Когда Матвей сидел в лагере, то просто ненавидел трассу. Ее вид ползущей пыльной змеи, разрезающей хребет как бритвой – надвое, вызывал у него приступ тошноты, которая ассоциировалась с людьми и тачками, облепившими, словно муравьи, тело трассы, гладившие ее денно и нощно щебнем, катками, своей жизнью. Он презирал на трассе все: и сам труд, организацию рабского труда, и саму окружающую природу, встающую и возникающую как бы из-за дороги. В его сознании природа круглый год окрашивалась в цвет дороги – серый. Летом от пыли, весной и осенью от грязи, а зимой от серого снега, перемешанного с серым песком и галькой.

В лагере, также как и он, кажется, никто не мог замечать непритязательной, но какой-то особенной чувственной к восприятию северной красоты. Также угнетались ею, поскольку вместе с дорогой окружающая заключенных среда олицетворялась с изгнанием их в неё, была одновременно средой каторжного труда. Потому и природа, и дорога в сознании лагерников также одухотворялись с серостью существования, и выделить одну серость от другой было невозможно, поскольку перед глазами узников мельтешило все, окрашенное в серое.

Даже покрытая пылью растительность и та была серой. Но трава и деревья могли хотя бы на время сбросить пыль и грязь в дождь, и после него блистать своей первородной сущностью. Но тогда с еще большей контрастностью растительность оттеняла серое полотно дороги, а серость бесконечно тянувшихся дней и ночей для заключенных утверждалась, кажется, навеки. Но в отличие от природы заключенные не могли сбросить с себя ни серую одежду, ни серость существования.

Другое дело сейчас, когда Матвей освободился из заключения и брел по телу трассы до поселка дорожников, куда подбросила его попутка. Дорога теперь вызывала чувство жалости к ней, без вины искорежившей судьбы сотен, а может быть и тысяч людей. Вслед за этим стал ощущать трассу как живой организм, тело которого устремлялось то вверх в скалье, то вниз, в теснину болот извилистой реки, забитой галечником. Именно только сейчас Матвей всем своим существом начал осознавать, что это не природа возникает из-за обочины трассы, напротив, трасса теряется в ней. И вообще все теперь выглядило и ощущалось иначе, как бы противоположностью к прежнему состоянию ощущений мира природы и дороги. Неожиданно всё то, что не ассоциировалось в сознании с лагерной жизнью, раскрывалось очарованием и парило вместе с Матвеем над трассой вольной птицей. Воля ошеломляла. От неожиданности он даже остановился и присел на валун, одиноко лежащий на бруствере дороги.

А трасса так и купалась в величии разноцветий уходящего теплого августа, в изяществе его красок и тишины, в которой царил особый запах внезапно закончившегося лета. И ощущение того, что это, раскрывшееся в одно мгновение чудо окружающего мира, внезапно исчезнет, как появилось, погрязнет в зловонии нар и безвременья, вновь мутило сознание.

Будучи обманутым людьми и обществом, посадившими его на нары, он возненавидел и первых и вторых. Временами он даже не чувствовал физическй боли, когда его ломали свои же зэки и вохровцы, а иные чувства он просто уничтожил как по отношению к людям, так и к самому себе. Он призирал все, к чему раньше относился с благоговением. От зверя его тогда отличало только осознание того, что все это когда-нибудь кончится. Теперь же ему казалось, что это момент наступил, если он смог увидить мир не через призму лагерной, но свободной жизни.

Как жить на свободе, он еще не решил. Близких не осталось, а тех, кто был когда-то рядом, унесла жизнь мимо него.

Донесся шум машины. Из-за поворота выкатил ЗИС. Матвей поднялся, и когда машина приблизилась, поднял руку. Водитель остановил машину и толкнул дверь, приглашая в кабину.

Уже немолодой шофер не спрашивал, куда нужно ехать голосовавшему. Здесь была одна дорога – к восьмому прорабству.

— Освободился?

— Освободился,- кивнул Матвей.

— И куда же теперь?

— Не знаю.

— На прорабство приехали геологи. Набирают из нашего брата команду на шурфовку.

— А ты что, еще не освободился?- спросил Матвей.

— Ссыльный я.

— А-а… И набрали уже команду?

— Не знаю. А что хотел бы подзаработать, прежде чем на материк махнуть?

— Мне нечего там делать. Никто не ждет.

— Понимаю.

Восьмое прорабство дорожников выглядело нежилым. Три длинных рубленных барака, ремонтный цех, да два небольших дома – вот и все, что ютилось у края дороги на небольшой, отвоеванной от кочкарника, площадке. У новенького сруба стояли несколько человек. Завидев приближающуюся машину, засуетились.

— Что-то ты, Сергеич, припозднился! Говорил к обеду, а уж солнышко к вечеру смотрит,- недовольно ворчал прораб-геолог Иннокентий Вахрушев.

— Вам ждать – не баранку крутить. А мне пришлось колесо менять. Все собрались?- отозвался шофер.

— Уж все жданки съели…

— Ну, тогда грузитесь. А я чайку хлебну. Да! Вот попутчика тебе, прораб, подобрал. Поговори с ним, может на шурфовку пойдет. – И скрылся за дверью сруба.

— С пятого лагеря? – спрашивая, протянул руку Иннокентий.

— С него самого

— Как зовут?

— Матвей Королев.

— Король, значит!- тряхнул руку прораб.

Иннокентий, по тому, как пожал его руку Матвей, понял, хотя мужик выглядил щуплым и ему уже перевалило за сорок, но был еще крепок.

— Паспорта конечно нет?

— Справка пока еще.

— На шурфовку в золоторазведку пойдешь?

— А что не пойти, коли работа сама в руки идет,- ответил Матвей.- А где шурфовка будет?

— На Ханде. Россыпь разведывать будем. Пока набрали четырех проходчиков.

— На взрыв шурфовать, али на пожог?

— И так и эдак будем,- закурил Вахрушев и обнажил пачку папирос перед Матвеем.

— Не курю!

— Ни хрена себе! Отпахал за колючкой на трассе и не закурил?

— Не закурил,- спокойно ответил бывший зэк.

— Ну, да ладно. Здоровее будешь. А мне вот пачки на день не хватает. Так что по рукам?

— Ты что? В одном лице и прораб и отдел кадров?- ответил вопросом на вопрос Матвей.

— И то и другое. Ну, так что?

— Ладно. Только у меня ничего нет. Все на мне, как видишь.

— Придем в Охотский Перевоз, там и спецуру получишь, и на довольствие станешь, и у энкэвэдэшника отметишься. Работа сдельная. Одним словом – на всю зиму. До морозов строиться будем, а потом шурфовать начнем.

— Чего лясы точите! Грузитесь, едем! – вышел из избы водитель и направился к машине.

Сидя, прижавшись к бортам машины, Матвей неожиданно узнал от проходчиков, что они ссыльные, а шурфовка будет на Светлом ручье. Переспросил:

— Это что на Ханде?

— На Ханде. А что бывал там что ли?- спросил щуплый и небольшого роста его сосед. Щербатое лицо ссыльного излучало какую-то простоту и даже дурашливость.

— Не бывал, но слыхал про это место.

Матвею сразу вспомнилось похожее изуродованное лицо соседа по нарам, когда тот с группой этапированных из Иркутска заключенных отсиживался в Якутске в ожидании отправки их на строительство Магаданской трассы. С соседа тогда третий месяц «выбивали», где он намыл золото, пока не выдержав пыток, наконец, сознался. Его временно оставили в покое. Проверяли, не соврал ли. За его маленький рост и непоседливость ему охранники дали кличку Шнырь. Она приросла к нему сразу, как рипейник на хвост собаки. На самом деле его звали Владимиром. Иногда просто – Вовчиком. А потому он часто шутил: «Хотел намыть золотишко, чтобы владеть миром, а поймали, изуродовали иконостас и прозвали Шнырем. Вот и думай дальше, какой фортель жизнь выкинет».

Кроме того, он был балагур. Его можно было слушать часами. Не надоедал. Рассказывал какие-то небылицы, и где в них правда была, а где ложь, он бы и сам вряд ли смог отделить. Потому к нему все заключенные относились тепло. Кроме одного, по кличке Обух.

Обух и сам был не прочь слушать его байки, но когда ему надоедало все, быстро прекращал балаган окриком: «Заткнись, Шнырь!». И тот умолкал надолго. При этом лицо Шныря испуганно вытягивалось, а голова втягивалась в исхудавшие за время дознания плечи. Матвею было невдомек, почему Шнырь так боится Обуха. Пока тот сам шепотом как-то признался ему.

— Обух суров. Силен и мерзок. За пайку ни одному челюсть из здешних вывернул наизнанку. Так двинет кулачищем, словно обухом. Рассказывали, что посадили его в Якутске за то, что в драке двоим просто шеи посворачивал, те даже вскрикнуть не спели. А когда милиционер начал разнимать драчунов, то кулачищем своим так двинул ему меж глаз, что тот и окочурился. Пятнадцать лет дали. Потом за побег еще десять накинули. А прошлой ночью подлез к моим нарам, да так придавил коленом грудь, что я едва мог отдышаться. Когда же пришел в себя, шепотом приказал, чтобы я показал на него, когда энкэвэдэшники будут набирать команду на Светлый ручей для дознания, что я именно там золото намыл. А если там золота не окажется, там и кончат».

— А как же он узнал, что такую команду набирать будут?- шепотом спросил Матвей, к которому Шнырь проникся доверием за его невозмутимый характер и добродушие. Не раз с ним делившийся пайкой, когда тот «пролетал» кормежку из-за допросов.

— У него все здесь схвачено. Стучат ему сокамерники. Вот кто-то и донес ему, когда следователь дал мне задание, чтобы я среди заключенных подобрал троих людей, кому доверяю, для отправки на Светлый ручей. Якобы с нами пошлют еще и какого-то опробщика для документации промыки шурфиков. Пока не нашли. Но ожидают его прибытия с Иркутска к весне. Вон уж и апрель на дворе, да видно мало горняков осталось.

— Ну и как, ты показал на него?

— А куда деваться…

— Смотри, Шнырь, не задумал бы Обух что-нибудь…

— Мне бы только в тайге оказаться, там мне дом родной,- вздохнул мечтательно Шнырь, и отвернулся от Матвея. Потом неожиданно снова повернулся к нему и произнес:

— На тебя тоже показывал, но следователь отвел твою кандидатуру, потому как вашу команду уже затвердили по численности и составу энкэвэдэшники. А с ними никто не спорит. Так что тебе придется идти и строить трассу. Ох, говорят там, не ягодки и не песни. Все шлют, да шлют туда. А оттудова пока не возвращаются.

— Мне два года осталось, как-нибудь выдюжу,-ответил Матвей…

* * *

Уже почти стемнело, когда машина свернула с трассы и подъехала к реке. На берегу, у шумевшего переката, горел большой костер. Двое каюров пили чай. На болотце паслась дюжина лошадей. Заметив подъезжающую машину с людьми, один из каюров встал, и поставил на таган ведро с водой.

Наутро, только-только рассвет обозначил на горизонте верхушки стеной стоявших деревьев, как каюры начали паковать вьюки, приказали садиться людям на остальных лошадей и форсировали реку.

* * *

Охотский Перевоз – был первый поселок за двухлетний период строительства трассы, в котором Матвей увидел признаки нормальной жизни. По Алдану сновали лодки, и даже ходил пароход, связывая жизнь поселка с Якутском и наслегами якутов. Склады ломились от разных грузов. Грузчики что-то грузили и выгружали. У магазина толпился народ, ждал открытия. Здесь же, между дворами, словно неприкаянные, бродили лошади, на которых никто не обращал внимание. Иногда они подходили к спящим на бревнах мужикам, обнюхивали перевязанные сыромятиной сидоры и жевали ее. Не брезговали просоленными от пота фуражками, портянками, кирзовыми сапогами.

Получив сразу летнюю и зимнюю спецодежду, Матвей тоже присел на бревна, сваленные у кромки берега, видимо готовые к отправке куда-то рекой и ждал, когда прораб не выйдет из склада, где отоваривал остальных шурфовщиков. Но, пригревшись на солнце, задремал.

Сон был тяжелым. Он убегал между нарами от Обуха, но не мог этого сделать. Ноги были ватными и словно прирастали к полу. Каждый шаг доставался с неимоверным трудом, но зэк его настигал и помахивал перед собой полотенцем. Еще шаг и полотенце уже сдавливало шею Матвея…

— Ты, что, братишка, еще от лагеря не отошел? Стонал так, словно тебе каюк пришел!- разбудил его Иннокентий. – Что снилось-то?

— Да так, ничего особенного,- пришел в себя Матвей.

— У вас все «ничего особенного»,- передразнил не зло прораб. - Кстати, не расспросил тебя, что умеешь делать кроме лопаты? Кто ты по профессии, если была она у тебя?

— Из Алапаевска я. До лагерей был техником по опробованию.

— Что-о? Техник по опробованию? Да ты что же мне сразу-то не сказал, сердешный ты мой! Да я тебя враз и главнокомандующим сделаю! Ни хрена себе, техник по опробованию, да еще уральский! Я уже год добиваюсь такого спеца иметь. Вот те-на! Это судьба тебя ко мне прислала, Матюша. Дай я тебя обниму,- задыхался от новости Иннокентий и впраду полез, было, обнимать еще не пришедшего в себя со сна бывшего зэка.

Ссыльные, проснувшиь поодаль от нашествия лошадей, недоумевали, что это произошло между прорабом и бывшем зэком, ни словом не обменявшиеся во время перехода к поселку.

Немного остыв, Иннокентий расспросил подробнее Матвея о том, чем занимался тот до того, как сослали в лагеря. А когда узнал, что тому приходилось документировать и шурфы, схватил за руку, подвел к ссыльным и выпалил:

— Вот ваш непосредственный начальник, а точнее – главнокомандующий! Его приказы – мои. Не обсуждать, а выполнять! Есть вопросы?

Вопросов не было.

С теми же каюрами-эвенами, что доставили команду в поселок, с тяжело гружеными лошадьми снаряжением, пилами, ломами, кирками и всяким другим скарбом, Матвей погрузился на баржу и отправился к устью Ханды. Иннокентий остался ждать прибытия следующей партии проходчиков, взрывника и взрывчатки.

* * *

К ручью Светлому подошли на третий день к вечеру. На невысокой террасе к скалью прижались два незаконченных сруба. Третий, поменьше и уже жилой, стоял выше по течению ручья. Еще поодаль виднелись две палатки. Около той, что побольше, люди пилили бревна, готовили дранье. У самой воды стоял сруб поменьше – баня. Завидев, что из трубы стелился дымок, Матвей почувствовал, как зачесалось тело в предвкушении скорой помывки.

Заметив прибывших, подошли вохровцы. За ними от лагеря потянулись люди. От вольнонаемных людей заключенные выделялись только нашивкой номера на рубахах и телогрейках. Здоровались и помогали развьючить лошадей. Неожиданно Матвея окликнул знакомый голос:

— Матвей? Какими судьбами?

К нему спешил Вовчик Шнырь.

— Глянь-ко! Видно тайга уже не такая пустошь, коли знакомых встренуть можно,- шагнул навстречу Матвей.

— А я думаю, кто это распоряжается прибывшими? Вначале не признал тебя. Никак в начальство выбился? – спросил Вовчик.

— Поставили, не выбился!

— Отсидел что ли? На вольной теперь?- тряс руку Шнырь.

— На вольной, кажется.

— Не обвык еще?

— К воле превыкаешь быстро. Да не напился еще волюшки-то. А ты что здесь, шурфовщиком?

—А кем же еще? Все тут шурфовщики, - почесался Шнырь.

— Выходит, ты сюда привел лагерных? – Вспомнив его судьбу, спросил Матвей.

— А кто же… Два года назад энкэвэдэшник как увидел золото, что с шурфика я отмыл, так на другой же день меня с тремя конвоирами обратно отправил в Якутск срок досиживать, а сам со своими людьми, да отмытым золотишком в Охотск подался. Сказал, мол, геологоразведку будут здесь организовывать. А в этом году прислали снова конвой за мной. Вот с лета мы здесь и готовимся к зимней шурфовке.

— А Обух отстал от тебя?

— Отстанет он! Сказал, что теперь я до смертушки около него буду… Иногда так посмотрит, словно перед ним я уже покойник. Боюсь его, Матвей. И не пожалуешься ведь…

— Что же он добивается от тебя?

— Что-что! Золотишка хочет намыть и слинять отседова. Я с ним в паре горбатиться на шурфовке должен. Хотел сразу же в бега податься, не получилось. Караулит меня. Сказал, что шею свернет, если я ему золота не намою. Так что я, считай, под двойным конвоем, под энкэвэдэшным и его. И спим рядом и по нужде ходим. Тень моя черная,- вздохнул Шнырь.

— Ладно, посмотрим! Только не начальник я, а опробщик, Шнырь. Так что тебе меня бояться нечего. А там, глядишь, придумаем что-нибудь.

Матвей ничего не успел придумать. Доложив начальнику лагеря хмурому, с каким-то бесцветным выражением лица человеку лет сорока, что привел караван с шестью ссыльными, он заторопился в баню. Нетерпимо хотелось вдохнуть березового запаха напаренной лесной волшебницы. Но начальник лагеря неожиданно спросил:

— А сам кто, вольнонаемный?

— Освободился в прошлом месяце,- ответил Матвей.

— Знать уже не наш,- ответил так и не представившийся начальник лагеря. – Кем же Вахрушев тебя поставил?

— Пробщиком.

— Ладно! Иди в баню, вечером зайдешь, разговор будет.

В предбаннике на гвоздях висел какая-то одежда. За дверью слышалось, как шипели нагретые камни, и кто-то хлестал себя веником.

Раздевшись и подхватив из висевшей в углу вязанки веник, Матвей нырнул в баню. В глубине на верхнем полке виднелся грузный силуэт счастливчика, охавший от удовольствия.

— С легким паром!- приветствовал Матвей, не способный из-за пара различить фигуру парившегося и сел на полати в углу.

— Кому легкий, а кому тяжелый покажется! – раздался знакомый голос, и перед ним встала, словно вырубленная из цельного дерева, угловатая фигура Обуха с налипшими на голом теле березовыми листьями.

— Вот опять и встретились, король не коронованный! Ты о чем это там со Шнырем беседовал?- тяжело дыша, сросил Обух.

Матвей растерялся. Уж кого, а Обуха он не ожидал встретить так вот прямо и в бане.

— Так, ни о чем… Мы с Вовчиком не виделись долго, вот перекинулись несколькими словами.

Обух деревянным кушаком наливал кипяток из бочки в таз. Наполнив его до половины, повернулся к Матвею и пошел на него. Королеву отступать было некуда.

— Ты что?!

— Я-то ничего, а ты что, на службишке у энкэвэдэшников?

— Откуда ты взял?

— Оттуда! – и легонько выплеснул немного воды на колени Королеву.

Матвей прижался к горячим бревнам. Жуткая боль стеганула плетью. Остро и резко.

— Ежели ты мне мешать с Вовчиком будешь, в шурфе похороню заживо! Помни об этом всякий раз, как только в шурф какой будешь спускаться. А пока дуй отсюда! Теперь тебе не до бани. Ишь, срань хотел свою смыть! Иди повоняй ишшо, пока не затянутся волдыри. Они тебе напоминать будут каждый день обо мне и то, что я тебе вбил в башку.

С трудом поднявшись, Матвей прошел к двери.

К вечеру начальник охраны заключенных сам подошел к Матвею в палатку.

— Что болит? – спросил участливо.

— Болит,- ответил Матвей.

— Будешь себя вести хорошо, перестанет болеть,- похлопал по плечу пробщика начальник охраны и так ничего не сказав, зачем пришел, вышел из палатки.

Матвей понял, что, выйдя из одного лагеря, он, будучи уже свободным, оказался в другом.

* * *

Осень тянулась медленно. Нежданно-негаданно теплые сентябрьские дни продлили лето. Люди, ожидавшие скорое наступление холодов, млели от неожиданно спустившейся к ним благодати тепла. Исчезнувший комар, обилие грибов мягкой осени создавали идиллию неспешно тянувшегося как осенняя паутина времени.

Вольнонаемные и лагерники работали вместе. Заготавливали лес, растаскивая его по намеченным шурфовочным линиям, ставили срубы на развилке истоков ручья: баню, бараки. Вохровцы, вначале бдевшие за работающими вперемешку с вольнонаемными лагерниками, утратив желание сидеть сложа руки, ходили на охоту. Начальник лагерной охраны Цицко откровенно жирел. Заготавливал по сопкам грибы, ягоду.

С приходом последней группы Иннокентия с шурфовщиками на Светлый, доставившего лопаты, ломы, кайла, колеса для тачек, все изменилось. Иннокентий передал запечатанный конверт Цицко и тот, словно подстегнутый арапником дотянувшейся в таежную глушь чьей-то властной руки, засуетился. Очнулись от осеннего безделия вохровцы, тут же отделившие от вольнонаемных лагерников и загнавшие их за колючку. Жизнь сразу обрела контуры четко очерченного временного графика, ритм которому задавали лагерные: «подъем!», «становись!», «рассчитайсь!», «в колонну по одному пошел!».

Внезапно наступившие холода обозначили самое тяжелое время –шурфовки. Расставленные по линиям заключенные шли «на пожог», а вольнонаемные взрывом на выброс. Единственный взрывник, шустрый маленького роста и подрубленной бородой, отчего она была похожа скорее на рыжую лопату, не успевал и носился от одной линии к другой. Иннокентий от шурфа к шурфу строго следил за выкладками каждой уходки. Не подгонял. За него это делал холод.

Двое вольнонаемных у дымящихся испариной зумпфов посменно мыли пробы из уходок. Один моет, другой греется… Столбы пара и дыма от зумпфов, непрерывно горевших костров, шедших «на пожог» уходили в небо, а там растворялись туманом, непрерывно висевшим и день и ночь над долиной ручья.

Матвей опробовал и документировал шурфы. Ему приходилось особенно туго. Взятый Иннокентием ритм работы заставлял его бегать с журналом от шурфа к шурфу, делать абрис уходки, ставить номера проб, бросать деревянные бирки в пробы и снова подниматься или спускаться уже к другому шурфу, где кричали проходчики: «сюда!».

Ночами при свечах корпел над чистовым журналом и уже за полночь валился на нары. Иннокентий, видя, как совсем осунулся пробщик помогал как мог.

Золото уходило далеко в коренные трещиноватые породы и большинство шурфов по золоту не добивались. Это беспокоило Вахрушева, потому как разведку экспертировали в «Алданзолото», где такие промашки не прощали и заставляли добивать шурфы, снимали объемы. Отчего у вольнонаемных страдал заработок. Он заставлял проходчиков вгрызаться в словно бетонированные мерзлотой породы, но ломы не находили трещин для того, чтобы проделать шпур и забить их взрывчаткой.

* * *

Шнырь работал в паре с Обухом. Точнее Обух больше выполнял роль кострового, а шнырь – проходчика, сантиметр за сантиметром углубляясь вглубь галечника. Обеденную пайку Обух отбирал почти всю, отдавая Шнырю крохи. Тот исхудал, умолял зэка:

— Надорвусь и помру, как же весной намоем золото?

— Ты двужильный. А мне вес терять нельзя. С золотом еще уйти надо будет,- назидал Обух.

Но, все же видя, как Вовчик совсем скис, начал отбирать лишь половину пайки.

Вовчик воспрянул духом.

Шурфовочная линия Шныря выходила на склон. Шурфы были нелубокими и быстро доходили до коренняка. Но Вахрушев настойчиво заставлял вгрызаться в коренные породы, отчего выработка падала по кубажу, и Вовчик всегда находился под угрозой невыполнения объемов выработки. Урезания пайки он боялся больше всего.

Перед самым новым годом Вовчик начал проходку нового шурфа. Пожог был долгим, и он легко входил в один двадцатник, второй пока снова мерзлотный грунт не дал о себе знать. Неожиданно его кирка ушла в пустоту. Он разгреб породу и наткнулся на край грубо отесанной доси. Подцепил ее ломом, хотел вывернуть, но оттуда показалась часть руки. Он отпрянул.

«Никак старатель замурованный!- пронеслось в голове Вовчика. И хотя он точно знал по спиленным пням, что не первый старался в ручье, ему было жутко осознавать, что здесь не только трудились копачи, здесь они умирали и их хоронили…

Он шагнул из неглубокой ямы наверх, кликнул Обуха.

— Иди сюда, скорей!

— Что кричишь, самородок нашел что ли?- пыхтел рядом Обух, отстраняя от ямы Шныря. Но увидев, как из-под вывороченной доски в вечной мерзлоте проглядывает сморщенная и еще не разложившаяся часть человеческой кисти опешил:

— Что это?

— Не что, а кто? … Старатель, видно какой-то,- шепетом почему-то ответил Вовчик.

Скоро лагерные и вольнонаемные только и говорили о жуткой находке Вовчика. Еще не ведая, кто это и как там оказался в мерзлоте человек, люди были придавлены внезапно напомнившей о себе смерти.

Вахрушев и Матвей, приоткрыв часть гроба, сколоченного из посеревшего и мореного от времени дранья, поняли. Находка должна быть древней, а насколько древней, только догадывались. Поскольку шаровары, выглядывавшие из гроба и лежавшая вдоль ноги шашка, свидетельствовали о том, что похороненным, похоже, был казак. А на рукоятке шашки сохранился вензель, а что обозначавший, не стали додумывать. Решили не беспокоить покойного и завалили шурф.

— Вот тебе и на! Мы разведываем россыпь, показанную Вовчиком, а выходит и до него здесь уже старались… Господи, упокой его душу сердешную, каким бы не был человек добрым, злым – пусть землица эта ему будет не тяжестью, пухом,- сказал, не обращаясь к Матвею, Вахрушев. Поднял руку, чтобы перекреститься, но, почему-то оглянувшись по сторонам, не стал этого делать.

— Все равно россыпь, когда брать будем, придется вскрывать могилу, да перезахоранивать,- заметил Матвей.

— Обойдем! Такую находку беспокоить грешно.

Так через двести лет была потревожена казачья душа Селивана из вотчины старшины Колесова, не думавшего при жизни, что пройдут века, и в его гроб будут стучаться кайла и камни людей из будущего, которое мало чем отличалось от настоящего. Опять одни копали золото, другие охраняли копачей. Ничто не изменилось…

* * *

После случая находки в шурфе покойника, шурфовщики всякий раз ждали, что вот-вот появится новый. Боялись… И когда натыкались на отесанные обгорелые бревна звали то Королева, то Вахрушева, а то и начальника вохровцев засвидетельствовать… Но больше покойников не находили и постепенно страх прошел.

Вовчик переживал сильнее других. Ему казалось, что им сделанное открытие было плохим знамением. Но тяжелая работа притупляла не только голод, но и страх.

Однажды кирка Вовчика выломала плитку черного сланца с белым кварцевым прожилком, в котором блеснуло что-то. Вначале ему показалось, что это колчедан, но, сняв рукавицу и взяв в руки обломок породы – ахнул. В прожилке кварца толщиной в три сантиметра на четверть его мощности просматривался золотой прожилок. Он оглянулся. Шурф был неглубоким, всего по грудь. Обух уходил к дымящемуся костру над другим шурфом. Вовчик осторожно прикопал в снег плитку с прожилком рядом с шурфом. Вытащил вторую, третью. Золота не убывало.

«Здесь в трех плитках до ста граммов будет… Надо припрятать от Обуха и Вахрушева… Вот только как быть с пробами? Матвей придет с документаций и все обнаружится. Опять же в шурфе найдет золото не окатанное. Сам следить за проходкой станет. Золото-то бешеное…»,- размышлял Шнырь.

И нечего так не придумав, решил прекратить добивку шурфа.

— Что перестал долбать?- спросил Обух.

— Коренняк пошел,- ответил Шнырь. А вон, кажется, Король не коронованный идет,- махнул рукавицей в сторону поднимающегося к нему по снежной тропе Матвея Обух. – Пусть только опять приткнется, что не добит шурф…

— Не приткнется, только я с ним сам поговорю, а ты пока пошуруди дрова.

— Ишь, уговорьщик нашелся,- пробурчал Обух и начал подвигать ближе к костру обгоревшие бревна.

Вочик шагнул навстречу Матвею, громко говоря ему:

— Добил, проба на мешке лежит, пойдем, покажу!

А сам, поравнявшись с пробщиком, шепотом произнес:

— Король, ты этово, тихо, чтоб Обух не слыхал. В шурфе золото бешенное… Прими шурф, чтобы от него отбагрится, а там с Вахрушевым разберетесь, что к чему…

— Хорошо, веди!- громко ответил пробщик и повернул к шурфу.

— Эй, начальник! Что сразу работу принимать! Присядь погреемся,- осклабился Обух, сделав ударение на «погреемся», напомнив Матвею баню.

Матвей остановился, посмотрел в его сторону и, ничего не сказав, пошел к шурфу Вовчика. Спрыгнул в него, поднял несколько камней.

— Ты, Вовчик, наверно говно в детстве ел. Что ни шурф тобой пробитый, то весовое золото. А тут прямо заплеван кварц золотом,- восторгался Матвей садясь ватными штанами на край шурфа.

— Старатель дело свое знает,- загордился Вовчик. - Вот доложишь выше, что я нашел, глядишь и вольницу дадут.

— За это вряд ли, Володя. А вот вытащить бы из конвоируемых тебя – не помешало. Такие в золоторазведке, как ты – надёга. Поговорю с Вахрушевым. А пока отвлекай Обуха, чтобы носу сюда не совал. За Вахрушевым пойду. Будем ворот с бадьей ставить и бить шурфик по жиле «на взрыв». Торчком стоит прожилок и видно глубоко уйдет.

Проходя мимо костра, где на бревне сидел Обух, Матвей нарочито задержался, что-то отмечая в журнале, бросил:

— Короче, считайте, добит шурф. На другой переходите. Пусто в нем.

— А где же густо, начальник,- опять осклабился Обух.

— Там, где тебя нет, - буркнул Матвей, сунул за пазуху журнал и пошел вниз по ручью.

С Вахрушевым к шурфу Вовчика они возвращались через час.

— Посмотрим, что там за золото, а на следующее утро заставлю ворот, веревку и бадью притащить. А зэков надо переводить на другую линию идти на пожог,- говорил с одышкой, тяжело ступая в валенках, Иннокентий.

— Ты бы Вовчика как-нибудь отодрал от Обуха. Прилип к нему, как рипейник. Половину пайки отбирает, живоглот. А такого работягу терять неохота мне, просил Матвей.

— Не в моей воле лагерные спарки выбирать, Матюша. У начальника охраны свои порядки. Какие, сам знаешь, не тебя учить. Цицко мне как отрезал: нет и все! Мол, заключенные моя вотчина, не твоя…

А где же спарок?- неожиданно остановился Вахрушев так, что, идя за ним след в след по глубокому снегу, пробщик чуть не столкнулся с ним.

— Да вон, кажется, кто-то у костра лежит. Второго не видно. Может до ветру пошел,- отозвался Матвей.

Когда подошли к костру, оба переглянулись. Вытянувшись у бревна, с размозженной головой лежал Вовчик. Глаза его уже были неподвижными и устремленными куда-то мимо, смотревших на него Вахрушева и Матвея.

— Сволочь!- Вскрикнул Матвей и бросился к шурфу. Он отстоял всего на двадцать метров, но эти метры он не пробежал, пролетел. Схватил у края шурфа валун, поднял его и, что есть, с маху опустил его в шурф, потом другой, третий.

Там, на коленях посиневшими пальцами Обух кайлушкой выковыривал плиточки с кварцем и золотом. Застигнутый врасплох, он не смог даже приподняться, когда на него полетели валуны, кромсая лицо, голову, пока оказался не погребенным галечником совсем.

— Не губи себя, Матюша! Ты что? Остановись!- кричал Вахрушев. Но Матвей оттолкнул Иннокентия и продолжал уже ногами швырять камни вниз. И когда уже почти сравнял шурф с поверхностью, стал сверху и начал топтать, топтать. Вахрушев видел, или ему показалось, что под Матвеем еще шевелились камни, а тот все топтал шевелящееся месиво из гальки и снега.

Наконец, Матвей опустился на колени, снял шапку и начал ею бить о камни и снег.

— Сволочь! Сволочь! Сволочь! – повторял он.

Вахрушев отнял у него шапку, взял за руку.

— Ну, успокойся, наконец, Матюша!

Когда Матвей встал и начал отряхивать с колен снег, Вахрушев неожиданно сказал.

— Я сам все объясню начальнику охраны. Только не встревай, Матюша. Прошу тебя, не встревай в эту канитель. Тебя здесь не было. Понимаешь, не было!… – И, подняв камень, ударил себя в лицо. На глазах у изумленного Матвея кровь выступила из-под мохнатой брови Иннокентия и потела по лицу, бороде.

— Ты что?- перехватил руку Матвей.

— Так надо, Матюша! Помни, ты здесь не был…

В балке начальника охраны Вахрушев писал объяснительную записку:

«…когда я подошел к шурфу, который закапывал заключенный по кличке Вовчик-Шнырь, тот набросился на меня, свалил и бешено начал душить, а потом ударил камнем в лицо. Почти теряя сознание, я нащупал рукой камень и, защищаясь, нанес ему удар. Он оказался смертелен. Во вскрытом шурфе потом обнаружили убиенного заключенного по кличке Обух. Видно драка произошла из-за богатой жилы с золотом, вскрытой в шурфе…».

Цицко держал в руках большую плитку сланца с прожилком кварца и золотом в нем, поворачивал на свет, и удивлению его не было предела.

— Надо же, никогда в камне золота не видал! Ты говоришь богатое золото здесь?

— Очень богатое,- подтвердил Вахрушев, кончив писать.

— И куда его теперь будешь девать?- показывая на образец с золотом.

— Сдавать, куда же еще! Акт составим, да и ты подпишешь, как никак власть, хоть и из другого ведомства. Так положено…

Начальник охраны прочитал объяснительную записку и попросил Вахрушева.

— Нужно дописать… Понимаешь, здесь вохровцы должны выступить свидетелями. Как же это зэки без охранников работали? Не положено! - И почесал затылок. – Перепиши! А вот здесь после слов: «Он оказался смертелен, добавь: тут же подбежал охранник Вострецов и помог мне остановит кровь…», а уж потом все остальное. С Вострецова я истребую объяснительную… Будет все чин чинарем. А то, знаешь, и меня по головке не погладят, что не под охраной работали лагерные мои, в душу их…

Выйдя от начальника охраны, Вахрушев вздохнул и мысленно обращался к Вовчику.

«Прости, Владимир, ни по батюшке не знаю, ни по фамилии тебя. Прости! Что поклеп на твою смертную душу свершил. Не виноват ты. Но, коли Бог есть, рассудит по справедливости. Моим поклепом на тебя ты отвел беду от Матвея. А тебе, какая разница? Ты уже там, в том мире, откуда не возвращаются в этот. А Матвей, итак невинно отсидевши, опять загремел бы в лучшем случае на трассу, а в худшем прикончили бы его уголовники, которых держал в руках и стращал Обух. Прости! Тебе все равно не подняться уже, а Матвею жить надо…».

* * *

Когда весна неожиданно перешла в лето и началась оттайка, наступила пора вскрыши торфов. «Завшикали» о грунт лопаты, лязганье о камень кирки, ломов превратились в ритмичную какофонию: дылын-дью, дью-дылындь-дью. Самодельные и грубо сколоченные тачки засновали по трапам. Россыпь была оконтурена. Теперь ее надо было вскрыть…

Особым нарядом Вахрушев проходил шурф по тонкому прожилку кварца с золотом, который обнаружил Вовчик. А он все глубже и глубже простирался в глубь, пока напичканный золотом кварц не разошелся в тонкие нити и канул. Иннокентий брал в руки тонкие золотые пластины и видел перед собой почему-то не только бесхитростное лицо Вовчика, но и тех, кто давным-давно мыл в округе галечник и радовался золотому блеску золота. Только радовался ли?…

Снизу, в расхлестанной и не заправленной в штаны рубахе скорее не шел, бежал Матвей.

— Плохая новость, Иннокентий!- еле переводя дух начал пробщик.

— Что случилось?

— Война!