В Татской волости берг-гешворен метался от одной избы к другой. Никто не знал и не слыхал о Латникове. Метенев посылал по наслегам Степана Прижимова. Он, замотанный верховой ездой по тропам разбросанных якутских стойбищ, возвратился ни с чем.

Потеряв четыре дня, Афанасий, утратил всякую надежду найти приписанного в Татской волости служивого Латникова. Но однажды один из тойонов¹ через толмача Ивана Титова пригласил его отужинать.

Вместе со своим толмачем берг-гешворен зашел в относительно богато убранную якутскую избу, разделенную на две половины. В переднем углу большой комнаты висел небольшой образок. Перекрестился. За столом на хорошо струганных и сколоченных вдоль стены нарах сидел худощавый старик. В его облике что-то было располагающее. Он улыбался, часто кивая гостям. То ли в избе было слишком натоплено, то ли для того, чтобы расположить ближе к себе собеседников, но домотканая рубаха на нем была расстегнута, и на груди виднелся небольшой серебряный крест.

«Крещеный»,- отметил про себя Метенев. – А может так, прикрывается образцом только». В подтверждении его, мысли ему бросился в глаза бубен, висевший поодаль на сыромятине. «Ясно, язычество с Христом , словно рука об руку…».

Метенев протянул руку и представился тойону. Тот пожал ему руку обеими ладошками, ответил:

— Айсен.

Толмач перевел ему кто такой Метенев и для чего берг-гешворен находится в волости.

Улыбка тойона не сходила с лица, когда он узнал, что гость государев человек. Кланялся.

Стол был заставлен мясом и рыбой. Горкой на блюдах виднелась ягода. Брусника еще не отошла от мороза и в горнице покрылась белым порошком инея. На широкой железной печке шипели два котелка.

Метенев сел напротив и, развернув сверток, поставил на стол полчетверти спиртного. Он знал обычай. К тойону без подарка идти – обидеть и прослыть скупым. Спиртное же здесь ценилось дорого, даже очень дорого. Такое количество спиртного можно было обменять на хорошую верховую якутскую лошадь. Поэтому, идя к нему, у него теплилась надежда с помощью тойона узнать, не остался ли кто из проводников в волости, кто сопровождал два года назад в походе сержанта Шарыпова…

Глаза у тойона заблестели. Он хлопнул в ладоши и что-то крикнул. Из другой половины дома зашла в шитом бисером убранстве женщина, подала ему соболя и, не обращая ни на кого внимания, убралась восвояси… Тойон, привстав, протянул через стол подарок берг-гешворену. Тот принял его с благодарностью, передав шкурку толмачу, стоявшему за его спиной.

Берг-гешворен плеснул в кружку тойона спиртного и налил себе. Он не мог еще привыкнуть есть недоваренным мясо, каким обычно потчевали якуты. Брезговал. И трапезничать решил недолго для того, чтобы соблюсти рамки приличия, ссылаясь на необходимость скорого отбытия на выполнение задания Государыни. Но неожиданно мясо оказалось не только хорошо вареным и жареным, но и было сдобрено приправами. К тому же две женщины подали к столу еще горячие пироги. Тоже с рыбой и мясом. Трапеза предполагала нескорое ее окончание.

После первой кружки словоохотливый тойон рассказал ему, что, несмотря на плохой завоз, в этом году ему из Иркутска пришел хороший товар, и люди его рода ни в чем не будут нуждаться. Без умолка говорил о богатой охоте в минувшем зимнем сезоне и предстоящей весне, когда будут жеребиться кобылы.

У него было несколько табунов лошадей. Стадо коров. Большая семья. Разговорившись, он снова хлопнул в ладоши и в горницу вошел молодой якут, которого он представил своим сыном, посадив рядом. Тот молча принялся за еду, также улыбаясь берг-гешворену.

В натопленной избе тойона спиртное быстро разбирало. Глаза его блестели, но он тянулся к кружке еще и еще.

Метенев решил начать свой разговор до того, когда его собеседник не свалится с нар. А что он свалится, не сомневался, поскольку, уже из его небольшого опыта знал, что многие якуты обычно не знали меры спиртному и даже от небольшого его количества быстро хмелели, а то и падали. Тогда на них было смешно и больно смотреть…

— Айсен! Говорят, что два года назад из вашей волости проводник был у Шарыпова, который на Тыру ходил. Не помог бы ты предприятию Государыни помочь в сыске проводника?

Метенев сознательно сделал упор на государственное значение вопроса, поскольку знал, что власти тойоны побаивались, но и уважали. Потому, как та всячески старалась сдерживать притеснение коренных народов и чаще в возникавших конфликтах становилась на сторону тойонов, нежели нючи² – как здесь называли всех, кто не принадлежал якутам и ламутам.

— А почему-бы не помочь, - важно ответил тойон.

И тут берг-гешворен чуть было не поперхнулся куском пирога. Ответ тойона просто ошеломил его.

— Я пригласил тебя в гости, чтобы сказать, что проводника не надо искать. Этот человек, которого ты ищешь, как мне сказали, мой работник в моем роду. Каюр, к тому же хороший охотник. Завтра он придет к тебе. Истером зовут. Может толмачить с нючей и эвенами. С Шараповым был. Места те знает и дорогу покажет.

Афанасий встал, горячо тряхнул руку Айсену, налил себе и ему по полной. От такого известия теперь можно было расслабиться… - «Быть предприятию!»

К ночи уже все семейство Айсена сидело за столом. Метенев потчевал, не жалея спиртного. Женщинам тоже наливали понемногу. Те не противясь, пили.

Наконец, Айсена и его сына, сраженных спиртным, положили тут же на шкуры у прохладной стены.

Захмелевший толмач Иван Титов, до этого плеснувший еще молодке, дочери Айсена, откровенно лапал девицу…Та, ничегошеньки не понимая, что ей на ухо говорит Иван, хохотала и не увертывалась. Метенев решил не дожидаться Ивана, покинул, подарившего ему удачу дом, перекрестясь напоследок на образок.

Впервые за много дней на Метенева навалился глубокий и спокойный сон. И вчерашний хмель, и усталость, и осознание того, что «быть предприятию», - все вместе взятое раскрепостили сознание. Он проспал до полудня.

Разбудил Степан Прижимов.

Господин берг-гешворен, пора! Верхóм пришел Истер, что сотоварищем и каюром был у Шарыпова. Тебя разыскивает!

«Не обманул, Айсен!»- придя в себя, подумал Метенев.

— Зови сюда…И Титова ко мне поспеши тоже.

Прижимов почесал затылок, ответил:

— Никак не можно. Побили его…

— Как побили, кто побил?

— Бабы тойна… На молодуху Ивана потянуло… А женщины, видно, не поделили его похоти.

Метенев рассмеялся и велел отнести Айсену еще шкалик.

— Скажи тойону, в знак благодарности от меня. Пусть похмелится. А ты к ночи готовь ватажников. К утру уйдем!

В горницу вошел якут. Уже не молодой, но еще далеко не старик. Одет был в потертую кухлянку и высокие меховые сапоги. Снял шапку и мял ее в руках, не зная, что делать.

Берг-гешворен усадил его за стол. Поставил согретый хозяйкой дома, в котором он жил, чай.

— Говоришь по-нашему?

— Мало хоросо понимай…

— Говорят с Шарыповым ходил?

— Мал-мала ходил, целое лето, однако. Хоросый хозяин был. Коня дал, деньга давал. Сыбко урботать любил. Людей не кричал. Меня спаси из рецки. Сопсем тонул я. Хоросый нюца. Да слух просол, пропал где-то. Искать надо…

— Умер он…

Истер поставил кружку и посмотрел на Метенева. В глазах его он вдруг увидел не поддельную грусть.

— Залко, хоросо залко…Сыбко хоросый был музык…

Его непосредственность подкупала. Ему уже нравился этот человек. Он всем своим существом, мягкостью движений, располагал.

— Пойдешь со мной, покажешь, где шырфы копали?

— Пойду. Только кухлянку другую возьму. Айсен обесял…

— Иди отдыхай. Степан покажет, где. Завтра пойдем, не сегодня.

* * *

Наутро ватажников пришел провожать Айсен с сыном. Явился и войсковой старшина с двумя казаками. Растроганный вниманием Метенева, Айсен из рук в руки передал своего верхового коня. Обнялись. С войсковым старшиной расцеловались троекратно. Он велел, вдобавок к имеющемуся оружию, передать команде Метенева еще два ружья с припасами.

Провожающие долго стояли на берегу Лены, махали вслед уходящему встречь солнца каравану, пока тот не утонул в морозной дымке.

* * *

Из записки Афанасия Метенева:

«…Ехали ж лесами по малым тропам к реке Алдану 2 дни, где переехав реку Алдан льдом, стояли за собранием подвод 2 дни. 10 числа майя поехали вверх по р. Алдану по льду и ехали до устья реки Тыры 3 дни».

К устью Тыры, кажется, шли из последних сил. Повозки из восемнадцати лошадей гужом растянулась почти на версту. С месячным переходом от Якутска лица людей от весеннего солнца почернели. У некоторых слезились глаза от неистовой белизны снега. Тишина казалась почти абсолютной. Редкий храп лошадей, усталая ругань казаков, подгонявших изнеможенных лошадей, да монотонный скрип снега под сапогами людей и коваными копытами животных казались бесконечным сопровождением какофонии ритма: скир-лы, скир-лы, хруп, хруп, скир-лы… Эту монотонность нарушали жеребята, которые неотступно шли за кобылами, но иногда, взбрыкивая, шалили меж собой и на лицах ватажников появлялась улыбка.

Берг-гешворен торопил караван. Вот-вот, ему виделось, Алдан должен тронуться. Местами уже обходили промоины, с осторожностью и терпением. Одна повозка ушла под лед. Все чувствовали опасность предприятия. Не роптали.

Впереди показалась новая полынья. Ехавшие во главе растянувшегося на полверсту каравана вèрхом Метенев с Истером, повернули к левому берегу. Остановились, поджидая на спае остальных. Первая, груженая рабочим инструментом лошадь, неожиданно шарахнулась и внезапно провалилась у самой кромки берега. Заржала. Шагавший рядом кузнец Зарубин, не мешкая, кинулся на помощь Готовцеву. Тот спешно резал постромки бившейся лошади. Это позволило ей выбросить передние ноги на лед, и она на пределе сил выскочила, оставляя груз в полынье.

Готовцев, полулежа в крошеве льда полыньи, удерживал погружавшиеся в воду вьюки. Зарубин бросился к нему и помог их выкинуть на лед, оставаясь по грудь в воде. Подбежавшие люди помогли обоим выбраться наверх. Лошадь как вкопанная стояла у кромки полыньи. Ее трясло мелкой дрожью. Подоспевший Прижимов подхватил узду и старался отвести ее от страшного места. Лошадь тихонько ржала, но не трогалась. Стояла как парализованная.

— Ну, родная, пошли!- крикнул Прижимов, и что есть силы, потянул её. Она то ли пришла в себя, то ли от испуга, поднялась вдруг на дыбы и сделала прыжок вперед, сбив с ног Степана, и понесла по целику к остановившейся связке…

— Не подходить к берегу! – Закричал всем остальным людям вставший на лед Готовцев! – Назад от спая!

К нему подбежал берг-гешворен.

— Ну, как, Карп, живой!

— Живой, куда я денусь… Вот только груз сырой, сушить надо.

— Степан!- обратился Метенев к Прижимову.- Ищи проход к берегу. Передохнем!

На берег ступили с трудом. Вода явно подтачивала спай льда с берегом на значительных отрезках реки. Развьючились. Уже потрескивали костры, ставили на огонь котелки, когда вернувшийся из разведки Прижимов, сообщил Метеневу неприятную весть. Впереди широкая полынья. Дальше идти придется берегом.

— Торопиться надо, Афонасий!

Берг-гешворен молчал. Потом посмотрел куда-то поверх Алдана, произнес:

— Людей и лошадей загоним, а будем сегодня на Тыре. Иначе для чего все это затеяла Берг-коллегия.

К ночи, пройдя еще верст 12, вышли к устью Тыры. Хотя ночь уже была относительной. День сменялся всего лишь сумеречностью, в непродолжительности которой люди у костров не успевали выспаться, как уже солнце выходило из-за редколесья лиственниц и бежало к ним навстречу. Караван не выдерживал темпа этой бесконечной гонки длительного дня и краткой ночи, но упрямо шел вперед, шел на восток. Встречь солнцу.

Выйдя к Тыре, им показалось, что самое сложное позади. Горная река вскроется еще не скоро и у них есть время спокойно дойти до цели предприятия. Но проводник Истер через толмача Ивана Титова торопил берг-гешворена. Каюр постепенно осваивал русскую речь, но говорил еще сбивчиво, путая якутские слова с русскими.

— Тыры ходить надо быстро, однако,- сказал Метеневу Истер.- Хорошо быстро,- повторил он.

— Что значит: хорошо быстро?- Спросил он у толмача.

— Он говорит медленно надо ходить плохие места, а хорошие – быстро бежать…

— Что значит плохие места?

— Кипень!³- Лаконично ответил Истер.

* * *

День стояли и отдыхали. Была середина мая. Солнце пригревало уже хорошо, хотя к вечеру еще подмораживало. Поэтому народ в большинстве отдыхал. Кто спал, расстелив попоны на снег поверх наброшенного лапника из набухшей почками вот-вот готовой распуститься лиственницы, кто подремывал прямо у костров. Зарубин с Готовцевым сушили одежду. Пахло варевом. Лошади на кòсах паслись, какая пожухлой прошлогодней травой, какая тальником.

Степан Прижимов по приказу Метенева должен был к вечеру вместе с Федором Зыковым и проводником Истером уйти в ночь вперед до большой наледи, о которой говорил Истер. Метенев же поутру с остальными решил идти следом, чтобы меньше тратить времени на поиски удобных переправ в случае каких-либо осложнений.

Так сделали еще два дневных перехода… К концу второго дня вечером, лежа у костра, прикрытый только попоной, Метенев всматривался в фиолетовый горизонт ночного неба, на котором едва-едва поблескивали звезды, думал о дне завтрашнем. Его поражали большие перемены в ландшафте. Вдали мелкосопочник сменялся настоящими горами, куда и направлялась его разношерстная ватага. В заботах каждого дня ему казалось, что он уже целую вечность идет куда-то, что не только не кончалось, но разрасталось бездной тяжелых испытаний, откуда не могло быть возращения. И его вдруг охватывала холодная тоска по дому, по Катенькиным глазам. Тогда он закрывал свои глаза, и минувшее возвращалось к нему то радостными, то горькими воспоминаниями. Они томили и расслабляли одновременно. И он засыпал. Но самым поразительным было то, что Афанасий не видел снов. Он даже хотел, нет, не хотел, он желал их видеть, но они не приходили к нему. А вот сегодня не спалось.

Его мучил вопрос о том, что, если они с таким трудом идут навстречу своему предприятию, то каково должно быть еще более сложным возвращение. Сейчас у них силы еще есть и провианта достаточно. А дальше что?.. Скоро вообще вьюками пойдут лошади, а сани придется оставить до зимы. Сами же только вперед, встречь солнцу. В неизвестность. Последняя мучила его больше всего. Он отвечал за предприятие государственной важности. Это придавало силы, но и давил груз ответственности. Приходилось быть твердым. Афанасий замечал, что стоически переносящие трудности перехода люди не роптали только благодаря тому, что он был тверд и уверен в себе. Даже жестоким, когда ни с того ни с сего вдруг обрушивался на зазевавшегося горного ученика или работника в пути или на стоянке, сторонившихся общей работы по кочевью. Также замечал, что когда проходил верхóм вдоль каравана, люди прекращали разговоры и поглядывали на него, кто с опаской, а кто под давлением его крутого взгляда.

«Если бы знали, что творится на душе у меня»,- подумалось Афанасию.

* * *

Вечер наступил незаметно. Прижимов, Истер и Зыков завьючили лошадей, и пошли вверх по реке. Следов было много. Заячьи, оленьи, волчьи, сохатиные. Много было и следов пушного зверя. Однако живность сама не попадалась. Редкие стайки куропаток вылетали из-под ног и рассаживались на деревьях, с любопытством наблюдая за путниками. Те шли молча. Вошли в предгорье.

Истер пересек нартовый след. Пошел по нему.

— Старый, однако.

— Кто это мог быть?- спросил Степан.

— Эбен, однако, окотник. Федор к баба своей ехал.

— А как ты узнал?

— Зывет за Тыры далеко. Олеска пасет летом. Зимой ловуска ставит. С окоты домой пошел как три дня. Знацит баба ехал.

— К бабе, говорит, Федор уехал. Значит вверху никого нет,- уточнил Зыков Прижимову.

Степан недоумевал:

— Почему три дня назад?

— След смотреть надо, однако,- коротко ответил Истер, и зашагал к сторону обнаженной косы.

Когда они пересекли косу, сразу за поворотом открылась широкая наледь. От берега до берега ее синева, чуть припорошенная снегом, будто, уходила до горизонта. Истер остановился, и, предупреждающе закрыв правой ладонью рот, левой указывал в сторону левого берега. Степан посмотрел туда и увидел у кромки наледи оленей.

Тихонько, чтобы не спугнуть животных, спрятали лошадей в редколесье тальника. Зыков, осторожно ступая, перешел на левый борт реки и скрылся за деревьями. Тишина. Дробью стучал дятел. Любопытные синицы порхали подле и почти старались заглянуть в лица притаившихся с лошадьми путников. Так были любопытны.

— Господи, кабы осечки не было! Полочка на ружье, кажись, сухая, – суетился Зыков.

Заряжал ружье второпях.

Степан и Истер напряженно ждали. Выстрел был сухим. Эхо дважды пробежало между бортами реки и стихло. Оленей не было видно.

— Мимо,- разочаровался Степан.

— Мясо кусать будем, однако,- не согласился Истер…

Они вышли к наледи и увидели, как на противоположном берегу стоял Федор и махал руками.

Подошли. У края наледи лежал бык. Пуля попала в шею, и животное свалилось наповал, упав на тонкие побеги кустарника. Раскидистые рога оленя переплелись с его прутьями, и Федор не мог приподнять голову зверя. Истер привязал лошадь, вытащил топор из-под веревок вьюка и несколькими ударами освободил рога оленя от ивняка. Вытащил нож и стал разделывать тушу.

Федор снял с привьюка котелок и пошел к небольшой струйке воды, сочившейся у кромки берега. Степан готовил место для костра, настраивая таган. Потом долго пытался кресалом высечь искру. Наконец пакля задымилась, он раздул ее. Поднес к сухой, тонко струженной осине, пока она не вспыхнула ярким пламенем. Когда костер начал поедать сухие ветки лиственницы, подошел к Истеру.

Тот ловкими движениями «раздевал» зверя, работая то ножом, то кулаком, глубоко проникая под шкуру. Федору казалось, что она сама отделялась от туши. Так быстро это происходило.

— Зима хоросо был. Ел много. Зыр есть, однако. Лето плохо будет. Холод будет. Дождя много будет.

— Почему?- бросил Степан.

— Теплый зима был. Олеска траву кýсал, мало копыткой урботал. Мало снега бил. Знацит лето прохладный будет. Дождь много будет.

Вспоров зверю живот, он легко достал ливер, а все остальное завернул в шкуру и приказал вынести на наледь.

— Зачем,- поинтересовался Степан. Может, в леску оставим?

— Ты кýсать хочес, я кýсай хоцу, птица тоже кýсай. Всем надо кýсай. Зачем прятать мяса. Пусть псе кýсают. Гниет плохо. Кусай – хоросо!

Степан подивился мудрости якута.

Федор варил в большом котелке нарезанную печень и сердце. Истер отрезал несколько кусков сырой печени и почти не жуя, проглотил их, предварительно несколько кусочков бросив в костер.

— Зачем ты это сделал? – спросил Степан?

— Духи тозе кусай, удачу нам давай. Мы легко ходи, много чай пей. Хоросо!

Пока Федор и Степан расправлялись с печенью и сердцем, Истер вырезал оленьи губы, осмалил их и бросил в кипяток второго котелка. В угли с другой стороны костра закопал переднюю ногу. Запахло паленой шерстью. Федор со Степаном отошли от костра в сторону и наблюдали за Истером. Тот копошил угли, заглядывал в котелок. Пробовал варево. Наконец он концом ножа зацепил губы оленя и положил на бревно. Потом разгреб угли, вытащил кость, осмотрел ее со всех сторон и отбросил в сторону. Сам же принялся есть губы. Он ловко орудовал ножом, отрезая мелкие кусочки у своих губ. Ел быстро и жадно. Дал по кусочку с Федором. Те осторожно попробовали и, оценив вкус мяса, принялись помогать проводнику в его поглощении. Но там практически уже делать было нечего…

Истер встал, потянулся, взял топор и подошел к брошенной обгоревшей кости. Поднял ее, и, положив на бревно, частыми мелкими ударами обуха поколотил кость. Обгорелая кость как шелуха отвалилась, а золотистая жирная сердцевина мозга в утренних лучах солнца переливалась аппетитным янтарем. Подцепив ножом, он просто проглотил часть мозга и подал Федору. Тот поморщился и не взял. Степан решил рискнуть и попробовал. Что-то пробормотал и потянулся еще. Истер заулыбался.

— Кýсай, до завтра на мясо не смотри. Сытно!

Степан восторженно смотрел на проводника, дивился ему, и одновременно проникал глубоким уважением к этому худощавому, даже щуплому мужику. «С таким не пропадешь! Всему научит».

Пили чай, заваренный сухими ягодами шиповника, мороженными ягодами рябины, березовыми почками и мелко истертыми веточками нераспустившейся еще смородины. Потом Федор рубил мясо, заворачивал его в холстину и аккуратно связывал веревками, разделяя на четыре небольших по объему вьючка.

— Когда тронемся? – обратился он к проводнику.

— Лосади пусть кýсай. Мы до вечера отдыхай. Сворен (так он звал берг -гешворена) придет мясо коросо кýсай. А мы дальше иди хоросо.

Каюр свернулся калачиком и заснул у костра. Степан тоже задремал. Федор бодрствовал. На сытый желудок тоже дрема брала, но он помнил наказ Афанасия Метенева. «Двое спят, третий за лошадьми смотрит. Медведь проснулся, гуляет голодный. Не ровен час, спугнуть может. Разбегутся – нечем работать будет». Но дрема брала…

Федор проснулся оттого, что загремели котелки, оставленные на бревнах с недоеденным мясом. Это к костру подошли лошади.

«Хорошо, что лошади»,- ругнул себя Федор за то, что заснул и хотел отогнать лошадей. Те пятились, но не уходили и чуть похрапывали. Федор хотел, было, взять палку, но тут заметил, как в двадцати саженях промелькнуло что-то лохматое. Захолодело внутри.

«Медведь!».

Он растолкал Истера.

— Вставай, медведь, кажись!

— Какой медведь? Нет медведь. Росомаха, однако. След утором видел. Где она ходит, там медведь гуляй нету! – и потянулся к остывшему котелку, где были остатки уже остывшего чая.

Федор с ружьем обследовал место, где скрылся зверь. На снегу увидел отчетливые маленькие, похожие на медвежьи, следы росомахи.

— Привидится же со страху! А, кажись, зверина была больше… Надо же! - И успокоился.

Теперь он смотрел на проводника тоже с упоением. Подумалось: «С таким следопытом явно не пропадем!». И, подбросив дров в тлеющие угли, поставил котелок, чтобы заварить кипяток лесным сбором проводника.

Связки лошадей Метенева подошли раньше намеченного срока.

— Торопился хозяин, однако! Надо тихо ходи. Легко ходи. – Приветствовал первым Истер берг-гешворена.

— Охотились, что ли?

— Не охотились, наткнулись,- заскромничал Федор, приглашая к костру Метенева.

— Так вот она, какая наледь! Ни конца не краю не видно. И что страшного-то? Иди и песни пой. Кони кованные, ни к кому не обращаясь, произнес Метенев.

— Увидис, хозяин,- многозначительно ответил проводник и начал отвязывать лошадь.

Метенев смотрел вслед уходящим сотоварищам вверх по наледи и диву давался выносливости якутским лошадям. Небольшие ростом, мохнатые, они шли под вьюками уже месяц по таттинским тропам, ледяным торосам Алдана, а теперь вот выходят к горным тыринским хребтам и им хоть бы что. Тебеневка⁴ для них – луг некошеный. Копытят себе под снегом, добывая корм. Ни забот, ни хлопот. Он из любопытства сам разгребал на четверть сажени снег и поражался тому, что под снегом трава сохраняла сочность. Стоило только ее отогреть, потерев в ладонях. Оттаявшие стебельки травы даже сохраняли запах лугового разнотравия.

Поразительный, благодатный край! Он уже не казался ему каким-то Богом забытым углом империи. Это была страна, где люди жили сытно, а животных приспособили к холодам. А может наоборот, это люди приспособились к животным. Вот они, лошадки! И работники, и сами себя содержат, мясо дают, молоко и кумыс. Он видел отменно выделанные шкуры этих животных. Сшитые небольшими квадратами и брошенные на пол, они лучше ковра. Так и утопаешь в мехе. Тепло и прекрасно чувствуют себя уставшие ноги. От шкуры исходит какая-то нега…

* * *

Следующий день был одним из тяжелых. Пройдя каких-нибудь три версты, все поняли коварство наледи. Зажатая с обеих сторон скальными выходами, поросшими чахлой лиственницей, наледь как бы приглашала пройти по ней дальше, как по скованной морозом дороге. Не знающие ее особенностей, так бы и поступили, нежели обходить ее по скалью бортами. И трудно и не продерешься. Придется рубить и рубить лес. Да и крутяк с нависшим, только начавшим таять снеговым покровом, превращал склоны в ледяные горки. А тут вот она – ровнехонькая дорога по льду. Иди и песни пой!

Прижимов и Зыков где-то впереди на левом склоне стучали топорами, готовя проход лошадям. Истер поджидал на краю наледи. Дымил костерок. Привязанные лошади стояли на спае. Признаков тебеневки не было. Лед, скалье, снег. Горизонт покрылся белесой полупрозрачной пеленой. Это ветер высоко в горах поднимл в небо снег и он застилал солнце.

— Пурга будет, однако!- Истер показал вверх. Юрта ставить надо. Костры жечь. Отдыхать плохо будем.

Толмач пояснил Метеневу. Проводник говорит, что надвигается непогода. Метель будет. Лошадей надо уводить вниз, где есть корм. А всем остальным готовить укрытия и рубиться склоном. Говорит так надо идти почти версту. Там лучше будет.

— А что, по наледи не пройдем?

— Говорит, нет.

Метенев внял совету проводника. Закипела работа. Стучали топоры, ставили таганы. Рубили жерди. Складывали их в конус, закрывали шкурами. Готовились к непогоде. Но неожиданно солнце вышло из пелены и стало тепло. Почти жарко.

И тут соблазн так и подкатил к берг-гешворену. «Что если попробовать нащупать в наледи проход. В этом месте она шириной всего в треть версты. Шестами прощупать и не шарахаться верхом. Он уже прошелся по склону, где двое проделали небольшой, саженей в пятьдесят, узкий проход так, чтобы протиснулись вьючные лошади. И понял, что пройти лошадям будет не просто, если сам несколько раз падал, удерживаясь от скольжения за чахлые деревья. Вьючными будет еще труднее. Попробовать что ли наледью пройти?»…

Он подозвал к себе якутского полка солдата Савву Сметанина и горного ученика Афанасия Басаргина. Объяснил им задачу. Те кивнули молча, вырубили шесты и вышли на наледь. Истер только покачал головой, понимая, что предпринял Метенев. Но ничего не сказал.

Савва шел впереди, нащупывая проход, Афанасий держался поодаль, стараясь найти ход пошире. Прошли саженей 10. Остановились. Шест Басаргина ушел куда-то вниз. Из отверстия хлынула вода. Он отпрянул к Сметанину. Начали шестами искать проход дальше, наконец, нащупали его и быстро прошли еще саженей 30. Дальше открывалась синь крепкого льда. Пошли смелее. Уже прошли мимо склона, где рубился Прижимов с Зыковым. Они смотрели на них сверху молча. Но именно в это время Сметанин охнул и ушел по грудь в наледь. Вокруг него сразу образовалась шуга. Басаргин подал шест, втащил бедолагу рывком на лед, но сам провалился. Так они, попеременно вытаскивая друг друга, образовали окно. Шугу несло уже поверх наледи. Люди стояли по пояс в ней и не могли уже помогать друг другу, норовили выкарабкаться каждый сам. Сверху к ним бросился ближе всех стоявший Федор Зыков. Быстро срубив две длинные жерди, положил на лед и по ним пошел по направлению к беспорядочно барахтавшимся ватажникам. Подтягивая так шесты, он продвигался к ним быстро. Его примеру последовал Прижимов, подтаскивая еще пару лаг с ветвями, пока тот не оказался рядом с попавшими беду сотоварищами.

С бивака все высыпали на наледь, что-то кричали, суетились, стучали топорами, рубя шесты. Метенев остановил всех. Верхом, по вырубленной тропе, на помощь послал работника Тимофея Петрова и кузнеца Зарубина. Через несколько минут все были вне опасности. Басаргин и Сметанин бегом спускались по склону к костру. Их била мелкая дрожь. Помогли раздеться, закутали бедолаг в нагретую у костра теплую одежду. Метенев, достав из вьючного сундука бутыль, плеснул каждому в кружку спиртного. Остальные работники, повесив сушить мокрую одежду сотоварищей, бурно обсуждали ситуацию.

Откуда-то сверху пахнýло холодом. Небо опять покрыла белая пелена, и внезапно все потемнело. Вначале полетели хлопья мокрого снега, затем поднялся ветер, и мгла в круговерти пурги заполнила долину. Настоящая метель шквалом налетела на бивак, загоняя людей в подготовленные ими укрытия.

Иван Титов с двумя горными учениками Егором Колмогорцевым и Петром Гарнышевым, ушедшими вниз с лошадьми в поисках корма, вернулись поздно. Метенев уже нервничал, когда к большому костру вышли покрытые коркой льда и снега фигуры людей. Дав им переодеться, он позвал их к себе в ярангу, напоил горячим чаем. Жаркие угли посреди тесной яранги согрели быстро.

Они рассказали, что лошади в двух верстах внизу. Корма хватит максимум на два дня. Потом они могут уйти вниз. Нужно сторожить их или почаще наведываться к ним. Не сгинули бы в непогоде. Правда, Истер советует не гоношиться день. Наледью лошади назад по следу не пойдут, пока у них есть корм.

Метенев казнил себя, за то, что не послушал проводника. Желание идти быстрее, чуть не окончилось трагедией. Однако если и дальше они так будут медленно передвигаться к цели, то могут застрять где-нибудь в большую воду, которая, как говорил Истер, хлынет уже вначале июня.

К утру метель прекратилась. Поверхность наледи выглядела коварно чистой, нетронутой. Склон погрузился в настоящие сугробы. Афанасий приказал всем брать топоры и рубиться дальше. Сам шел впереди с проводником, выбирая путь понадежнее и покороче. Рубились до вечера, пока Истер не ступил на наледь. Прошел ее поперек и скрылся в лесу. Через час вернулся и что-то сказал толмачу. Иван Титов перевел Метеневу.

— Ночь отдыхать надо, говорит. Троим надо привести лошадей к стоянке, а рано утром пройти склоном и выходить на наледь. А там видно будет.

Измученные работой люди, спали как убитые. Но утром поднялись быстро. Раздули угли. Наскоро поели овсяной каши. Мясо доели еще вчера. Что такое один олень на такую ораву?! Завьючились и начали движение по склону. Нет худа без добра. Наметенный наст снега сдерживал скольжение лошадей. Помогал держаться на крутом склоне, особенно первой связке. Лошади, хотя и часто падали, но ни одна из них не свалилась к наледи. Все обошлось. Но когда снова вышли на наледь, нужно было уже перевьючиваться. Веревки ослабли и то и дело приходилось поправлять вьюки.

У Метенева отлегло. Вел свою лошадь позади лошади проводника. Тот, кажется, шел уверенно. Наконец впереди появилась коса.

«Слава Богу, кончилась, проклятая,- подумал о наледи берг-гешворен. - Теперь пойдем быстрее».

— Отдыхать, однако, надо,- сказал подошедший проводник, успевший привязать лошадь. – Место хоросо. Рыба кýсай много надо. Сумка клади, потом тозе кýсай.

Подошедший, было растянувшийся, караван остановился. Метеневу было жалко терять времени. До сумерек еще часа два ходу. По-хорошему можно пройти верст семь-восемь. Но все-таки, нехотя, согласился. Припасов мало. Если проводник прав, можно наловить рыбы, не помешает.

Истер взял с собой Федора Зыкова. Тот чем-то ему видно приглянулся. Еду вместе варили, беседовали о чем-то вечерами.

Спустились с террасы к голове наледи. В нее впадал мелкий, не больше полвершка по глубине, но широкий ручеек, покрытый слизью какой-то зеленовато-бурой тины. Истер стал на скользкую галку, отгреб сапогом верхний слой. Наверху, подхваченные течением, оказались странные, похожие на рачков организмы.

— Сикарска, однако!

Федор наблюдал за проводником. Тот пошел по течению до места, где ручей входил в наледь. Как только сикарашки коснулись наледи, вода вдруг закипела на спае, и Федор ахнул.

— Сколько же там рыбы!.

— Хариус,- подсказал Истер.- И деловито достал из захваченной сумы небольшой кусок сетки. Насадил на две палки и обошел промоину в месте впадения ручья. Осторожно ступая, подошел к краю, лег и опустил сеть. Как бы черпая ей, быстро вывел ее наружу. В сетке трепыхались три рыбины. Одна до фунта, а те поменьше. Истер еще несколько раз закинул сетюшку. Удачно. На льду уже пританцовывали около десятка хариусов. Он посоветовал Федору потоптаться на гальке. Он сделал это. Когда туча сикарашек подошла к краю наледи, якут подхватил, словно подхватом, сеть и не мог сразу ее приподнять. Там волновались полдесятка рыбин.

Когда подошел Прижимов, Истер с Зыковым накидали уже полсотни хариусов. Рыба была от черного, до желтовато-серого цвета. У экземпляров за фунт и более раздавался веером широкий плавник, отдававший на солнце иногда сизоватой побежалостью.

Бергауэр поднял одну. Она издавала странный и хорошо знакомый свежий запах.

— Огурцом пахнет! – удивился Степан.

К вечеру почти все кинулись с азартом рыбачить. Но рыба как будто исчезла куда-то. Чего только не делали. Федор понимал, что она где-то под наледью и вместе с кузнецом начал долбить лед ниже по течению кованной пешней, припасенной еще в Якутске. Истер остановил их, покачивая головой, произнес:

— Толстый лед, однако, два дня достать нету.- И, взяв в руки пешню, начал тихонько двигаться поперек наледи, постукивая ею. Потом несколько раз ударил, и пешня ушла в пустоту. Там, на два вершка ниже текла вода. «Вот так, попади лошадь на это место, и провалишься», - подумал Федор, неотступно следовавший за проводником. Хотел достать дна пешней, не тут-то было. Ушла полностью. Сделал широкую лунку и пытался сетью поймать рыбу. Ее не было.

— Всего выловили, сокрушенно сказал Федор.

— Нет, однако. Здесь ее уйма. Искать надо,- не согласился с ним Истер.

На берегу, оживленно обсуждая последний переход, люди на палках поджаривали на костерках рыбу, варили уху. Однако трое самых неугомонных рыбаков пытались найти вдруг куда-то исчезнувшего хариуса. Искали, пока Зарубин не нашел во льду впадинку и начал бить лунку. Пройдя в вершок, он неожиданно отпрянул от лунки. Из нее почти в аршин ударил фонтан, забрызгав водою рыбака. И тут Зарубин ахнул. Вместе с водой на наледь хлынул хариус. Рыба пыталась тут же войти в лунку, но струя воды отталкивала ее от отверстия во льду. Ослабевшая за зиму, рыба не могла преодолеть давление струи изнутри и начала расходиться в стороны от лунки, заполняя внезапно возникшую и разливающуюся вширь лужу .

Зарубин замахал руками, стоявшему на берегу люду и что-то кричал. Несколько человек подбежало к нему, и начали выхватывать из воды рыбу. Но вода быстро заполняла впадину, и хариуса уже было не так просто поймать. Его было не просто много. Рыба кишела. Однако вода струей быстро расширяла лунку. Когда встречный поток стал менее упругим, рыба начала быстро проникать в яму под лед обратно. Подбежавший Федор забрел в сапогах в воду и заткнул чуркой лунку.

К ночи затарили четыре сумы. Подсолили. Больше не было возможности везти. Да и тары не было. К тому же лошади и так были перегружены.

Федор еще раз подошел к лунке и вытащил забитую в неё деревянную чурку. Отошел. Вначале несколько первых рыбин исчезло в черном проеме лунки, потом еще, и вдруг, как по команде, хариус, в подобие водоворота исчез подо льдом. Лишь мелочь какая-то еще шарахалась по луже на льду, но и та вскоре исчезла в широкой лунке.

— Надо же! Сами набрали рыбы, а лишнее само ушло…

Истер, видевший это, похлопал по спине Федора, произнес:

— Хоросо, Пёдр! Тайга с тобой всегда ходи, духи увазай тебя. Хоросо! Лиснее пропадет. Лиснее не надо…

Федору от этой похвалы якута стало тепло на душе. Он все глубже проникался уважением к этому, по возрасту нестарому, но уже битому жизнью человеку.