На рубеже лета и осени долины ручьев расступались перед идущим серым караваном геологов, обнажая свою неистовую красоту. Диссонанс серого движения и ярость красок, кажется, застывшей вечности была нелепа, как нелепо было чавкание под ногами болотного смрада молча идущих людей и лошадей в этой гармонии красок. То зелень изумруда, то желтизна аурипигмента, то восхищенный трепет оттенков реальгара¹ открывались взору, но никто не замечал этого сумасшествия исхода в захрусталье надвигающейся скорой зимы.

— Кажется где-то здесь лабаз! Крикнул сзади идущему Сидельникову Данилов.

Лошади остановились. Люди, сбросившие на землю груз, потирали натертые плечи.

Лабаз забрасывали ранней весной, когда еще снег доходил до колен. Сбрасывали груз, оставляли двух людей, и вертолет летел дальше, к следующей точке. На следующий день вертолет снимал строителей лабазов, которые на деревьях делали настил из жердей и на нем размещали груз. Таким образом, он сохранялся от грызунов и медведя. Это давало возможность геологам летом налегке подходить к лабазу и работать от него во все стороны, пока все будет съедено, а тару из-под продуктов займут пробы и образцы. Потом шли к следующему лабазу. Так экономились силы, транспорт, время короткого сезона.

— Что-то не видно, чтобы лабаз здесь мог быть,- произнес Иван-промывальщик. – Больно деревья хилые.

— Лабаз ставили где-то около террасы,- пояснил Данилов и пошел в ее сторону. Вскоре услышали крик:

— Здесь!

Все направились на голос Данилова, предвкушая конец голодному существованию. Но когда подошли к нему, надежды на сытость рухнули. Лабаз был разграблен медведем. Не то плохо ошкурили деревья, не то слишком низко положили лаги из жердей, но медведь каким-то образом почуял спрятанный груз, залез по одному из деревьев и обрушил лабаз. Жерди свисали с деревьев, а внизу была изжованная и обгаженная масса оставшегося пиршества. Вокруг были разбросаны мешочки образцовые и пробные. Искореженные железные банки тушенки были похожи на сплюстные диски. Только банки из-под сгущенного молока имели несколько дыр, а содержимое было высосано зверем исправно. Не тронутыми оказались несколько банок щей и борщей. Видно несколькими разбитыми банками медведь поранился и прекратил ими заниматься. Крупа была рассеяна во мху и траве. Несколько надорванных пачек содержали истлевшие пахнущие плесенью комья чая. Выгоревшие на солнце и не раз мокнувшие под дождем сигареты «Астра» тут же разрывались курящим людом, и геологи затягивались кислым, но еще пахнущим табаком дымом.

— Весной разорил лабаз, как только встал из берлоги,- подытожил каюр, раскрывая очередную пачку полуистлевших от сырости плесени сигарет.

Сидельников был в трансе. Он сидел некоторое время под деревом, обхватив голову, а потом внезапно вскочил и начал материться так, что все недоуменно смотрели на него, словно видели таким его первый раз. Он материл лабазников, строивших этот лабаз, экспедицию вместе с ее начальством, что ставила невыполнимые задачи, экономя на транспорте, снаряжении и людях … Материл геологию и все, что было с ней связано.

Ларин, который мог в течении трех минут материться и при этом не разу не повториться, крякнул, когда начальник замолчал и вслух заключил.

— Вот это моя школа! – И на всякий случай отошел подальше от начальника, взъерошив снизу вверх пятерней окладистую черную бороду.

Из всего, что удалось собрать под лабазом, было двеннадцать банок кислых баночных щей, половину пробного мешочка риса, полтора мешочка смешанных гречки, макарон и вермишели, наполовину пересыпанных тертым мхом, дресвой, песком…

Ларин объявил строжайшую экономию. Готовил только вечером в ведре похлебку и раздавал ее, когда все возвращались из маршрута. При этом все обставлял церимониально и с прибаутками, отчего народ не переставлял удивляться. Ларин и в этом никогда не повторялся.

На следующий день, когда Глухов вернулся из короткого маршрута, оставив своего студента, Пятова, на стоянке в распоряжении Ларина, он застал забавную сцену. Студент сидел возле костра и аккуратно записывал изречения великого импровизатора, воссидавшего на искусно сделанном из прутьев тальника на подобие кресла.

— Если тебе, к примеру, надо сказать кому-то, что он бездельник, то ты должен выразиться так: «У тебя в руках мухи е…ся!». А если ты хочешь сказать, что кто-то долго не мылся, например, бич, или вот ка мы с тобой, то скажи ему или самому себе: «У тебя, или у меня, голова х…ем припахивает!». Та-ак. Записал? Молодец!

Теперича знашь, как консервы ласково называют у нас? Нет? Пиши – констервы! Это оттого, что к концу они желчь выматывают от такого разнообразия питания… А уж если тебе что-нибудь покажается в твоем воображении не так, ни эдак, у нас это называется не галлюцинация, а гальюнация. Это значит – моча в голову ударила… Где то читал я в серьезных научных журналах, не то в «Огоньке», не то «Вокруг Света» - моча она пользительна, когда в голову ударяит. Оттого ученость проявляется в людях.

Дальше, к примеру… Слахал, как нашу Якутию называют? То-то и оно, не слыхал! Страна вечного недосирания. Зимой холод, а летом комар не даст нужду высидеть. И ты, сынок, когда тебе по большой нужде сходить захочется, вначале одемши подуйся. Когда нужда к штанам подойдет, быстренько выбегай из палатки, штанишки не мешкая сымай, и делай свое дело. Время на это потребуется значительно меньше. Задницу, стало быть, от комариков и от холода спасешь.

— Женя, а если большая нужда жидкая будет, как тогда?

— Тогда на одну операцию будет меньше. Не надобно дуться…Само выбежит.

Глухов усмехнулся и не стал мешать им. Незамеченный никем, он протиснулся в палатку и какая-то слабость начала одолевать его. А за палаткой хихикал его студент, записывая маяту Ларина. Глухов знал, что он – студент-любитель народного творчества – уже заканчивал общую тетрадь объемом девяносто две страницы ларинских шедевров. А тот, в знак благодарности своему исправному ученику и единственному слушателю, поскольку остальным он изрядно надоел, припрятывал ему то кусочек сахарку, то сухарик. А в последние дни, в голодуху, при всех у костра из своей чашки Пятову отливал долю своей похлебки. Сидельников качал головой и замечал:

— Ты, Ларин, Пятова так откормишь, что он один только и в живых останется!

— Ешь, ешь, сынок! – обращался Ларин к своему ученику. Не слушай злых языков. Это они, неучи, даже материться по-человечески не умеют. Им бы учиться, да учиться у меня, пока я жив, а они не хотят знать народной мудости. Все в геологию носы воткнули, как страусы и ничего окромя ее не видят и жизни не знают…

Народ хохотнул, а Иван-промывальщик итожил:

— У тебя, Ларин, прямо нимб над головой. Не замечал?

— Спасибо хоть ты заметил, родной!- ответил ему Ларин. - А то атеисты, навроде Николаича, видят мою святость, а признаться себе боятся. Не молятся на меня. Молились бы, глядишь, и животы бы не подвело. Я бы им манну небесную и ниспослал в котелочки…

Маршруты уже не проходили. Их просто дохаживали. Смертельно уставшие, недоедавшие, геологи спали перед последним походом на базу почти сутки. Но когда Ларин загремел ложкой по пустому ведру и объявил, что готов завтрак на переход, все засуетились. Но Ларин не открывал ведро, ждал, пока собирутся у костра все.

— Не томи, Ларин! Кишка на кишку протокол пишет,- крикнул Данилов.

— А ты, Слава, зубы почистил? То-то! Потерпи, вот начальство аккурат подмоется, даст команду, тогда и будет пора.

— Пора!- скомандовал Сидельников, вылезая из палатки, положив на пенек свою чашку.

— Первая ложка начальству! – С этими словами Ларин открыл телогрейку и извлек из нее тяжелое эмалированное ведро. Посмотрел торжественно на всех и открыл крышку.

Неожиданно жирный запах рисовой каши заполнил, кажется, все пространство долины Ньюрукана. Он проникал в ноздри, лез в страждущие желудки. Глаза всех сидящих у костра округлились и единственный разумный вопрос: «Откуда?» - кажется, задали все.

— Прошу откушать, мои соколики! Чтобы вверх по реке шли и попердывали. Вы заслужили этого! Это вам говорит, Женька Ларин, по лагерному – «кролик», отсидевший ни за что ни про что 12 лет и получивший семь по рогам, чтобы вас живыми из этого голодного края на свет божий вызволить! Только часто не молотите челюстями своими, словно в жизни такого варева не ели. – И первую вéрхом поварешку положил в небольшую чашку начальника.

Евгений Ларин, как только почувствовал, что впереди маячит голодный пай, еще на Юдоме отложил две банки свиной тушонки, три четверти пробного мешка риса, пачку чая и банку сгущенки, затерявшуюся среди щей-борщей и припрятавший на худой день. Он это сделал, потому что знал цену голоду в лагерях. Видя теперь восторженные лица, уполетающие кашу, он довольно и по-отечески улыбался. А когда поскребыши вышколили под чистую все ведро, он открыл вторую телогрейку и поставил чайник свежезаваренного цейлонского чая и банку сгущеного молока. Восторженная вопль пронеслась над табором.

Много человеку не надо. Ему нужна сытость, предмет обожания и восторженность чувства. Казалось, все это сосредоточилось в фокусе бывшего зэка Ларина…

И откуда взялись силы? Люди воспрянули физически и духом. Передохнули, быстро свернули табор, и пошли вверх по долине, к перевалу, за которым кончалось лето, кончался тяжелый полевой сезон, и начиналась другая жизнь.

По утрам на болотцах корка льда становилась все крепче. Кое-где уже и заводи покрывались его твердью. Посыпалась лиственница, оголялась береза. Но еще кое-где зелень нет-нет, да подчеркивала недавнее отошедшее в осень лето, в полдень еще заставлявшее от солнца прятать глаза, да снимать потертые, выгоревшие от солнца, местами порванные и не раз перештопанные телогрейки.

Лошади и люди шли молча. Предпоследним шел радист. Ему Ларин сшил из своих и портянок сотоварищей онучи, набил их мягким мхом, подвязал тесемки из шпагата. Научил Сеню завязывать их. И тот был сейчас похож скорее на пугало, чем на человека. На голове у него была видавшая виды, выгоревшая на солнце шапчонка непонятного цвета и латаная со всех сторон разноцветными пробными мешочками. Онучи придавали ему вид настолько жалкий вид, что Иван-промывальщик, шедший впереди него все время поддерживал его, когда тот цеплялся за ветки и падал. А падал он часто. Местами через болотца и ручьи Иван перетаскивал его на себе.

Сам Иван выглядил не менее жалко. Все перелатанное на нем теми же разноцветными пробными мешочками придавали ему вид скорее взъерошенного скомороха, чем промывальщика. На голове же у него был надет темно-синего цвета пробный мешок, превращенный в форму пилотки. Но не пестрота перелатанной не один раз одежды беспокоила Ивана. Еще вначале сезона при просушке штанов у костра, он случайно уснул от усталости тут же, а когда проснулся, то от штанов остались жалкие остатки. Вот и нарастил он их из разноцветных пробных мешков. Сейчас же, во время последнего перехода на базу, задницу его еле прикрывал пристегнутый под ремешок к штанам из сыромятины брезентовый мешок. Когда он нагибался, то в виду отсутствия исподней от холода ягодицы приобретали розовато-синеватый оттенок. Штормовка тоже имела жалкий вид от частых постирушек. Но на это никто не обращал внимания. Все были чем-то похожи в своей до предела изношенной одежде в этот чрезвычайно сырой и всем, казавшийся поэтому, очень длинным полевой сезон.

На вторые сутки перехода, караван вышел к Хамне. Утром, когда все проснулись, увидели пожухлую под инеем траву. Заморозок накрепко сковал небольшие болотные озерца в долине. И сама Хамна была покрыта первым ледком. Лишь перекаты были обнажены и безобидно мурлыкали свою нескончаемую песню.

Лошадей не путали даже на ночь. Они были такими изможденными, что не только не могли далеко уйти, но, казалось, и седла не смогут уже тащить дальше. Когда их вьючили, они широко расставляли ноги, чтобы не упасть. На Серого, кроме седла, палаточной печки и палатки, уже ничего не грузили. Он шел к своему последнему пристанищу, где не будет тяжелых вьюков, не понуканий каюра, разве что последняя торба овса…

Каюр со связкой лошадей ступил в реку осторожно. Потерявшие подковы лошади скользили по покрытым буровато-зеленоватым водорослям, взламывали копытами тонкий лед. На средине речки вода доходила выше колен и каюр, захлестнутый водой, уже не обращал внимание на то, что ледяная вода перехлестывала через край ботфотов болотников. Наконец, он перешел речку и махнул остальным. Сам, привязав связку лошадей к дереву, подбежал к сухому завалу на косе и поджог его, чтобы согреться самому и другим, еще только пытавшимся перейти реку.

У всех остальных сапоги были дырявые, и не было смысла даже откатывать их, чтобы уберечься от холодной воды. Все с опаской смотрели на перекат, наконец осторожно, чтобы не упасть в скользоте камней и льда, вошли в воду.

Глухов надел рюкзак, на котором сверху был привязан спальник, перекинул сапоги через плечо, и шагнул на лед босыми ногами, перебинтованными портянками, подвязанными прочно шпагатом. Холод не так сковывал ноги, а ломающийся лед не ранил их. На средине переката ноги уже не чувствовали от холода ничего. Александр постарался как можно скорее перейти глубокое место и, наконец, мокрый до пояса, выскочил к завалу, где огонь уже лизал сушняк. Сбросил с себя мокрые штаны, надел сухие. Потом обернул запасными портянками застывшие и посиневшие от холода ноги и сунул их в сухие сапоги.

Наблюдавшие за ним геологи, оценили правильность его действий и также благополучно перебрались к уже полыхавшему завалу. Грелись.

Последними шел Ларин, а за ним промывальщик и радист. Последнему, вдруг показалось, что все делают не то. И чтобы выйти из воды сухим, пошел по валунам, затем свернул к завалу, перегородившему перекат.

— Не смей, иди сюда!– крикнул ему Иван.

Но тот не слушал и уже взобрался на бревна, оказавшись наверху завала, под которым плавно несла свои воды Хамна. Дальше все произошло слишком быстро. Не успел к нему подскочить Иван, как Сеня, взмахнув руками, исчез под завалом, проломив какое-то гнилое дерево. Чудом ухватившись за монотонно качающуюся по течению лесину, он с головой ушел под воду, но она, спружинив, вытащила его на поверхность. Иван, бросивший рюкзак на завал, кое-как пробрался к бедолаге и рывком вытащил того наверх. С другой стороны к нему уже поспевал Данилов, не успевший еще снять мокрую одежду. Вдвоем с Иваном они перетащили трясущегося от холода радиста на перекат и бегом направились к источавшему жар завалу.

— Что ты за человек?- кричал Сидельников. – Толку от тебя никакого, а проблем от тебя полон рот. Почему ты пошел в сторону? Не видел, где все идут?

— Х-хотел с-сухим-м остаться, мямлил Сеня, с трудом стягивая онучи, штаны и телогрейку. Ему помогал Иван, хотя самого тоже била дрожь.

— Теперь Ивана ты должен считать крестником, - крикнул ему Ларин, стягивая с себя мокрую робу. – Он жизнь тебе, непутевому, спас. А потому ты теперь пожизненно ему обязан. Я бы, например, пожелал, чтобы ты до гроба мне воскресную чарку подносил. Но жаль, что не я оказался около тебя. Глядишь, придержал бы твою морду немного в Хамне, чтобы больше не кукарел, потому, как проку от тебя никакого…

К базе подошли затемно. Палатки, беспорядочно разбросанные вокруг небольшого, похожего на болотце, озерца, светились изнутри тусклым светом свечей. Оттого палатки казались призрачным прибежищем фей, играющих улетающими в слегка тронутое еще желтизной небо искрами и пламенем из неразличимых в темноте труб. Через некоторое время все на базе пришло в движение. Остававшиеся геологи по составлению пятидесятитысячной геологической карты радостно приветствовали вернувшихся, а те были рады возвращению на базу. Возгласы. Смех. Застучали топоры около бани, затопилась печь на кухне. И только под утро весь лагерь погрузился в сон, когда все напарились в бане, были рассказаны все новости, выпит горячий чай.

Сидельников не спал. Перед ним на столе, освещенном керосиновой лампой, лежала карта, на которой были отмечены точки минерализации и крупное тело сульфидных руд. Это было открытие последних дней геологами Хмелевской и Юхансоном нового перспективного участка, который был назван почему-то Уруем, что на якутском дословно означало «Ура!».

«Все горазды кричать: ура! ура! Посмотреть надо завтра… Какое там завтра, уже сегодня!»- посмотрев на часы, подумал начальник партии.

Сидельников был ошеломлен несправедливостью судьбы. Он со своим отрядом весь сезон мотался от Дьюкатов через Хамну к Юдоме и обратно, голодал, мок, кормил гнус и ничего в этом карбонатном венде путевого не нашел. А они, жируя около базы, нашли такой объект! Да где? Под боком у Осеннего! Это явное открытие принадлежало не ему, начальнику партии. Сейчас на фоне Осеннего это открытие означало, что перспективы полиметаллической минерализации достаточно высокие. А вместе с рассыпанными точками минерализации по площади венда это позволяло делать выводы о наличии полиметаллической провинции, о которой во всеуслышание трубили уже ВСЕГЕИ², представителем которого и был Юхансон. И он, Сидельников, оказывается здесь не при чем… Надо было что-то делать…

В маршрут Сидельников взял с собой Глухова. Хмелевская и Юхансон показывали объект.

— Вот перед тобой, Петр Николаевич, панорама месторождения…,- с пафосом развел руками Юхансон – научный сотрудник ВСЕГЕИ, работавший по договору с экспедицией. Он не скрывал своего превосходства перед Сидельниковым и говорил, говорил о важности своего открытия с Хмелевской.

— Надо еще посмотреть, что за тела,- пробормотал Сидельников.- Оценить протяженность, мощность, в общем, параметры, чтобы говорить о запасах…

— Это вторая Осеннее,- ничтоже сумняшеся вторила Хмелевская.

Именно она, старший геолог партии Сидельникова первой подошла к этому объекту в процессе сермяжной геологической съемки в совместном маршруте с Юхансоном, но именно он сразу разобрался, в чем дело, и находка партии в его интерпретации превратилась в то, что уже прочно утвердилось в голове – «Вторая Осеннее».

– Пока мы, Петр Николаевич, будем знакомиться с месторождением, может чайку бы испить?- добавила Хмелевская и посмотрела на Глухова.

Глухов молча взял котелок и начал спускаться вниз к долине ручья. Там, далеко внизу между каменных глыб пробивался ключ. По пути он видел среди доломитов и развалов диабазов обломки, и даже целые глыбы до полуметра в поперечнике сульфидных руд. Тело действительно обнажалось приличное.

Неожиданно он вспомнил, когда готовился к выезду на полевые работы, что у предшественников здесь был шлиховой ореол галенита и сфалерита, а в пикетажке одного из геологов были даже описаны обломки сульфидных руд. Но тогда не было еще полиметаллического бума, а вот Сидельников-то должен был обратить внимание на эти признаки…

Испивши чаю, Юхансон с Хмелевской вернулись на базу, а Сидельников решил еще пробежаться по продуктивному горизонту юдомия.

— Оконтурим проявление! Может, удастся зацепиться еще за что-нибудь. Фиксировать каждую точку минерализации! Сойдемся вон на той седловине,- показал Сидельников рукой на обозначенное им место встречи Глухову.

Глухов старательно исследовал коренные выходы, высыпки продуктивной пачки среди мха и лишайников. В двух точках ему удалось обнаружить редкую вкрапленность сульфидов, и когда подошел к седловине, где его поджидал Сидельников, показал образцы. Тот посмотрел, перенес с карты Глухова на свой планшет зафиксированные новые точки. Затем соединил линией еще две таких же, с обнаруженной им на флангах выявленного рудного тела Юхансоном и Хмелевской минерализацией, получилось что-то наподобие стратифицированного горизонта, в центре которого замаячил красный кружок Уруя.

— Вот теперь другое дело! - Подытожил Петр Николаевич.- Теперь можно говорить, что мы имеем вторую Осеннее. А то одно тело нашли и закричали ура, ура! Теперь мы можем спокойно обосновать наличие горизонта, а не они…Так?

— Так-то оно так,- сказал Глухов. Только наши с тобой точки – это точки. А у них рудное тело. И подтягивать «наши слезы» к рудному телу, считая все это его уровнем, как-то слишком натянуто…

— Это не важно, Саша. Важно то, что теперь это не точка, а уровень! И теперь можно ставить поисковые работы на этот участок. А детальные поиски покажут, есть здесь что-нибудь путное или нет.

— Почему же сразу заявлять об открытии Второй Осеннего. Может быть поскромнее сказать – перспективное тело?

— Ты, Глухов, в этом ничего не соображаешь. Здесь политика, понимаешь? Это партийная находка, а значит экспедиционная, но не ВСЕГЕИ…

— Не понимаю, в чем разница? И те и другие – геологи. Нашли руду. Радоваться надо! Я никакой политики здесь не вижу, - сказал Глухов.- Одно дело делаем…

— Пошли! Позже поймешь, когда защищать полевые материалы будем.- И, поднявшись, почти побежал на базу.

* * *

На вечерней связи Сидельников передал короткую радиограмму:

«Сообщаем об открытии Второй Осеннего»…

«Да! Неважно кто открыл, главное, кто первый сообщил»,- подумал Глухов, сидя в палатке Сидельникова.

И закружилось все в экспедиции. Полетели радиограммы, чтобы оставить горнорабочих по снегу проходить канавы. Вертолеты один за другим прилетали с взрывчаткой, новыми горнорабочими. А геологов, вышедших из полевого сезона уставшими, еще не отъевшимися скудным остатком продовольствия, бросили на документацию.

«Все силы на направление работ!»,- стонал эфир, передавая от радиста к радисту эстафету новостей.

Неизвестные же голоса переговаривались между собой:

«Слыхал? Сидельников Вторую Осеннее открыл?»- доносилось в эфире сквозь писк морзянки.

«Слыхал! Горюнов прав оказался. Провинция в Сете-Дабане, как пить даст, есть, теперь пойдет дело»…

«А сам Горюнов где?»

«Пишет проект на Кыллах. Говорит, что там аналогичная может быть ситуация. Представляешь, если попрет руда, я поверю, что геология наука!».

«Где Нилыч пройдет, там что-то обязательно появится…».

«Сплюнь, не сглазить бы!».

* * *

Главный геолог вернулся с направления работ окрыленным. Выделили целевые деньги по полиметаллической отрасли, которых в Якутии никогда не было. Экспедиция из золотой, становилась комплексной. Это предвещало устойчивое финансирование. Но это требовало новых специалистов, разворота строительства нового жилья, поскольку многие геологи ютились кто где, а уже прибывали новые.