Глухов нервничал. Выходил на все сеансы связи. Звал начальника отряда Панова. Но тот на связи не появлялся. Шел мелкий моросящий дождь. Метеопрогноз был неутешителен. Дожди.

Начальник отряда Панов задерживался. Он должен был с Найденовым через Хунхадинский перевал подойти поздно вечером. На худой конец ночью. Но они не появились ни вечером, ни ночью. Ручьи вспенились большой водой.

Подошла утренняя связь. Но на связи никто не слышал Панова с Найденовым. Это уже было слишком… И Александр, как только прекратился дождь, приказав никому со стоянки не отлучаться, взяв с собой собаку, пошел навстречу Панову.

* * *

Перевал открывался широким водоразделом, за которым лежала пологая, поросшая болотной кочкой, котловина истоков Нельгесэ. Пронизывающий холодный ветер дул в лицо. Сток воздуха, из открывающейся долины в сторону переваливших геологов, напоминал аэродинамическую трубу.

— Давай, Володя, прибавим шагу! А то не, ровен часть, дождь пойдет. В такой тундре и палатку не поставишь!- кричал Виктор Найденову.

— Не каркай! С такими рюкзачищами не идти, ползти тяжело. Говорил, давай налегке двинем. А ты – нет! Спальники тащим, палатку и пробы, хрен бы им в задницу. Залабазировали бы и дело с концом. Осенью забрали бы…- Ворчал Найденов.

— Хватит! Впрошлом году залабазировали. Под снегом рылись – не нашли. Вертолет по расписанию к нам не приходит, знаешь…,- почти кричал в ответ Панов.

— Что это?- крикнул Найденов.- Смотри стена какая-то?

Над Нельгесэ действительно возникла черная стена, которая заметно перемещалась в их строну.

— Кажется, накаркал! – Чертыхнулся Панов.- Бежим скорее вниз, где-то искать стоянку надо! Иначе каюк нам. Дождь и гроза, не видишь, что ли? А впереди ни кустика.

— Вот геморрой на нашу голову! - Отозвался Найденов и ускорил шаг.

— Быстрее, говорю, Вова! Это хуже! Это заряд со снегом…,- кричал Панов, перескакивая с кочки на кочку.

Шквальный ветер останавливал геологов, шедших навстречу ветру. Кажется, сил не было преодолеть ураганную скорость надвигающегося не то смерча, не то урагана. Но они шли и шли вперед, с надеждой посматривая вдаль. Хоть бы косогорчик какой-нибудь или дервце. Но полого спускающаяся котловина, казалась бесконечной болотиной. Под ногами же бурая жижа болота чавкала, не давая надежды найти хоть пятачок сухого места.

И тут дождь вперемешку со снегом накрыл идущих людей. Вмиг все стало мокрым и до изнеможения холодным.

— Надо что-то делать!- крикнул Найденов.

— Вперед, только вперед!- отозвался Панов.

Болото уже превратилось в сплошное месиво воды, глины, кочки.

— Не могу! Замерзаю, Витя!

— Можешь, черт возьми, можешь! Вперед!- кричал Панов, подталкивая Найденова.

И здесь произошло чудо. На миг шквал прекратился, пронесшийся заряд обнажил светом долину.

— Смотри! Островок среди болота. И тальник кажется. Вперед, канальи, вперед! – кричал, подбадривая Найденова Панов.

На самом деле, на крошечном островке, всего-то около трех квадратных метров, чудом сохранился одинокий куст тальника, где центральная ветка воздымалась всего на полтора метра над болотистой котловиной, сплошь заполненной водой.

— Становимся, Вовка! Иначе конец… За тальник и карабин зацепим растяжки палатки, а остальные концы, как-нибудь закрепим за кочки! Давай, Вовка, не пропадем!

Ветер срывал палатку, дождь со снегом переходил в настоящую пургу.

— Не могу!- закричал Найденов. - Руки как грабли не распрямляются.

— Я в рожу тебе дам, не может он! Держи!- отвечал взбешенный Виктор. – Я сейчас закреплю свой конец, а ты подержи только, подержи и все!

Ветер опять дал чуть слабину, и геологи воспользовались этим. Натянули палатку и бросили в нее рюкзаки.

— Залазь, Вовчик! Я прикрою полу палатки!

Палатка хлопала, гудела, но держалась. Геологи прижались друг к другу, стараясь хот как-то согреться.

— Я попытаюсь рюкзак вскрыть и развернуть спальник. Сунешь туда руки,- сказал Панов сквозь зубы, выстукивавшие дробь. Его било, как в лихорадке.

— Вот теперь и я не могу,- сдался Панов, бессильно упав на рюкзак.

Раскисшие ремни Виктор не смог просунуть через хлястик, чтобы ослабить клапан рюкзака.

— Давай я попробую,- нагнулся Найденов.

Он протянул к ремням руки, но кисти рук не разгибались, а пальцы не слушались.

— Ы-ы-ы! – застонал Найденов.

— Погоди, Вовчик, я постараяюсь из большого кармана рюкзака вытащить «Шмель».

— Там капля бензина всего,- вспомнил Найденов.

— Ерунда! Нам бы только руки отогреть.

Панову удалось вытащить из кармана рюкзака пробный мешок, в котором был завернут примус. Потом освободил примус от целлофанового пакета. Руками-граблями установил его на брезентовый пол.

— Давай, Вовка, спички!

— Не могу из кармана вытащить, черт!

— Погоди, я зубами,- наклонился Виктор и достал коробку, перевязанную в несколько витков целлофановым пакетом. Прижал ее к груди. Приоткрыл. Чиркнул спичкой и поднес к баллончику. Подогрел его. Чиркнул вторую, третью. Наконец приоткрыл клапан и поджег выступивший бензин. Загорелся…

— Коптит слишком, задохнемся,- сказал Найденов.

— Главное отогреть руки,- отозвался Панов.

Наконец, в пальцах стало покалывать. Воздух в одноместной палатке едва прогрелся и отдавал запахом бензина. Но примус, так и не зашумев, вспыхнул последний раз и погас.

— Все! Теперь, кажется смогу!

Панов, чуть отошедшими от озноба пальцами, освободил клапан, вытащил спальник. С большим трудом они вдвоем расправили его. Он был наполовину сырым.

— Давай, Вовчик, снимай все мокрое и быстренько лезь в мешок. Чуть отойдешь, поможешь мне залезть в свой. Согреемся, лишь бы палатку не сорвало.

— У меня все мокрое! – простонал Найденов.

— Лезь голышом!

Найденов с трудом влез в спальник.

— Стрептиз удался,- пошутил Найденов, запахиваясь клапаном спальника. Его била мелкая дрожь.

— Слышишь, Вить? Поройся в моем клапане, там полушерстяное трико. Сними свои штаны и одень их, согреешься…

В конце-концов и Панову удалось залезть в сырой спальник.

— Самое страшное позади, Вовчик! Возьми…

— Что это?

— Наше спасение. Пей, чукча!

— Ни хрена себе! Водка!

— Она радемая! Полсезона в мотне спальника колыхается фляжечка. Вот и пришел наш день, Найденов. Пей!

Медленно, но тепло все-таки начинало проникать во все части тела.

— Подо мной, похоже, вода, Вовчик!

— Подо мною тоже…, мокреет.

— Хрен с ним… Не вылазить же на этот ветроган.

Помолчали.

— Глухов, небось, с женщинами ландорики горяченькие кушает,- проговорил Вовчик.

— Вряд ли. Сейчас он икру мечет, почему не вернулись. Здесь всего сорок три километра по карте. За день пробежать – нет проблем.

— Говорил тебе, давай бросим маршрут, может быть, уже на подбазе были,- проворчал Найденов.

— Оставшуюся дыру не закрыли бы осенью. Не дотянулись бы с дальних углов. А специально идти в эти места – не один день потеряешь. Да и рудишку, хоть вшивую, но нашли.

Низко посталенная палатка сдерживала напор ветра. Но за парусиной дождь все шел и шел.

— Ты спишь, Вовчик?

— Нет.

— Давай поговорим о женщинах?

Найденов хохотнул.

— Нашел о чем! В такой обстановке о жратве надо думать, а его на женщин потянуло.

— Ты же знаешь мою историю, ну, насчет того, какие у меня отношения с женой?

— Слышал, не интересная у тебя история.

— Истоия, как история… Что же за штука, любовь, Вова?

— Я знаю, что это такое…

— Так расскажи!

— Ты все равно не поймешь.

— Почему?

— Потому что спрашиваешь, стало быть, не любил.

Вовчик был влюбчивым человеком. Романтиком. Но, как казалось Панову, уж слишком многое ждал от женщин. Они, казались ему, проще устроены, как собственно, и окружающий мир, которые такие, как Найденов, делали его сложнее, чем он был на самом деле.

— Н-да… И все же?- пытал Панов.

— Любовь это откровение, которое из тебя делает человека, а из объекта обожания – истину.

— Выходит я не любил и перед собой не откровенен… А истину не признаю, потому как ее нет? Врешь, дорогой, ее, любовь, придумали такие как ты, сумасшедшие. И задрав забрало, несетесь куда-то и разбиваете себе голову, и не знаете: живете или существуете. Оглянись! Перед тобой мир, построенный на деньгах, на вертикали: кто выше, а кто ниже и на горизонтали: кто ближе к власти, положению, деньгам, а кто – дальше от них. А ты, Вова, даже не сумасшедший – ты просто дурак! И, кстати, очень опасен для общества, потому как призываешь своим откровением искать то, чего нет! И ведь найдутся – поверят! И ты повинен будешь в их заблуждении. Потому что когда придет разочарование, то от него им повеситься малым покажется…

-Тот, кто хоть один раз в жизни не захотел ощутить полета, тот не имеет права ползать по земле,- почти назидательно заметил Найденов. Но Панов не стал задумываться над его афоризмом, продолжал.

…- Видишь ли, он знает, что такое любовь!?… В детстве ты мечтаешь хоть о ком-нибудь. В юношестве хочется красивых девушек. А в зрелости – умных женщин, Вова. Любовь это восторг от предчувствия новизны, которую ты никогда не ощущал, а, ощутив, падаешь в бездну оргазма, из которого выходишь, и все, в том числе объект обожания, покажется вдруг противным и грязным.

— Вот-вот! Ты прав, дорогой друг! Потому как любовь для тебя всего на всего секс-новизна! Тогда проститутка или ловелас, испытывающие оргазм от похоти, тебе должны представляться восторженными любовниками. Отнюдь! Это, всего на всего, распущенность. А вот истинные любовники, которые видят новизну в том, что желают один другого во что бы то ни стало, несмотря на запрет, мораль, традиции. Они ловеласы и проститутки – они странники, вовремя не обретшие счастье наслаждаться друг другом и вынуждены скрывать свои отношения от общества и близких, которых им не покинуть, потому как они будут виновны в том, что такой выбор близким не мог быть предоставлен по сложившимся обстоятельствам, или они его не могут обрести, поскольку время для них ушло, а для них, любовников, только наступило. Главное в любовном треугольнике – тайна! Она и есть как раз тот атрибут которому хочется поклоняться. Уметь хранить тайну – значит уметь любить и беречь не только (а может и не столько!) объект обожания, но и близкого тебе человека, с которым живешь и который не обременен твоей любовью.

— Выходит, я не негодяй, что у меня есть любовница, а у любовницы любовник?

— Я так не думаю. Напротив, это позднее счастье любовников, обретших чувство любви, по каким-то обстоятельствам, не дождавшихся этого уникального откровения и связали узы с теми, которых, как им кажется, любили. Я не имею в виду похотливых особей, которые видят в каждом новом объекте обожания сексуальную новизну, вместо прежней женщины, которой пользоваться уже не хочется… Это не любовники, а сексуально озабоченные люди.

— Послушаешь тебя, Вовик, и подумаешь, чего в тебе больше: от духовника, рационалиста или от человека, презревшего все, чем живет общество. А может ты и прав, Найденов! Должен же найтись человек, который покажет обществу, чего оно стоит со своими принципами, традициями и моралью…

Представляешь, все с удовольствием читают романы о любовниках, смотрят сексуальные фильмы. Тем самым подспудно изменяют себе, своему сознанию о верности рядом лежащей женщины или жены. Но осуждают соседа, а еще страшнее, друга за то, что у кого-то возникла страсть к другому объекту обожания. Чудовищно! Мы общественное представление в любовном треугольнике поставили выше личностного в самой чувствительной области – интимной, страсти! Подумать только, общество должно управлять страстью личности, как тебе это нравится?

— Может, общественная мораль все-таки необходима?

— Да! Но как ориентир, а не насилие. Мораль исповедуют, мораль не насаждают. Мне так кажется… Ладно! Кончаем, эту канитель, жрать хочется! Представляешь, какой-нибудь дурак, вроде нас с тобой, шарашился бы сейчас по Верхоньяю в такую непогоду, наткнулся на одиноко стоящую в тундре палатку среди этого мрака, услыхал бы, о чем замерзающие и голодные геологи говорят в палатке, послушал и чокнулся бы.

Найденов засмеялся.

— Точно бы умом тронулся… Надо же! Посреди тундры палатка, а в ней двое о любви и сексе говорят… Были бы хоть разнополые…

Панов заржал…

— Может, еще по глоточку?

— Давай, Витя.

Дождь закончился только на другой день к вечеру. Усталые, едва согревшиеся, геологи спали, а, отоспавшись, не хотели вылезать из сырых, но согретых теплом своего тела спальных мешков, залезать в мокрую и холодную одежду.

Палатка под снегом провисла и почти касалась головы. Но поправлять выходить тоже не хотелось. Ветер стих.

Проснулись оба неожиданно. В палатке было душно.

— Солнце! Солнце, Найденов! Вставай, лежебока. Нас ждут великие дела!

Панов вылез из спальника, выглянул из палатки, потом положил ее клапана на крышу.

— Вот это да! Ради этого стоит жить, Вовчик!

Найденов тоже вылез. Солнце светило ярко и тепло. Кучевые облака, оторвавшиеся от земли, бежали куда-то на восток. Вдали самые вершины гольцов лежали в снегу. Марь, в которой их палатка была как центр мироздания, искрилась лужицами воды, была чиста, как песня теплого дня.

— Просохнем немного и тронемся. А то Глухов с ума сойдет. Скажет сгинули его тунеядцы,- повеселел Панов.

Дорога оказалось тяжелой. Шли до первых гольцов по колено в воде и болотной жиже. И когда под ногами почувствовали твердь, решили передохнуть.

— Поднимись, посмотри! Навстречу нам кто-то идет,- сказал Найденов Панову.

— Бьюсь об заклад, это Глухов!

— А чего ему здесь делать? Он на подбазе себе сидит. Чаи гоняет. Ты же слышал, вертолет над нами пролетал?

— Я говорю, что это Глухов.

— Далековато, не раглядишь. Дай бинокль?

— Иди ты, Володя, еще рюкзак расстегивать! Говорю тебе, что это он. Волнуется. Третий день уж пошел, как мы на подбазе должны быть. Говорил тебе, рацию надо было взять с собой в маршрут. А теперь вот Василича сорвали в непогодь…

— Точно он! Впереди пестрая собака, Джека, кажется… Ну, конечно это Глухов!

— Ему бы не в нашем веке жить, - сказал Панов, освобождаясь от лямок рюкзака. - Ему бы в прошедшем или следующем веке, да еще, где-нибудь, в конце его, жить. Все ищет свою страну.

— Какую страну?

— Шамбалу…

— Смеешься, Витя.

— Не до смеху, Вова. И ты знаешь, он ее найдет! Я – нет, ты – тоже. А он найдет!

Джека подбежала и, взвизгнув, облизала руки Найденову, а Панова – в лицо.

— Ишь, соскучилась! И нечего дать тебе,- улыбнулся Панов и потрепал собаку за загривок.

— Ну, пропащие, здравствуйте! – протянул руку Найденову, потом Панову Глухов. – Набедовались?

— Еще как! - пасмурно ответил Панов.

— А что непогода в голосе,- шутил Глухов.

— Ты знаешь…,- и Найденов в подробностях итожил злополучный переход.

Панов изредка усмехался, как завирался Вовка, но его не перебивал. К нему возвращалось благодушие и то, что он называл одним словом: канетель. Канетель работы, канетель жизни.

По натуре пессимист, он все взвешивал или сравнивал, сообразуясь с этим словом. Однажды оргазм он тоже назвал канителью. Глухов засмеялся. «А что ты, Саша, лыбишься? - удивился Панов, - после него даме нужно объяснять, что все кончено, дорогая… Задница об задницу и – в стороны. А это, ты не можешь отрицать, тоже ведь канитель!».