Оленька долго не могла прийти в себя после стремительно разворота событий, ввергших её в полушоковое состояние. Несколько дней она не вставала с кровати какого-то загородного дома, куда её привёз бывший муж, после того, как они проделали операцию со снятием крупной суммы денег с её счёта, предназначенных для экспедиции Глухова, переведённых Пановым. Не притрагивалась к пище. Иногда даже ей уже казалось, что она умирала. В тревожном полузабытье часто видела один и тот же сон, как металась в поисках возможности выбраться из какого-то города-лабиринта, но не могла этого сделать, поскольку не знала главного: куда ей необходимо было попасть, хотя улицы и дома ей напоминали знакомый квартал Москвы. Пыталась говорить с прохожими, но те то ли не понимали её, то ли не хотели понять и смотрели не неё как сумасшедшую, шарахались от неё. От безысходности она кричала и звала на помощь, но люди с не запоминающими лицами безразлично проходили мимо. Наконец звала Сашу на помощь…

— Ольга Николаевна! Как вы себя чувствуете?

Оленька открыла глаза. Над её изголовьем склонилось какое-то незнакомое лицо в массивных роговых очках.

— Вы слышите меня?

— Да,- еле выдавила пересохшими губами Оленька.

— Сделайте глоток… Это вода. Вот так, уже хорошо.

— Вы кто?- спросила Оленька.

— Я врач. Вам необходимо приподняться… Вот так, замечательно! А сейчас послушаем вас. Дышите глубже… Так… Не дышите… Хорошо!

Врач осмотрел зрачки глаз. Вздохнул.

— Ничего страшного, - сказал приподнявшись с кровати человек, назвавшийся врачом, обращаясь к рядом стоящему человеку, которого Оленька никогда не видела.

— Упадок сил. Необходимо обильное питьё. Лучше натуральные соки. Через пару часов постараться дать поесть куриного бульончика. Да, … и никаких наркотиков! Это только ухудшит состояние женщины.

«Значит меня кололи какими-то наркотиками, когда была в забытьи. Да-да, я кажется чувствовала это однажды, что меня кололи. Что же дальше они со мной будут делать?…».

Как только закрылась дверь за врачом и сопровождавшим его незнакомцем, в дверях появился её бывший муж.

— Хватит отлёживаться, дорогая! К вечеру мы должны вылететь за рубеж. Паспорта в порядке. Виза у тебя, слава Богу, есть. Я мог бы, конечно, оставить тебя здесь. Но ты слишком много знаешь и немало запомнила. Будешь впадать в истерику, обездвижим и как куклу отправим самолётом на лечение за границу…

— Я не нуждаюсь в лечении…

— Ольга! В твоём положении ты должна молиться на меня. В противном случае ты где-нибудь бы уже гнила в придорожных подмосковных лесах. За границей ты придёшь в себя. Встряхнёшься. Оценишь своё положение и может быть всё у нас ещё наладится.

— Я ненавижу тебя!

— Это не новость… А пока тебе на сборы десять минут! Выбора у тебя нет. Я за тебя его сделал.

К вечеру Оленьке насильно сделали укол.

* * *

Дни за границей текли медленно. Около Оленьки всегда находился охранник. Бывшего мужа видела редко. Заходил в комнату какой-то весь взъерошенный, дёрганный. Но почти ни о чём не говорил и не расспрашивал. Иногда просто молча сидел рядом.

Постепенно Оленька свыклась с обстановкой. Служанка дома не говорила ни по-русски, ни по английски. Наконец Оленьке удалось понять, что она находится где-то в Австрии.

Дом иногда посещали какие-то люди, но к ним охранник никогда не подпускал её. Она могла только прогуливаться возле дома под его наблюдением и даже иногда посещать супермаркет, расположенный через дорогу.

Когда охранник отдыхал, её неизменно запирали в небольшой комнате с будуаром. Так она и жила фактически под домашним арестом и без общения.

Особенно трудно ей было по вечерам. В постель ложилась рано. Свет старалась не зажигать. В такие минуты она старалась представить себе Александра. Иногда даже мысленно разговаривала с ним.

«Сколько же на тебя свалилось испытаний, милый… Вот и я не смогла дать тебе утешения в твоих исканиях смысла жизни, которым, кажется уже не озабочен никто в этом рухнувшемся мире, где надежды и помыслы людей свелись к мелочам бытия, в котором мнимый комфорт удовлетворения потребностей истончил понятие любви и благородства. А ты, несмотря на всё, что происходило с тобой, остался тем человеком, к которому хотелось тянуться, быть рядом, ощущать себя защищённой и счастливой даже в твоём молчании. И вокруг тебя тоже роились благородные люди, словно из какого-то другого мира, слепленные из другого материала, с лицами, в которых выражалась мысль и восторг к самой сущности жизни, наделённой многообразием сложностей, переживаний, чувственности вне зависимости от того, чем бы они не занимались… Панов, Найдёнов, Бакунин, Куров, Сеня…

Я, помнишь, называла вас, геологов, гусарами ХХI века? А ты смеялся и отвечал, что вы просто люди, которые могут жить абы где, питаться абы чем, искать то, что ничего не теряли и при этом во всём можем видеть смысл, даже если в этом нет никакого смысла… Я хохотала, а ты обнимал меня, и говорил, что я просто взрослая школьница, которая училась в странном классе, где никто ни с кем не дружил и ничем не интересовался…

Я возражала и настаивала на том, что вы, геологи, особый народ, который сделан из другого теста, способные не только быть честными, порядочными в отношениях к делу, но и восприимчивы к какой-то фанатической дружбе, преданности. Ты же отшучивался, говорил, что среди вас также есть разные люди, но соглашался лишь в том, что это, может быть, оттого, что вы просто занимаетесь любимым делом на лоне природы, какая не терпит фальши при общении с ней… И тогда на твоём лице появлялась загадочная и грустная улыбка, и ты как-то отстранёно произнёс фразу о том, что, может быть, вы геологи оттого кажетесь нам такими, что над вами не довлеет быт, который вы бытовщину превратили в праздник возвращения к дому и любимым после долгого сезонного расставания с ними. Может и заключается в этом великий смысл радости и восторга общения, что оно содержит в себе оттенки необходимости преманентного расставания, чтобы почувствовать главное и важное потом, после расставания во время долгожданной встречи. Оттого может мы и стряхиваем с себя нарост мелочности быта, нарастающего в недомолвках непрерывного видения этих мелочей, липнущих к нашему сознанию и поведению при длительном нахождении друг с другом, впитывающие как губкой негатив отсутствия контраста впечатлений в тонких различиях новизны душ. А твои слова «…Состояние любви это необходимость расставания с близким тебе человеком и возможность с восторгом возвращения к нему» меня поразили тогда.

Я возражала и приводила примеры, когда великие учёные и люди искусства могли оставаться порядочными, любящими и уважаемыми в семье людьми и в обществе крупных мегаполисов и агломераций, где так далека от них дикость природы. А ты опять улыбался и отвечал, что творческие люди могут уметь уходить в себя, в творчество, ограждая интимность его от семейного и общественного посягательства на их свободу до тех пор, пока зуд творчества перерастает в необходимость возвращения своей присутственностью в семью и общество. Но тогда какого же величия должно достигать общество, если оно понимает своих творческих людей и готово их капризы воспринимать как необходимость их уединения, а необходимость общества не к такому частому общению с ними, как желание принадлежать к их внутреннему миру творчества.

Потом ты помолчал, и добавил, что хотя каждый человек, как социальная сущность не может жить вне общества, но внутри него всегда живёт необходимость погружаться в одиночество. Оно помогает ему осознать самого себя, как бы выделив на время себя из общества, заметив своё место в нём. И ты знаешь, мне иногда тоже хочется спрятаться от людей, забраться куда-нибудь в глухую деревню или тайгу, срубить себе зимовье где-нибудь в глуши, пожить сколько-нибудь в одиночестве, чтобы с новой силой ощутить цену возвращения к людям, тебе, любимый.

Я тогда испугалась за тебя и сказала, что неужели ты способен и меня покинуть ради такого ощущения? На что ты страстно и искренне ответил, что не сможешь этого сделать, поскольку слишком любишь меня. Я тогда наивно спросила: «за что?». Ты посмотрел на меня странно и ответил просто: «за то, что ты есть и именно такая»… Я переспросила: «какая?». А ты ответил, что я способна понимать и проникать в душу, не нарушая её внутренней гармонии с окружающим миром… «И ты пускаешь меня в неё?». А ты ответил: «Я растворил тебя в ней»… Мы тогда поцеловались, и сидели прижавшись долго, и смотрели как осенние листья падали в лужицу, оставшуюся от недавно прошедшего дождя и словно кораблики неслись по ветру куда-то…».

Через полгода затворничества бывший муж поставил в комнате небольшой телевизор и Оленька могла хоть как-то коротать время. Даже пыталась из набора телевизионных иностранных дикторских фраз пытаться изучить немецкий вариант австрийского языка.

Однажды ночью дверь в её комнату отворилась и в неё в домашнем халате вошёл бывший муж Сергей. От него несло алкоголем. Он сбросил с себя халат и откинул одеяло.

Оленька съёжилась. Будучи с ним близкой в законном браке, сейчас животный страх сковал её тело. Но внезапно какая-то пружина вывела её из этого состояния, и она закричала, нет, не закричала, а истошно и почти на одной ноте завыла, как волчица в безмерную пустоту ночи, призывая затерявшуюся в снежной мгле стаю к решающему броску за жизнь. Бывший муж вначале оцепенел, затем начал хлестать по лицу женщину, а та царапала ему лицо, руки — отбивалась, как могла до тех пор, пока бывший муж не оставил её в покое.

После случившегося у Оленьки назойливой была только одна мысль. Ей хотелось хоть каким-то способом дать знать Александру о том, что жива. Но в течение года ей такая возможность так и не представилась. А здесь уже мысль о том, что мог подумать Саша о её исчезновении, что он мог представить себе всё превратно и подумать, что она могла предать его. Эта мысль вновь повергла в уныние женщину от безнадёжности своего положения. Но чудовищными усилиями она гнала от себя эту мысль, вопрошая к самой себе: «Неужели всё в мире оценивается только со стороны предательства. Нет! Этого не может быть. Он любил меня, стало быть не может поверить, что я надругалась над его чувствами ко мне и сбежала с деньгами с этим мерзавцем».

Новые попытки бывшего мужа к сближению она подавляла жёстко. Однажды в присутствии охранника она бросила ему в лицо:

— Я костьми здесь лягу, но ты не коснёшься меня, животное! Никогда! Ты убил мою девочку безразличным отношением к ней, когда она нуждалась в лечении. Умирая, она со страхом просила меня не оставлять её наедине с тобой ни на минуту. И я, уйдя от тебя, поклялась ей в этом. А когда она умерла, ты даже не пришёл на её похороны, хотя знал об этом и отслеживал каждый шаг моей жизни. Тебе удалось лишить меня возможности жить с настоящим и любимым человеком, но ты не способен заставить меня вернуться к тебе, животное. У тебя нет будущего. Ты загнал себя в угол желанием обладать тем, что не может принадлежать тебе! И у тебя есть только один выход, либо убить меня, либо оставить меня в покое и затаиться зверем со своими собачонками где-нибудь в австрийских Альпах.

Бывший муж ухмыльнулся:

— Ты сделала свой выбор, дурочка. Но ты долго будешь ещё мучиться. А твоего возлюбленного достанем. Слово даю. Связи у нас ещё остались в России. Может даже увидишь, когда-нибудь, как будет пластаться перед тобой, чтобы ты отказалась от него, чтобы я ему только сохранил жизнь. Нет людей, которые не боятся смерти. Это только в каком-нибудь порыве, истерике вроде твоей, люди прибегают к чувственности. Она исчезает всегда, когда постоянная боль сверлит сознание. И я буду сверлить твоё сознание, но другой болью. О безопасности твоего ублюдка.

Несколько месяцев Оленька не видела своего бывшего мужа. Охранник по-прежнему был её тенью, особенно когда выходил с ней прогуляться в супермаркет за тем, чтобы сделать покупки. Но однажды он позволил ей присесть за столик и заказать чашечку кофе. Рядом за другим столиком сидели двое мужчин и о чём-то беседовали. До Оленьки донеслась русская речь. Охранник явно не владел русским. Она вздрогнула от неожиданности. Прислушалась. По обрывкам доносившихся слов, она поняла, что какие-то люди обсуждают деловые новости. К ним подошла высокая дама и что-то сказала вначале по-немецки, а затем по-русски. Один из собеседников пригласил её присесть. Она отодвинула стул и оказалась совсем недалеко от столика, за которым сидела Оленька и её охранник. Женщине принесли кофе. Оленька смотрела на своего охранника и вдруг предложила ему выпить с ней кофе. Он не отказался.

Обычно Оленька, идя в супермаркет, составляла список на листке бумаги, что необходимо было купить. Мысль о возможности сейчас передать записку русскоговорящей женщине, заставила так заколотиться сердце, что Оленька на какой-то миг даже побледнела.

— Что с вами? - поинтересовался охранник, заметив, как побледнела Оленька.

— Так, ничего… Пройдёт. Не могли бы вы мне и себе заказать ещё одну чашечку кофе?… Это давление у меня упало.

Охранник смерил её профессиональным взглядом и неожиданно поднявшись, не оглядываясь направился к стойке бармена.

Оленька незаметно достала из сумочки листок исписанной бумаги, ручку и с обратной стороны написала: «Ради Бога, помогите мне! Позвоните в Россию по этому номеру телефона и сообщите только, что я жива и не подайте виду, что я вам сообщила об этом». Затем приподнялась и, направляясь к стойке бармена, положила сложенный листок бумаги рядом с чашечкой кофе, до которого ещё не дотронулась женщина и таким образом, чтобы этого никто не заметил, кроме неё.

У стойки бармена Оленька незаметно обернулась. Женщина за соседним столиком читала записку. Затем повернула к ней голову и посмотрела в её сторону. Оленька не отвела взгляда. Смотрела на женщину с таким выражением надежды, что это видимо передалось ей. Она отвернула взгляд.

Охранник предложил Оленьке присесть опять к столу, но она, только прикоснувшись губами к напитку, поставила чашечку на стойку, расплатилась и сказала.

— Спасибо! Мне уже лучше. Пойдёмте домой.

Когда Оленька подошла к двери и незаметно оглянулась, заметила, что женщина уже беседовала с мужчинами.

«Похоже женщина, которой я передала записку, переводчик. И скорее всего русская, поскольку говорила без акцента. Господи! Я умоляю тебя, женщина, позвони по этому телефону… И Саша, наконец, узнает, что я жива и поймёт, что случилось со мной, что это не предательство моё по отношению к нему»,- молилась Оля.