на юге до Тыров на севере, тоже станет анклавом зверств и убийств? Тогда на что все это?

Как же я буду теперь жить там, в северной столице, если …».

Он повернулся к Фомичу.

— Прости, Фомич. Погорячился я… Тебе со мной идти нельзя. Это ясно. Возьмешь у меня все, что тебе необходимо для зимовки и жди весточки где-то к весне следующего года. Вот здесь, Билибин показал точку на карте. Здесь эвенское стойбище. Эвены выходят со своими стадами на летовку. Я все сделаю, но добьюсь, чтобы тебя реабилитировали. А добьюсь, снова возьму к себе, если, конечно пойдешь. Теперь не россыпи важно находить, нужно коренное золото. Тогда этот край городами встанет. А где города, там люди новую жизнь строить будут.

— Спасибо, Юрий Александрович!- еле выговорил полное имя своего бывшего начальника Фомич. - Мне ничего не нужно. И оружие теперь у меня есть, и конь добрый, и друзья надежные. Тайгой проживу. Вы уж сами как-нибудь поберегитесь. Уж больно вы заметная фигура. Сколько их начинало на Колыме? А где теперь?… Правда, если удастся побывать в Охотске, Любу мою найдите и поклон передайте. Мол, расстрелян я… Пусть не мучается и живет как все люди…

И только в 1956 году, спустя почти 18 лет, Гвоздев Степан Фомич будет реабилитирован и выйдет из тайги в Магадан. Там ему за открытие нескольких золотых россыпей будут вручать орден. Но когда Степана Фомича пригласят на сцену для торжественного вручения награды, он взойдет на нее, возьмет в руки орден, задумчиво переложит из одной руки, в другую и бросит его на стол. А, повернувшись к залу, скажет: «Чересчур много крови и в золоте, которое добыли из мною найденных россыпей и в этом ордене. Простите меня, господа хорошие, но я не могу принять такую награду. Слишком тяжела будет для меня эта ноша». – И выйдет из зала. Зал словно окаменеет. «Гвоздев, вернитесь!»- крикнет партийный секретарь. Фомич повернется и устало скажет: «Некуда возвращаться-то, некуда…».