Зима 1745 года выдалась на редкость холодной. Жестокие морозы повисли над Леной густым туманом и, похоже, не собирались отступать, хотя на пороге был апрель. Возница остановил подводу у крайнего амбара. К нему потянулась длинная вереница груженых возов. Засидевшиеся и промерзшие за дорогу люди сползали с возов и тащились за подводами.

— Ко двору постоялому сержанта, ко двору!- кричал верховой, показывая на угол сруба, еле выступающего из тумана бревенчатого здания с высоким крыльцом. - Остальным возы в амбар разгружать, лошадей каких к сенцу под навесы ставить, а каким торбы с фуражом на ночь дать! Постой долгим будет!- командовал Степан Рогов муравейнику из людей, копошившихся у своих возов.

К ночи, проверив, что люди все устроились в бараке, сержант Шарыпов со Степаном Роговым отправился к казачьему атаману. Ему было так сподручнее. Сам военный и ему проще было говорить с военными.

Атаман встретил их в большой и жарко натопленной светелке. Велел подать самовар. Узнав о прошении экспедиции, отправил к старшине Колесову урядника с приказом дать казаков. Сам же расспросил, куда и зачем такая экспедиция снаряжается.

— На Тыры идем с прииском руд разных, да камня полезного для дел государевых,- осторожничал Шарыпов.

— Мне сказывали, что за серебром нужда вас ведет.

— Слухами землица полнится,- улыбнулся Шарыпов.

— Намедне ко мне заездом был берг-гешворен Метенев, горный надзиратель с Тамгинского заводу. Тоже серебром помешался. По всем весям якутским объявил о приношении руд, кому за благо рассудится. Объявил хорошую плату приносителям. А Канцелярию доношениями замучил. Только молчит Канцелярия. В Якутской же заводской конторе посмеиваются над ним. Мол, с окончанием Северной экспедиции теперь никому ничего не надобно. Ни железо, ни его серебро, коего не может быть в горах якутских, поскольку не могет быть по существу. Оно, мол, алтайским, да забайкальским горам только присуще…

«Видно наслышаны, что за серебром идем, а о самом серебре еще толку не имеют. Да все равно узнают, вон какая ватага со мной пришла. Завтра весь Якутск будет говорить»,- размышлял Шарыпов.

— И что у берг-гешворена успехи какие имеются насчет серебра-то?

— Да какие там успехи! Канитель одна. Хочет завод перестраивать на серебро, а его нетути. Может, ты со своею командою серебро-то найдешь?

— Может быть,- неопределенно ответил Шарыпов.

Ему все яснее становилось дело, в которое его обрекли в Иркутске. Там почему-то не очень хотели, чтобы весть о серебре была достоянием власти якутской. Но, видимо, якуты прознали про серебро, да не знали, где оно и сколько его.

— Мой старшина, Колесов, как-то с Амги весточку получил через своих казачков, а те от ламутов,- прервал размышления Федора атаман.- Будто серебришком интересовался какой-то служивый из Охоцка. А тут Метеневу якуты руду серебряную принесли. Так что, выходит, ужо серебряные дела всех достали. Только управители заводской конторы не знают об этом,- подмигнул атаман сержанту и добавил. - Мне, конечно, не досуг твои дела, только не очень-то распространяйси, что и как. Людишки, они разные у тебя, да и в округе не простаки. И разбоем балуются.

— Мне, атаман, нечего от тебя скрывать.- Ответил Шарыпов.- Да и властям завтра доложу, куда и зачем иду. За рудой идем. Будет ли толк, не знаю. А за помощь в сопровождении казаками твоими, благодарствую. – И откланялся.

В Якутской заводской конторе Шарыпова встретили настороженно. Унтер-штейгер Иоганн Бахман ехидно заметил:

— Что в Иркутске кроме ссыльных горным делом некому заниматься, что служивых посылают?

Подканцелярист Щипицын потрафил штейгеру:

— С такими обозами по тайге гулять можно!..

— Я не гулять по таежным весям пустился, а дело делать,- спокойно ответил Шарыпов и протянул бумагу Бахману. - Здесь прошение Иркутской канцелярии о вспомоществовании делу к коему я приставлен.

Бахман взял бумагу, еще раз окинул взглядом сержанта и вслух прочел:

«Для горного предприятия отряду сержанта Шарыпова соблаговолением просим сформировать команду горных служителей, а именно штейгера 1, берггауэров 2, горных учеников 4, ссыльных 12 человек…».

Унтер-штейгер, кажется, не дочитал до конца прошение, потому как закашлялся нарочито громко, ответил:

— Ну, насчет штейгера не знаю, он один в моем лице здесь. А на оное предприятие я не рассчитываю. А потому остальных горных служителей я дам, коли, им поденная плата гарантирована. – Выдержав паузу, добавил. – У нас сейчас с оплатою худо. Люд бежит…

— Осенью я верну служивых с полным расчетом. Как мне указано, горным служителям, что от вас возьму, буду платить поденно и по Приказу,- ответил сержант.

— На том и порешили,- поставил точку в разговоре Бахман.

Как только за Шарыповым закрылась дверь, он, не глядя на подканцеляриста, вслух произнес:

— А сержант-то цену себе знает. Видно не первый раз в горы якутские идет. Ишь, ни о чем не испрашивал, кроме служивых. Знать, уверен в успехе предприятия. А может действительно в горах наших серебро есть лучше ленского? Чем хуже наши края алтайских, да нерчинских?.. А может действительно пойти с ним?

Щипицын удивленно посмотрел на унтер- штейгера.

— Под начальство к сержанту?

— То-то и оно, не хочется…

* * *

Отправляя сержанта на это предприятие, Иркутский вице-губернатор и Иркутская контора денег не пожалели. Возы были гружены не только провиантом, но и одеждою к зиме и лету, инструментом для строительства карбасов, балков, амбаров и для проходки рудных шурфов. Пять подвод шли груженые овсом для прикорма лошадей в условиях бескормицы. Местный, охочий до приключений люд, с завистью смотрел вслед уходящему богатому извозу, сопровождаемому казаками якутского полка. На просьбы взять их с собою даже за мизерную плату, сержант ответил отказом. Это еще больше поднимало его предприятие в глазах якутских обывателей. Некоторые даже пустили слух, что-де, скоро такое начнется, караван за караваном пойдут, и будут гужом везти из тайги серебро, а может и злато.

Докатившийся слух до надзирателя Тамгинского завода о походе сержанта Шарапыва за серебром в горы якутские, коего дела были совсем плохи, заставили Метенева прибыть в Якутск и навести справки в заводской конторе относительно шарыповского предприятия. Унтер-штейгер Бахман успокоил его.

— Ты Афанасий сам пойми! Какого-то сержанта послали с Нерчинского бер-амта у нас в горах серебро копать, а ты забеспокоился! Видно дела и там плохи, коли горных служивых способных к сыску руд не нашлось, так уже солдат посылают. У него кроме двух бергауэров, да учеников нет горных служителей. Правда есть там один, говорил сержант, бывший унтер-шихтмейстер неизвестного роду и племени, но что он один сделает! Уговаривал меня с ним пойти…, да отказался.

— А что так?

— Чтобы под сержантом служивому дворянину ходить?

— А что под ним ходить? Ты сам с усам – горняк! А он начальник предприятия. Пускай командует ссыльными, солдатами, да казаками. Да исправно всем необходимым снабжает, чтобы работа ладно шла. Ты же все одно своим, горным делом должен заниматься, а не командовать. А так,…- он помедлил,- огурство¹ получается.

— Так-то оно так,- неуверенно согласился Бахман. Только указа насчет меня там не прописано.

А Метенев продолжал.

— Все равно из-за безденежья маемся. Завод на ладан дышит. Глядишь, в курсе дела были бы. Я на твоем месте пошел бы…

— Ты так говоришь, что они уже нашли серебро. Словно и впрямь к известным жилам идут. Кто им там их нашел? Ламуты, тунгусы? – закипал Бахман.

Его самого уже подтачивали сомнения в том, что зря отказался от предложения Шарыпова. Действительно, что в заводской конторе прозябать, коли интерес такой к серебру с Иркутска последовал? Да никуда ни будь направили рудный сыск, не на Алтай или Нерчинск, а к ним в веси якутские? Да кто же здесь находил что-нибудь путевого? Не может быть здесь ни серебра, ни злата. Мерзлота одна, да чернолесье² , да болотные руды³. В горах же, небось, снеги до августа не сходят. Какое там, серебро!?

— А что нашли, так это, скорее, не слухи, а правда! - прерывая мысли Бахмана, своим утверждением как гвоздь забил в душу унтер-штейгера берг-гешворен. – Слух прошел, что какой-то военный и нашел.

— Не Шарыпов ли уже?

— А что? Может и он. Ты напрасно, Готфрид, думаешь, коли военный, так не может споткнуться о руду.

— Одно дело споткнуться, другое дело узнать, что это за камень,- не сдавался Бахман.

— Смотря, какой камень! Коли блей-глянец блеснет, так любой подымет, да поинтересуется, что и как?- утверждал свою правоту Метенев. – Сам подумай? Ну, для чего снарядили предприятие под началом сержанта? Что у них горных служителей нет? По моему разумению есть. А дела по серебру там наверняка в гору пошли. А чтобы не отвлекать горную службу они послали того, кто нашел, Готфрид. А потому, как ты мне рассказывал, как он знаком с горным делом, то при нем скорее не какой-то там бывший ссыльный, а настоящий горный спец. И тебя просил не сержант, а в доношении том, что он привез, сказывалось, что нужен штейгер. Ты понимаешь, Бахман, им штейгер нужон как технический спец. Знать у них есть задание, как копать, что копать и, главное, где копать. Иначе им штейгер бы не понадобился.

— Циплят по осени считают! Придут осенью, посмотрим! Тогда и сами займемся серебром.

— Тогда будет поздно. Здесь лбами сталкиваются разные ведомства, Готфрид. Мы должны быть первее их. Мы! А мы прошляпили…

— Да успокойся, Афанасий Прохорович! Ты уже так расписал все, будто уже предстоит место заводу выбирать!- кипятился Бахман.

— Я-то спокоен, унтер-штейгер! А вот что будем мы делать, коли Тамагу прикроют, и финансировать наши крицы⁴ откажутся. Сколь я доношений посылал про якутское серебро? И в Канцелярию и в Берг-коллегию. И что? Молчат! Как в рот воды набрали! А молчат потому, что не хотят вмешиваться, поскольку там Двор уже руку приложил. Двор, Готфрид! Знать находка все-таки есть и зацеп хороший, коли, все так складывается. А потому я думаю, зря ты отказался.

— Что мне вдогонку, что ли пускаться за сержантом?- парировал штейгер.

— Я бы побежал и вдогонку, если бы меня попросили, да твердо бы знал, что мой завод плавить добытую серебряную руду будет. – Метенев встал, и, не прощаясь, вышел к саням, стоявшим у крыльца конторы.

* * *

К надзору за порохом и казною после выхода из Якутска Шарыпов приставил трех казаков. Запечатанные в рогожу бочонки с деньгами и порохом он сдал лично под охрану и посменно велел присматривать за ними. Сам же со своим каюром Истером шел впереди каравана, пока в Татской волости утром неожиданно его разбудил Степан Рогов.

— Проснись, сержант! Кабы беда не приключилась. Казаки замордовали одного ссыльного. А другого проворонили. Сбежал с деньгами!

— Как? Где?- Не понимал Шарыпов.

— Да проснись ты, Федор!- не унимался Рогов.

Шарыпов быстро поднялся, накинул полушубок на плечи и выскочил из избы.

К ней уже торопились два казака, неся с собой порванную рогожу и початый бочонок. Светало рано и солнце уже золотило края облаков на горизонте чахлых лиственниц, поникших под тяжестью снега. Шарыпов подошел к казакам. Те наперебой стали кричать.

— Постойте, не тарахтите! Где ссыльный, коего пытали? Могет жив еще? Ведите к нему!

На полу скорчившееся тело ссыльного не подавало признаков жизни, как не поливали разбитое в кровавое месиво лицо.

— Перестарались, казачки! Зачем сами пытали?

— Дознаться хотели сами, чтобы второго догнать…

— Рогов!- позвал Шарыпов Степана.- Возьми бочонок и с Ротманом посчитай деньги. А я потом подойду.

Шарыпов повернулся к раскрасневшим лицам казаков.

— Проворонили?! Где третий?

— Третьего тоже нету… Я услыхал шум, - заговорил Петр Селуянов,- да и рванул к возу, где меня сменил Кривонос Кузьма. А там ужо Андрей Сполох наверху этого бедолаги, кого забили, сидит и рожу ему портит.

Шарыпов повернулся к Андрею.

— Ну?

— Я подбег, когда закричал Кривонос, мол, хватай худого, а я за тем рвану. И убег за ним. А я этого мордовал, больно обидно стало мне, как обманули, проклятые.

— Куда побежал Кузьма?

— Обратно на якутскую дорогу.

— Коня, быстрее!

— Конь оказался без седла, но с уздечкой. Шарыпов вскочил на него и помчал к тракту. У околицы заметил навстречу идущего Кривоноса. Остановился.

— Где?

— Лошадью ушел, малохольный. А ты не торопись, сержант. Далеко не уйдет. Он жеребца Истера взял. Проскачет малость и назад повернет. От своих кобыл не ускачет. Да вон и Истер, кажется.

Подошел Истер и как не в чем не бывало сказал.

— Однако отдыхать нада. Конь сам придет. А того сбросит, однако, недалеко сопсем. По следу найдем.

Подъехал верхом Цыцко со своим напарником.

— Наметом по тракту!- скомандовал сержант.- Заметите лошадь, не останавливайтесь! Гоните дальше. Мы с Истером повозку приготовим и поедем за вами. Вот только переоденусь.

Но Шарыпову не понадобилось ехать. Через некоторое время казаки, посланные вдогонку беглецу Шарыповым, вернулись. На одной лошади сидел со связанными руками злоумышленник. Его втолкнули в дом Шарыпову.

На сей раз казаки не притронулись к вору, только держали под локотки, предусмотрительно связав за спиной руки недоуздком.

Это был среднего роста кряжистый мужик по прозвищу Хмурый с широким лицом и надвинутой на лоб шапкой, из-под которой выбивались вьющиеся смолью волосы. Слегка раскосые глаза указывали на то, что предки его ни татарами, ни тунгусами не гнушались. На шее болталась конская торба.

— Развяжите! - приказал Шарыпов.

Когда с рук сняли недоуздок, сержант спросил.

— Где деньги?

— В торбе.

Торбу с деньгами сняли с шеи беглеца и подали Шарыпову. Тот, не заглядывая в нее, спросил сурово.

— Сколь украл?

— Не считал.

— Казнить иль миловать?

— Волья твоя, не Богова.

— А почему не Богова?- удивился Шарыпов

— Бог всех прощает, на то он и Бог!- выпалил Хмурый.

— Бог не за то на голгофу взошел, чтобы прощать воров,- назидал сержант…

— Но Бог простил преступника, что рядом с ним на кресте был распят. Простил и врагов своих.- Продолжал сопротивляться вор.

— А я, что враг тебе?

— Не враг. Но ты власть. Стало быть, при деньгах. А мы от них отлучены. Бедствуем. Потому и пошли на воровство.

— Как же украли? Казачки, что ль проспали?

— Не спали они. Мы их перехитрили. Они у тебя слишком доверчивые.

— А как же бочонок увели?

— Как не скажу, но под возом я оказался. Отвлек же казаков мой напарник, Гвоздем кликали. Да, видно, казачки твою службу все-таки знают. Видел, как разворочали рожу-то его.

— А ты не простой.

— Простым быть, битым слыть.

— А что, бивали тебя за это?

— Сам бивал. Меня не бивали. На воровство первый раз пошел. Сбежать хотел с деньгами. Не хочу на погибель идти с твоей командой в таежную гниль.

— Но сейчас ты ведь получишь?…

— Сказал, воля твоя.

— А за что ж сослали тебя на завод?

— Длинная эта история, да не про тебя, сержант. Она моя, а не твоя, а потому, что мне тебе сказывать. Все равно не поймешь.

— Козьма?- Позвал сержант казака.

— При тебе увели деньги?

— При нас…,- хмуро ответил Кривонос.

Профиль казака соответствовал фамилии. Его нос был кривым и казался огромным по сравнению с его узким лицом.

— Бери кнут.

Козьме подали кнут.

— Начинай! - скомандовал Шарыпов.

Вора положили лицом на скамейку. Заставили обхватить ее и по дней связали ему руки. Козьма начал бить. Вор охал, стонал, но не выл. Шарыпов вдруг заметил, как неожиданно округлились глаза Козьмы от приступа ярости, как перекосило того, как он стал бить так остервенело, что наконец-то наказуемый завыл.

— Хватит!

Но казак вошел уже в раж и бил до тех пор, пока кнут не перехватил Цицко.

— Остынь, Козьма! Ишь, разошелся,- чертыхнулся казак.

У Козьмы подрагивали губы, раздувались ноздри, когда из рук его выворачивали кнут.

«Первый раз вижу, что наказание одних угнетает, а других возбуждает»,- подумал про себя Федор, и ему стало жутко смотреть, на выступающую кровь из-под рубахи, и обнаженной уже синюшной задницы.

В это время в просторную горницу вошел Ротман с Роговым. Заметив охавшего наказанного кнутом Хмурого, поморщился.

— Всего не хватка девять рублев и полсотни две копейки в бочонке.

— Не густо поживились,- сказал Шарыпов и велел убрать Хмурого в барак.

— Отправлять его в Якутск, аль как? У нас двое больных, может с ними и отправить? – спросил Шарыпова Цицко.

— Этого мне еще не хватало! Конвоировать воров, а самому людей лишиться работных. Уходим! А этого, драного батогом, в повозку! Очухается. А прибудем на место, работать в ширфах будет до последнего дня нашего предприятия. Ступайте все отсюдова!

У Шарыпова вздулись жилки на висках. Его сознание противилось этому гнусному наказанию и в то же время его душа была озлоблена и на вора, что внес сумятицу в размеренный ход каравана, и на то, что ему пришлось присутствовать, а тем более давать команду на эту экзекуцию.

«А человек-то он не простой… Ишь, как посмотрел на меня, когда охая портки затягивал сыромятиной. Исподлобья… Словно спрашивал, за что так разделали его казачки. В глазах же не было страха и упрека, а была какая-то бездонная тоска, то ли от бессилия, то ли от чего другого. От чего?… Господи, что это я расквасился-то?».

Утренняя сумятица с ворами нарушила сложившийся дорожный ритм передвижения. Тронулись поздно, а на ночевку становились в сумерках. Многие с опаской посматривали на хмурого сержанта. Сторонились его. Шарыпов замечал, как сразу изменились лица после того, как он расправился с вором. Вначале на него смотрели с восторгом и с желанием выполнить любой приказ. Сейчас вроде бы ничего не изменилось. Все шло как обычно. Вот только напряжение какое-то выросло стеной между ним и его командою. Даже Ротман, обычно державшийся рядом, старался уйти от его глаз вперед к проводнику, или, напротив, задержавшись, замыкал колонну.

«Как же власть ожесточает, - думал про себя Федор. - Сдается, ну что здесь такого – наказание вора? Справедливое наказание… Можно было бы и запороть насмерть, дабы другим не повадно было. Многие так и делали, когда началась эта Великая Северная к Тихому океану, сопровождая грузы, людей в Охотск… Ан на тебе! на душе-то как дрянно. Кошки скребут, словно сам виноватый, а не тот, кого закопали наспех в террасе. Пришлось на пожог идти, чтобы как-то похоронить… Господи, прости мою душу грешную!»- Шарыпов перекрестился. При этом почему-то оглянулся, не заметил ли кто его растерянность и самоубиенность на лице…

… Не заметили. Люди, кто шел, кто ехал, возом, кто восседали верхом. У каждого дорога рождала свои мысли. Но чаще монотонность передвижения сушит мозги. Не думается о чем-то конкретном и от того, кажется, тупеешь, а все вокруг происходит само собой.

* * *

Шли по Тырам долго. В наледи, в вечерних сумерках одна повозка провалилась. Лошади поломали ноги, а воз затянуло под лед. Люди долго барахтались в ледяной шуге, пока им не удалось выбраться на островок поросший чахлой лиственницей. Среди них оказался Ротман, Рогов и Хмурый. Попытки помочь замерзающим людям с берега, где столпился народ, всякий раз заканчивались неудачей. Люди проваливались и возвращались.

Ротман сильно повредил ногу и, обхватив корявую лесину, уже не мог двигаться и, похоже, замерзал. Хмурый сбросил свой мокрый полушубок на лед, уложил на него Ротмана. Сломал сухостоину, передал один конец Степану, другой взял сам, а Ротману приказал держаться за середину. Так они начали медленно подползать к левому борту, где народ уже валил деревья, готовя большой костер.

Трое еле живые кое-как форсировали пространство, отделяющее их от остальных людей. Степан в изнеможении свалился у края протоки, а Хмурый из последних сил вытянул Ротмана на безопасное место. Там его подхватили уже пришедшие на помощь люди. Унтер-шихтмейстера поднесли к разгоревшемуся костру. Помогли снять с него мокрую одежду. Кто-то подал полушубок, кто-то снимал рубаху и сапоги.

Хмурый с Роговым подбежали к костру сами. Пострадавших долго согревали, чем могли, пока не подошел воз с Шарыповым. Глядя, как бьет дрожь спасшихся людей, Федор распорядился достать вьючный ящик с воза, служивший ему сидением, и каждому плеснул в кружки спиртного. Хмурый отстранил рукой кружку:

— Не пьем!

— Для сугреву, Рахим,- уговаривал его один из ссыльных.

— Поможет согреться, - вторил Шарыпов.- Пей!

— Не буду,- отрезал Хмурый. – Не пьем! Водица согреется в котелке, другое дело…

Шарыпов приказал в согретые кожушки завернуть пострадавших и отпаивать чаем.

Рогов от выпитого спиртного захмелел и, видимо уже отогревшись, с расплывшимся от удовольствия ртом показывал всем белые крепкие зубы. От этого сторона пересеченного шрамом лица одним казалась зверской, а остальным, видевшим другую сторону лица, смотрелась блаженной.

«Вот так и сущность человека, - подумалось Шарыпову. - С одной стороны посмотришь на него – зверь, да и только. С другой – предстает перед тобою душевной и страдающей личностью. – И повернувшись в сторону Хмурого, как бы продолжил мысль.- А, наказав кнутом вора, я ведь так и не удосужился узнал имени его. Не по-божески как-то получилось. Оказалось Рахимом зовут. Говорят, коли б не он, Ротмана бы не удалось спасти. Замерз. А что я без него бы делал на Юнкуре?.. Странная эта штука жизнь. Кажется, все знаешь и понимаешь, а выходит, что нет. Не знаешь ты ее, Федор, ох, не знаешь. И кто ворог и кто друг тебе! Как-то надо бы поблагодарить Рахима-то. Но как? Вор он, кнутовищем битый и перед ним расстилаться благодарностию как-то не сталось… А, впрочем, почему не сталось? От того, что к казне руку протянул? Так ворами не рождаются, ворами становятся. Правда, для вора шалапутного гордыни слишком много. Ишь, от водки отказался… У других слюна ртом пошла, небось, а этот отказом, как отрезал. Может гнушается и обидой таится?…».

— У Ротмана трясовица⁵! Всю ночь маялся, - сказал Рогов Шарыпову, когда тот рано утром поднялся со своего воза. - Не помогло ни спиртное, что ты оставил ему в кружке, не отвар, который ему дал. Плохо ему…

Федор наклонился над Михаилом.

— Ну что, дружище, плохо?

— Отлежусь, Федор… Вот только до места дойдем,- упокоил Шарыпова Ротман.

— Куда ты денешься, Михайло? Полежи, отдохни. Почаще чайку горяченького пей. С испариной все выйдет,- поддержал Ротмана Федор.

На следующий день стали у Арбатылы. Строили амбар и большую избу, да сруб для бани. Один отряд Шарыпов оставил готовить дранье на карбасы, а с другим ушел на Юнкуру бить шурфы. Заодно задумал и фельд-орт пройти⁶ под рудные развалы. Потому взял с собой пороху, горных служителей, кузнеца, да Степана Рогова. Из ссыльных – Хмурого, и еще троих, имевших горняцкий опыт при Тамгинском заводе.

* * *

Июньское солнце жарило как на сковородке. Ягель на склонах не брал влагу даже к утру. Хрустел под ногами и превращался в прах. Комар пропал и только во снах зудом своим беспокоил белыми ночами насмерть наработавшихся людей.

Отошедший, было, от хвори дорогой на Юнкуру, Ротман, вновь почувствовал себя плохо. Мучил судорожный кашель, да, видно, обострилась цинга. От солнца лицо его почернело. Редкий волос обнажал широкий лоб. В больших глазах застыла смертельная усталость. Жидкая шерстинка бороды смолью падала на выгоревшую на солнцепеке рубаху. Но он не покидал работы. Задавал шурфики, рисовал. Горные ученики, набранные из рекрутов якутского полка, старались во всем следовать указаниям унтер-шихтмейстера. Он безудержно рассказывал им, что и как. Как делать бурование, держать забойники, чтобы забивать золотушной глиной с песком буровые дыры, наполненные порохом, как рвать. Ученики разбирали по сортаменту руду, строгали деревянные бирки. Тарили в сумы рудные пробы. Дело спорилось.

Особую изворотливость в работе проявлял Рахим. Лишь несколько раз ему Ротман показал как добиваться лучшей отпалки мерзлого коренняка, как тот прилежанием своим все-таки прошел фельд-орт и Шарыпов увидел в два с четвертью вершка жилу наполовину сложенную свинцовым глянцем, да блендью⁷, по бокам которой виднелись прожилки зернистого киса. Когда же взяли пробу и разложили ее на мешковине, а сверкающие грани блей-глянца так и ударили в глаза свинцовым блеском, Ротман схватил жилистую руку Рахима и обеими руками тряс ее. Расчувствовавшись, Хмурый, поднял исхудавшего Ротмана и крутанул вокруг себя.

— Говорил достанем? И достали!

— Рахимушка, коли вернемся на завод, я тебя своей персоной горняцкой сделаю. Главным проходчиком моим станешь. Вон и сержант на заступную пойдет. Правда, Федор? Смотри руда-то какая!

Глаза Ротмана просто сияли от счастья. Шарыпов смотрел на него и не мог представить себе, откуда же у этого человека столько силы и страсти к старанию горному делу? Вон уж синюшина вокруг губ. С десен кровь выступает. От кашля по ночам сидя спит…

— Ну-ка, дайте посмотреть, чему так радуетесь! - Нарочито и по начальственному сурово сказал Федор, взяв в руки большой камень. Рахим скромно отступил в сторону, давая место Шарыпову у разложенной руды. Между Рахимом и Шарыповым всякий раз вырастала незримая стена отчуждения, когда глаза в глаза или ни с того ни сего оказывались рядом.

— Тяжелехонек, однако! Сколь же в нем серебра будет, Михайло?

— Сколь точно не скажу, но думаю что в блей-глянце, что держишь, может до 1,5-2 лота⁸ на пуд потянет.

— Эка! Как на наших рудниках, Нерчинских… А насчет Рахима…- Он сделал паузу. – Насчет него решим, как доберемся назад.

— Ты уж реши, Федор, а то я там,- Ротман показал вверх палец,- неспокойным буду…

— Ты брось, Михайло! Брось эти штучки. Лучше покажи мне, что и как дальше дело вести, сам доведу до конца, а ты отлежись, поди…

Но Ротман уже суетился у двоих учеников, таривших руду в мешки.

Снизу донесся звук молотка о металлическую болванку, служащую наковаленкой кузнецу. Это к ужину звал костровой…

Через три дня с горы прибежал горный ученик Савва и на ходу уже кричал.

— Сержанта туды, на гору! Сержанта! Там Ротман задыхается…

Когда поднялись к последнему шурфику, который документировал Ротман, все уже было кончено. На разостланной Рахимом мешковине лежал Михайло. Его лицо было упокоенным, благим, не натужным, как обычно видели в последнее время окруженцы от нестерпимо преследовавшего его кашля. Жиденькие волосы на голове обнажили несоразмерный с маленьким лицом широкий лоб. Крупный нос десонировал с мелкими чертами уже тронувшегося желтизной лица. Черная смоль тощей бороды закрывала длинную шею. Заголенные руки закатанной до локтей рубашки казались не руками, а мощами. Так измочалила его болезнь.

Сержанту стало не по себе. Он впервые видел такого покойника, из которого судьба, кажется, выпила все. Малый ростом, истощенный он был похож на обгоревшую из костра хворостинку, так и не занявшуюся огнем.

— Господи, прости нас, что не уберегли такого человека!- тихо сказал Шарыпов и положил ладонь на обнаженный череп унтер-шихтмейстера.

Жаркий полдень наполнялся дымом. Видно где-то горела тайга. У последнего шурфика, где закончилась жизнь Ротмана по очереди, сменяя друг друга, трудились горняки. Они расширяли по длине шурф, чтобы навсегда упокоить тело унтер-шихтмейстера Михайло Ротмана.

К вечеру, когда грубо сколоченный из тонкого дранья гроб опустили в шурф, Степан Рогов с двумя казаками выпалили трижды из ружей. Поставили над ним небольшой из сухой лиственницы крест. На могилу положили ремень с медной застежкой – единственное, что осталось от формы унтер-шихтмейстера.

Ночью начал накрапывать дождь. Вначале вкрадчиво, потом дружнее забарабанил по брезентовым балаганам и, наконец, перешел в обложной.

Дождь лил, не переставая, три дня. Юнкура, словно хотела вырваться из каньона и ревела грязным потоком. Потом смирилась, затихла и вместе с просветленным горизонтом снова мерно перекатывала на валунах чистые струи.

— Пора! – говорил сержанту Истер, приведя последнюю связку лошадей снизу Юнкуры со своим напарником из ссыльных. Все время работы по проходке шурфов, разборке руд они находились с лошадьми, и Шарыпов переживал, как бы те не потеряли лошадей. Но каюр с напарником выглядели даже отдохнувшими против остальных работников. Когда же Истеру сообщили о смерти Ротмана, он нисколько не удивился и философски произнес.

— Тайга больных метит. Усол, однако, остальным коросо будет. Прабда, залка его. Сыбко коросый целовек был. Мне круска давал, пить чай сопсем нету у меня. Потому там,- показав, куда-то в горы,- ему легко будет.

* * *

К началу июля 1745 года Шарыпов с двадцатью гружеными рудой лошадьми направил каюров во главе с Истером вниз по Халые. Вся команда: и служивые, и казаки, и нанятый рабочий люд с ссыльными, груженые скарбом, шли следом. Помогали рубить проходы лошадям. Истер пытался найти более безопасный проход, но отчаялся и пошел левым бортом долины. Это была ошибка. Заросшая местами терраса казалась почти непроходимой. Однако измученные вконец люди достигли устья реки, где на Тырах их уже ждали карбасы, построенные из леса, заготовленного Шарыповым летом 1743 года.

Отъевшиеся на Арбатыле люди карбасами спустились по большой воде к Алдану, а пройдя по нему к Амге, часть оставшихся припасов Шарыпов отправил с Латниковым и двумя казакми в Таттинскую волость. Сам с командою и остальным грузом поднялся по Лене к Якутску и отметил про себя: «Следующий раз надо не зимой, а летом пытаться на рудник свой подниматься, коли интерес начальство проявит».

Что «следующий раз» будет, он не сомневался. Даже не сомневался в том, что сам пойдет к своему руднику. Уж третий раз… «Когда же я жисть свою начну, как люди живут?…». Но мельтешащее в сознании то, что он пойдет к «своему» руднику, заставляло приятно сжиматься сердцу, и оно билось в новом предчувствии похода, не закончив еще этот.

* * *

В конце августа унтер-штейгер Бахман встречал у крыльца якутской заводской конторы Шарыпова. А узнав, что тот привез с собой руду, пригласил и начал расспрашивать сержанта.

Шарыпов ощущал, что не покинула Бахмана снисходительность к нему, потому как чувствовал, что не спрашивал, а допрашивал его унтер-штейгер. А потому отвечал неохотно, скрытно. На вопрос Бахмана показать документацию и место на карте, которую Шарыпов должен был составить для показания тех мест другим, кто за ним еще пойдет, ответил:

— Нам заданиев таких не давали, дабы карты составлять, да те места всем сказывать. Где руда и сколь в ней полезных металлов будет, вам доношением известят с Иркутской канцелярии. Оплату же поденную получили все твои горные служивые довольную. Ссыльные с казаками старшине Колесову возвращены. А за услуги, как мне велено, вам сумма какова выделена, такова и отписана, и роспись здесь свою ты должон поставить. А за не имением времени, кланяться буду. Струги под мачтами стоят, по Лене подниматься будем до холодов.

Готфрид Бахман молча подписал расходную ведомость. Сержант Шарыпов поклонился и вышел.

«Прав был Метенев. Ходить надо было бы мне с ним. Ходить! А теперь нам придется сопли вытерать, коли Приказ или доношение будет нам разрабатывать со всех инстанциев то, что нашел им какой-то сержант.- И сплюнул.- Утер все-таки нам нос, утер сержант! Это все гордыня моя…, гордыня! Хотя бы камешек руды подарил, да поглазеть на нее, какова она. Не догадался попросить… Дал бы, наверно, к своему удовольствию. Мол, глазейте, господа, коль не шли, когда звали. Пойтить за ним, что ли, да попросить кусок руды?… Господи, не смогу ж ведь! Не смогу пересилить себя».

* * *

—Эй, кто есть живой? – раздался сипловатый, видно от мороза натуженный, голос ямщика за дверью почтового перевоза.

— Кого еще там нечисть принесла в такое время? – бормотал служивый перевоза за дверью.- Ни днем, ни ночью покоя от вас нету…

За дверью послышалась какая-то возня. Видно деревянный засов не поддавался оттого, что его прихватило изморозью. В конце концов, дверь неожиданно широко распахнулась, и на крыльцо чуть было не вывалилась фигура смотрителя с накинутым на плечи кожухом. Тот, видно, спросонья перестарался, наддавливая на дверь плечом.

— Сержанта с Иркутска привез и его людей! В Якутск направляются по делам государевым.- Просипел ямщик, держа в руке фонарь, и кнутом показывая в сторону возов, вокруг которых уже копошился люд. – Куда на постой становиться-то?

— Вон в тот барак, - махнул рукой в ночь служивый и закашлялся.- Там печь есть, дрова наколоты. Лед в кадке. Топите и почивайте! Утром справимся, что к чему. А коням сенцо в арбе загружено рядом. На ночь хватит…

Дверь захлопнулось перед самым носом ямщика. Шоркнул за нею засов, захлопнулась сенная дверь, и все стихло. Лишь в маленьком оконце видно, что в срубе тлела лампадка.

— К балкý давайте!- прокричал людям ямщик. - Там постой будёт!

В балкé запахло дымком. Наструганные «петушки» сухой лиственницы вспыхнули в печке, и теневые блики огня побежали по стенам сруба, выхватывая из темноты людей, располагающихся на нарах, сделанных из дранья⁹.

Кто-то зажег лучину и подсвечивал ею человеку, копошившемуся во вьючном ящике. Наконец он выпрямился и подал толстую свечу. Закашлялся.

Запахло воском. Пламя свечи колыхалось из стороны в сторону. Горело неровно. На миг воцарилось молчание. Дрова дружно потрескивали и наполняли теплом барак. Пар изо рта усталых от длинной дороги людей заполнял пространство временного пристанища. Вошел в дверь ямщик с фонарем. За ним устремился морозный туман и покатился под нары. Подошел к печке. Поставил на нее большой медный чайник, набитый доверху снегом. Снял тулуп и бросил на свободные нары.

— Лошади пристали совсем! До утра не отдохнуть им. Постой нужон им большой,- ворчал ямщик, доставая из мешка припасы к ужину.

Никто не отвечал. Усталость от дороги, проникающее под верхнюю одежду тепло от печки смыкало веки одним, а другим уже закрыло их, и те посапывали, так и не сняв с плеч кожушка или тулупчика.

— Что, Федор Матвеич, тяжко?- спросил участливо ямщик, наклонившись над закашлявшимся сержантом.

— Тяжко, Игнат, тяжко совсем,- ответил прерывисто дыша Шарыпов.

— Щас чайку скепятим. У меня травка от кашля есть ишшо, заварим – полегчаит.

Когда, наконец, чайник зафыркал, а вылившаяся из него вода зашипела, подняв высоко пар над печкой, а задремавшие люди, почувствовали, что согрелись, барак наполнился движением. Кто ломал еще не отошедший от мороза хлеб, кто строгал мороженого омуля, а кто уже шумно отхлебывал из кружек заваренный чай.

— Сколь еще до Пеледуя, Игнат? – окликнул казак ямщика. У него было настолько обросшим лицо, что в плохо освещенном балкé высматривались лишь глазницы с переносицей, да небольшой нос, осененный крупной бородавкой.

— Два дня!- ответил тот, отправляя в рот жмоть белой рыбьей стружки.

— А сколь здесь будем стоять?

— Пока твоя вторая бородавка у тебя на носу не вскочит,- хохотнул кто-то рядом

— … Да потише, вы! – прикрикнул ямщик!– Задремал сержант. Тяжко ему. Проснется, попоим человека. А там спросим, когда? Отлежаться ему в тепле надо, коням отдохнуть…

— Знать спать завтра будем,- обрадовался молоденький казак.

* * *

Федор не слышал, как гоношились казаки, как отужинали и отошли ко сну, расстелив на нарах кожухи и тулупы, раздевшись до исподней. Всепроникающее тепло, расходившееся от большой печи, набитой на четверть расколотыми чурками, вконец разморило путников, и те уснули. Но даже богатырский храм ямщика не смог заставить Федора проснуться. Да это состояние и не было вовсе сном, а каким-то забытьем, в котором он себя видел как бы со стороны, откуда-то сверху, из какого-то небытия…

…

— Истера понесло с лошадьми, Федор! – кричал ссыльный Марат истошным голосом.- Смотри!

Шарыпов и сам видел, как напор воды сбил с ног первую лошадь, и та, рванувшись, сбросила седока. Истера понес поток к излучине реки, за которым начинались пороги. Мешкать было нельзя. Ближе всех к каюру находился именно Шарыпов. И он, не снимая сапог, кинулся навстречу тонущему каюру по плесу, крича ему, чтобы тот держал левее крупного валуна. Но тот не реагировал. У самого валуна пропал куда-то, и лишь в нескольких саженях ниже голова каюра появилась из воды, но потом снова исчезла. Шарыпов броском успел все-таки перехватить его и что было сил, оттолкнувшись от каменистого уступа, нависшего над водой, увернулся от удара о коренник, снова оказавшись на струе. Это усилие Федора оказалось достаточным, чтобы поток, подхватив обоих, прибил их к плесу противоположного берега. Федор вытащил наполовину из воды Истера, подхватил на колени голову. В глазах каюра застыла гримаса ужаса. Смугловатое лицо было бледным, а губы синие. Подбежали два казака. Помогли вытащить на косу каюра, опрокинули его навзничь. Истер закашлялся. Из носа и рта пошла вода. Округленные, было, от ужаса глаза начали приобретать осмысленное выражение.

— Ну, кажись, живой,- вздохнул Федор.

— Еще чуть бы…

— Не каркай!- перебил молодого казака Степан Латников. –Чуть, ни чуть…, – живой каюр!

— А ты что же не постарался сам-то выплыть?- спросил пришедшего в себя каюра Степан.

— Мал-мала плавать не умею…,- пролопотал Истер, держась за голову.

— Вот те на! – Удивился Латников. - А как же ты с лошадьми ходишь по рекам-то. Не ровен час и каюк бы тебе пришел, коли не Шарыпов. Ербулызнуло бы тебя темечком о скалу и поминай, как звали. Крестник теперь он твой!

Федор отжимал свою одежду прямо на гальке. Сообразительный Марат подтаскивал к завалу валежник и чиркал кресалом, добывая огонь. Холод сковывал движения Шарыпова. Его уже била дрожь, а озноб все подкатывался откуда-то изнутри…

…Шарыпов очнулся. Его глаза выхватили мерцающие блики огня от печи, хороводившие немую пляску у дверного косяка и на потолке. Тело словно застыло от холода, а сознание, между тем, ощущало капельки холодного пота на лбу.

«Господи, где я?» – силился понять Шарыпов. Привстал и, в конце концов, понял, что это был всего лишь сон. А вокруг него на нарах лежали разомлевшие от жары ямщик и казаки.

Озноб внезапно сменился жаром. Федор опять закашлялся, уткнув голову в отворот тулупа, дабы не разбудить путников. Из горла пошла сукровица.

«Знать чахотка доканает дорогой. Надо бы передохнуть…».- И мысли снова утонули в какой-то пелене тумана, опрокидывавшего его сознание, возвращая в прошлое…

* * *

— …Помоги сержанту, задохнется от кашля, бедолага,- крикнул из дальнего угла Степан Рогов ямщику, лежавшему рядом с Шарыповым.

Кряхтя, ямщик пододвинулся к судорожно бьющемуся в кашле сержанту, приподнял его и постучал по спине. В сумеречном свете, пробивавшемся из маленького окошка занявшегося за стенами барака дня, глаза сержанта открылись. Изо рта текла кровь. Кашель прекратился.

— Эко тебя доняло… Куда тебе в горы якутские, тебе отлежаться надо. Погодь, воды согрею.

Шарыпов рукавом неснятого еще с вечера кожуха вытер кровь с губ и бороды. Отдышался. Встал. Подошел к двери. Надавил плечом и впустил в остывающий барак клуб морозного воздуха. Солнечный свет, отраженный от снега ударил больно в глаза. От неожиданности Федор пошатнулся и схватился руками за косяк.

— Никак до ветру собрался? – спросил ямщик и, не дожидаясь ответа, помог закрыть за ним дверь. А сам начал суетиться вокруг печки.

Дрова прогорели, но редкие угли в золе еще теплились. Как только открылась дверь, и Шарыпов вошел обратно в барак, дрова уже весело потрескивали в печи. Он, почувствовав, видно, лучше себя, начал копошиться во вьючном ящике. Достал четверть и плеснул содержимое в кружку. Выпил. Шумно выдохнул. Налил еще и молча протянул кружку ямщику.

— Глотни немножко. Кто спит, тому не нужно, а к то не спит, тому не во вред!

Ямщик выпил и закашлялся.

— Не туды-ть пошла, окаянная!

— Туды-ть, не туды-ть, а теплее будет,- шутливо передразнил, окончательно пришедший в себя сержант и поежился.- Морозит что-то, Кузьмич, опять… Видно и впрямь придется еще дневать, да ночевать здесь.

— Не казнись, сержант. Здоровье побереги. Отлежаться тебе надо. Баньку истопим. Нутро твое прогреться должно…

— Спешить надо, Кузьмич! До Якутска вон как далече. А мы еще к Витиму не подошли.

— Спешить, спешить! Лошадям передых тоже нужон,- упрямился ямщик.

Разгоревшиеся дрова, опять наполняли барак теплом. Народ, уставший за дорогу, не чувствовал ни окончание ночи, ни начала дня. Спал.

Шарыпов прилег на нары. Сон снова овладел им, и он вновь провалился в прошлое…

* * *

… — Иди ко мне, Настенька!

— Пусти, Федор! Пусти, меня! отец изобьет, коли я с тобой якшаться буду, пусти!

— Так сбежи со мной?

— Куда я с тобой, Федя? Ты вон на коня скок, да опять в обоз пустисси, а я, коль затяжелею от тебя, как жить буду?

— Сотника, отца твоего, я уговорю как-нибудь, - горя страстью, на ухо шептал Федор. - Он свой должок ко мне имеет… В прошлом годе я вон из какой беды его выручил. Жизнью обязан мне, когда из Якуцка на Охоцк обоз капитана-командора сопровождали…

— Отец мой крутой казак. За простого, как ты, не отдаст. Он метит замуж меня выдать здесь, в Охоцке.

— То и говорю тебе, Настюшка! Сбежим! Сегодня в ночь ухожу с командою на Якуцк. Вот и айда со мной! Люди везде живут, и мы с тобой будем жить. Детишек мне нарожаешь. Из Якуцка зимою в Иркутск подадимся. Дом срубим…

Настенька сопротивлялась слабо. А Федор, чувствуя близость тепла ее разгоряченного тела, уже не владея собой, взял ее…

— Хватить, Федор! Хватить! Ужо день скоро займется…,- тормошила за плечи Федора Настя.

— Погодь, Настюша, погодь, еще немного, еще…

* * *

Шарыпов проснулся от жара. Не то от печи, что разгорелась, и вишневый бок ее был похож на Настенькин румянец в отблеске свечи, когда она уходила от него последний раз перед выходом его с командою из Охотска на Якутск, не то от испытанного во сне чувства. Он хотел закрыть глаза и вновь погрузиться в прерванный сон, но опять закашлялся… Чтобы не будить спящих, снова вышел из барака глотнуть свежего воздуха.

Солнце уже скрылось за тайгой. Розоватые отблески его уходили в потемневшее небо, где загорались первые звезды. Отдышавшись, Федор опять лег на полати, но уже лицом вниз. Так было легче почему-то дышать. Не сон, а полузабытье снова волною накатилось на него.

* * *

— Куда прешь?! Зенки повылазили, что ли? Не видишь, обоз идет! - кричал возница на ямщика, замешкавшегося в торосах.

— Тпр-рр-ру, окаянные!- крикнул Кузьмич и остановил воз.

— У меня тоже обоз, – кивнул в сторону выползавших из тумана возов ямщик. - На Витим идем. В торосах не развернуться.

— Кто с обозом-то?- крикнул встречный возница.

— Шарыпов! Из сержантов. На Якутск пробирается по государевому делу,- ответил ямщик.

— Погодь!- крикнул с воза завернутый в тулуп человек.- Шарыпов, говоришь?

— Шарыпов,- подтвердил ямщик,- разглядев в человека сотника.

— Сведи меня к нему, кажется знакомый!- Человек встал с воза и подошел к ямщику.- Где он?

— Там, в средине обоза. Волею Божею умре по дороге, показал кнутовищем ямщик.

— Как умре? – вскрикнул женский голос с того же самого воза.

Ямщик посмотрел в ее сторону и увидел, как, отбросив тулуп, с воза поднималась женщина.

— Как все Богу душу отдают, так и сержант сегодня умре,- устало ответил ямщик.- Не дотянул до Витима…

Ямщик Шарыпова показал сотнику воз, где лежало тело сержанта. Тот открыл тулуп, который был накинут на покойного, и отпрянул, узнав в нем бывшего жениха своей дочери. Женщина с криком: «Федор!», бросилась к нему…

… Обозы развели под крики возниц, и они пошли каждый своей дорогой. Шарыповский туда, куда уже никогда не дойдет его хозяин, а хлопонинский туда, где никогда не встретятся два так и недолюбивших человека.