К Светлому ручью дорога была длинная. Отряд урядника Селивана Грязного подходил к Охотскому Перевозу
В отряде было семеро: Селиван, казак Афоня, да четверо копачей: Тит Кривошеев и трое охочих людей, схваченных служками старшины в прошлом сезоне и державшими их по его приказу до поры до времени в зимовье, спрятанном в тайге от глаза власти, якутов и ламутов.
Копачи в дороге были неразговорчивы. Держались особняком. Но работу делали свою исправно. Смотрели за возами и лошадьми. Готовили для всех еду на коротких остановках, да перед ночлегом.
У Охотского Перевоза караван урядника из пяти возов и двух верховых чуть не сгинул весь в присыпанной снегом полынье Алдана. Под лед ушел один воз вместе с лошадью. Алдан поглотил часть провианта, шкуры, служащие подстилкой спящим на снегу людей, да разный скарб. Остальные возы отворотились от полыньи чудом. Селиван нервничал и заночевал в ближайшем доме с Афоней, которого назначил своим помощником и поражался его рвению. Тот истово демонстрировал свою преданность старшине и коршуном висел над копачами, понукая и понуждая их к работе, в которой иногда и смысла никакого не было.
Но Афоня это демонстрировал не зря. Сейчас, лежа на нарах, он мысли свои возвращал к разговору со старшиной, поставившему ему такие крайние условия.
— «А что, если…, - и посмотрел в сторону подхрапывавшего урядника. Тот в лунном свете высвечивался бледным, почти мертвецким профилем. И если бы не его храп, Афоня подумал, что тот мертв… - Что если сбежать от этой кутерьмы куда-нибудь в Охотск. Запрячь тройку в сани и с харчишками ринуться пока есть такая возможность…Назад нельзя, узнает старшина, забъет. А вот в Охотск бежать можно. Но потом подумал и отбросил эту мысль. – Догонят, не ускользнешь от урядника, а тем более от старшины. Странно все это,- думал он, - тайга и горы бескрайние, а сбежать и скрыться некуда. Везде найдут!…». И стал засыпать, так и не решив ничего.
* * *
Миновав наледи Ханды, караван из последних сил пробился к устью ручья Светлого. Здесь лошади и люди, вконец изможденные переходами, почти падали.
Теплело. Под лучами апрельского солнышка, на камнях, да уступах, обращенных к нему, уже исходил пар. Снег и ледок испарялись на глазах, давая понять, что скоро зазвенят ручьи и тогда не пройти, не протащиться со скарбом.
Тит со своими копачами готовил инструмент. Откладывал харчишки и снаряжение для добычи золота в истоках ручья. Внутренне он радовался прибытию, а руки чесались уже по старанию. Хотелось копать золотишко. Истосковался по работе, которая ему была и в радость, и в тягость…
Дорогой Тит Кривошеев приглядывался к своим копачам. Среди них выделялся Феофан плотный мужик лет сорока. Сын, сбежавшего с одного из уральских заводов крестьянина, а потом пойманного и сосланного в Якутск. Но потом также бежал и промышлял в тайге то охотой, то рыбалкой. Потом связал свою судьбу с копачами и промышлял золотишком. На том однажды и попался молодцам войскового старшины вместе со своими дружками.
Феофана копачи слушались беспрекословно. Однажды, на одной из стоянок, когда Тит с Феофаном добывали из-под наледи хариуса, Кривошеев осторожно начал разговор с ним о том, где тот копал золотишко. Феофан посмотрел на него изучающе, ответил:
— Не там, куда страдать идем. – И ушел от разговора на эту тему.
Тит посмотрел на него и усмехнулся в усы. Он ожидал именно такого ответа, поскольку знал натуру копачей, как свою, но продолжил разговор.
— Нам вместе держаться надобно, чтобы не сгинуть тут. Урядник с казачком держатся особливо, видно мысли у них худые. Как добудем золотишко, порешат нас…
— В этом мы не сомневаемся. Но у них власть и оружие. У нас ничего.
— Нас больше. Потому держаться вместе надобно,- настаивал Тит.
— Колды мыть золото будем, забудешь об этом разговоре,- недоверчиво посмотрел на Кривошеева Феофан.
— Что ты знаешь обо мне, Феофан? Я здесь старался, на Светлом…
Феофан неожиданно повернулся к нему, потом обратил голову в сторону стоянки, где копошились остальные, ответил:
— Знаю…
— Откуда знаешь?
— Мои копачи подслушали однажды разговор урядника с Афоней…Это ты ведешь всех к Светлому…
«А видно не простак, ты, Феофанушка, - подумал Тит. - Молчун-молчун, а, вишь, знаешь как дело в тайге вести».
— Меня силком ведут,- ответил на то Кривошеев.
— А что бы тебе не махнуть от них, без тебя они как щенки сгинут, когда вода пойдет, а возврату не будет.
— Сейчас без провианту сам сгину. Не время ишшо. Да сын у меня в заложниках. Даже если бы и сбёг, вас они в миг в оборот возьмут и на ваших же горбах в рай въедут. Под ружьем будете ходить у них и мыть, и спать и по нужде ходить…
— На наших горбах, где сядешь, там и слезешь,- отрезал Феофан, и хотел уже идти к стоянке.
— Не гоношись, Феофан! Вместе нам держаться надо.
— Я не противлюсь, токмо подумать надобно, да с сотоварищами моими про меж собой покумекать,- и пошел к стоянке, держа тяжелый кукан рыбы, нанизанный на тальниковую ветку.
* * *
Казаки вначале держались особняком от копачей и всякий раз давали понять, что они им не ровня. Они и делали только то, что следили за лошадьми. Вся же остальная работа по бесчисленным погрузкам, разгрузкам возов, по устройству балаганов, по вареву и заготовке дров была на копачах во главе с Титом. Но однажды, провалившись в наледи, вопреки предосторожности Кривошеева, они посмирнели, когда, будучи на волоске от гибели, их спасли сами копачи. Постепенно казаки стали втягиваться в таежный быт, где труд ни в радость и ни в тягость, но сама жизнь.
И все же урядник Селиван затаил злобу на Тита Кривошеева. Больно снедало его самолюбие, когда замечал, что копачи уважительно относились к Кривошееву, а казачков будто бы и не замечали. И хотя Тит никогда никого и ни о чем не просил, все с охотою делали то, что делал он, или показывал, что и как надо делать в той или иной обстановке, потому как был весьма опытным таежником. Особенно Селиван злился, когда кто-то советовался с Кривошеевым. Однажды по пустяку просто взъярился, когда один из копачей ему сказал, что это, мол, так Тит велел.
— Здесь я старшой, и меня слушаться, что я говорить и приказывать буду!- ярился Селиван.
На что ему молчаливый кузнец Феофан спокойно возразил, облизывая деревянную ложку:
— Тебя послушаешь, так сгинешь в первой же накипне,- намекая на то, что Тит его не так давно чуть ли не за уши вытащил из неё. Все засмеялись…
Селиван побелел, но сдержался. Однако злоба внутри него кипела уже ко всем. И он был готов немедля привести в исполнение приказ войскового старшины, да времечко еще не пришло. «Сперва намыть золотишко вы должны, рвань, а уж потом я покажу, как смеяться надо мной, покажу,- говорил он себе»…
Селиван, которого мордовали и вахмистры и сотники, а старшина однажды за ни про что прошелся по спине арапником, когда он в зной полуголый поил его же лошадь, теперь же, получив только на один сезон власть над четырьмя вверенными ему старшиной людьми, возомнил себя сразу же благодетелем и судьей . Дважды он бил обычно молчаливого, но неповоротливого копача бурята Имара. Хватал за грудки крепкого на слово его напарника Алексея. Лишь когда замахнулся на третьего старателя, Феофана, тот спокойно перехватил его руку и тихо сказал:
— Смотри, паря, тайга суетливых не жалуить. К тому же мы ишшо золотишка твоему старшине не намыли. Вот колды намоем, тогда качевряжься. Только с золотишком ишшо возвернуться надо …
— Колды, колды…- передразнил Селиван. У него горло перехватило от этой наглости, но, видя, как на него посмотрели стоящие рядом старатели, сдержался и отошел в сторону. С этого дня затаился больше. В работе помогал тогда, когда совсем уж мучило безделье…
* * *
Тит привел караван к Светлому, когда мела пурга. Это было то время, когда апрельское солнце уже пригревало, а стоило подуть ветру с гор, в долину сразу же опускался холод и тащил за собой поземку. На этот раз пурга разыгралась не на шутку. Освободив лошадей от возов, люди забились под сани, решили переждать непогоду. Но Тит, взяв топор, стал рубить сухостоины для большого костра. К нему присоединились все, кроме Селивана. Но, почувствовав, что замерзает, тоже взял топор и начала помогать остальным.
Теперь самое главное было добыть огонь. Тит забился под брезент с казачьим огнивом. Его прикрывал Феофан. Либо кресало было сырым, либо кремень, искры не было. Тогда Феофан спрятал под рубаху свое кресало с кремнем и решил теплом своего тела согреть их. Кресало с кремнем холодило, но Феофан ждал. Наконец вытащил их и из первого раза высек искру. Но почему-то не тлел трут. Феофан вытащил из кожаного мешочка свой трут. Дело пошло. Он задымился. Раздув жар, Феофан под него быстро подсунул сухие и тонко нарезанные осиновые стружки, и маленькое пламя уже лизало их на маленькой дощечке Феофана…
Как только костер запылал под защитой невысокой террасы, пурга внезапно прекратилась. Выглянуло солнце. Селиван сплюнул и сказал в сердцах:
— Я же говорил переждать надо. Нет, за топоры схватились…
— Топор в тайге и греет и беду отводит. За него только и держаться, тогда не пропадешь. А погоды не будет до утра…- Дружелюбно сказал Кривошеев.
И действительно через некоторое время опять скрылось солнце и снова замело. Так и не успели поставить балаганы. Кинули на сани брезент и так сутки пробедовали под ними.
Утром внезапно ударивший мороз заставил притихнуть даже строптивого Селивана. Все с надеждой поглядывали на Кривошеева, а тот то рубил дрова, то строгал что-нибудь. А то неожиданно взял с возу лом и, подойдя к замерзшей курье Ханды, начал стучать по льду, прислушиваясь. Как только уловил глухие звуки, несколькими ударами пробил лунку, отгреб снег, лег на лед и присмотрелся. Потом встал и махнул Имару рукой. Тот подбежал к нему. Он что-то ему сказал, а тот, вернувшись к саням, нашел сетку и подбежал опят к лунке. Тит затолкал сетку под лед и через некоторое время начал вытягивать ее. В сетке чернел хариус…
К концу апреля старатели, где лошадьми, а где сами, впрягшись в наспех сколоченные нарты, подняли груз в истоки ручья Светлого. Там, у развилка истоков стоял балόк, который мог вмещать не более двух человек. Он был срублен Титом со своим напарником, коего забил до смерти Елистрат Тимофеевич.
Когда Тит перешагнул порог зимовья, перекрестился. И, помянув напарника Данилу, вышел, обратившись к Селивану:
— В балке только два места. Так что располагайся с Афоней, а мы себе за пару дней другой срубим.
Казаки обрадовались, что не придется им валить, носить, да тесать лес для жилья, который густо рос по крутым склонам. А Тит для себя решил другую проблему. Оставаясь наедине с копачами, ему стало легче наладить с ними отношения…
Работа кипела. На третий день четверо молодцов срубили приземистый, но просторный балок чуть ниже по течению того, в котором поселились казачки. Поскольку для лошадей корма в долине ручья не было, пришлось их оставить в долине Ханды близ устья ручья. Так что казачкам волей неволей все равно приходилось покидать старателей и присматривать за лошадьми то вдвоем, то поочередно. А старатели, предоставленные самим себе, быстро принялись за дело.
Как только снег обнажил первые заплешины долины, Тит указал места каждому копачу, где идти пожогом до коренняка. Отвалы велел класть на тес до того, как пойдет вода. Сам же взялся за проходнушку1. Старая уже была совсем плохонькая, и он решил сделать новую.
Вставали рано. По утрам еще снег схватывало морозцем, но уже к обеду старатели одежонку снимали. В средине мая, когда шурфы были пробиты, появилась первая водица в ручье. Устроили баньку. Облачились в чистое и отдыхали.
Казачки ушли на Ханду за мясом. На третий день убили оленя и решили двумя лошадьми привезти старателям. Тит решил воспользоваться их отсутствием. Копачи кто чинил одежду, кто сапоги. А Феофан, зажав между ног топор, точил его. Тит взяв топор из рук Феофана, отложил его в сторону и заговорил.
— Ну, братцы, завтра, помолясь, первый отвал промоем, а там щеточки брать будем. Но я не об этом. Время пришло разговор вести пока средь нас казачков нет. – Все отставили свои дела, а Тит продолжал. – Коли бы сами тут старались, нечего было бы лясы зря точить. Но нас сюда под ружьем доставили, а потому сказ мой будет коротким. Нашими руками хочет войсковой старшина золотишко себе прибрать через холуев своих. А это значит, что делиться с нами не будут. А чтобы мы не роптали и места золотого ключа не выдали, порешат они нас, как только золота намоем…Потом других приведут сюда. И пойдет кровавая колесница по копачам…
Тит замолчал потом, вздохнув, закончил.
— У нас есть выход только один. Самим выбраться отседова с золотишком и бежать, куда каждого судьбинушка покличет. Правда, от казачков так просто не отделаешься, у них оружие, а у нас топоры, кайла и лопаты. Но у нас одно преимущество, кое нам надобно использовать – время. Заздря с нами не расправятся, покуда у них золота нет. Потому мы спокойно будем мыть. Но колоду они стеречь будут, и брать золотишко с нее станут сами. Наше дело заставить их реже в колоду заглядывать. В золоте они не смыслят. А потому отвалы, бедные золотом, при них мыть будем. Пущай снимают. А как только надоест им каждый день колоду потрошить, мы промоем щетки. В них богатое золотишко. Его и возьмем. А песочек, пускай им достается. Могут прятать друг от друга. Золото оно глаза сразу наизнанку вывернет. А мы смотреть будем…
— Ну, намоем, а они однажды ночью нам глотки перережут и сплавятся плотиком,- прервал Тита Алексей.
— Мы их упредим,- подал голос Феофан…
* * *
К вечеру вернулись казачки с мясом. Парились в баньке, а потом, уставшие, закрылись в балке и встали только к обеду. Заметив, что старатели что-то оживленно беседуют, рассматривая колоду, они подошли к ним.
Старатели на пробу отмыли небольшую часть одного отвала и разглядывали шлих. На деревянной решетке колоды среди черного железного песка виднелись ярко желтые лепешки золота. Несколько золотин были крупные.
— Это и все? – спросил Селиверст.
— Пока все,- ответил Тит.
— Так мы до конца сезона и полфунта не намоем. Старшина сказывал фунт намыть, не меньше. Не намоем, зады нам располосует…
«Вам с Афоней это точно, а нам уже, наверное, приговор, вынесен»,- домыслил Кривошеев. Но сказал вслух другое.
— Снимать золотишко с колоды будем на третий день, чтобы не останавливать работу. А пойдет лучше, почаще будем снимать…
— Посмотрим,- сказал Селиверст и пошел в балок.
Афоня рассматривал крупицы золота в ладонях и дивился:
— Что-то тусклое оно, золото. Не сверкает как в серге войскового старшины. Может царапнуть его?
— Царапни,- буркнул Селиверст и растянулся на нарах.
Селиверст пал духом. Ему казалось, что стоит только копачам шурфики пробить, и наберут они золотишка сколь надо. По большой воде скатились бы в средине лета, а к осени дома были. Ан не так выходит. Копошиться копачи долго будут. «А ну, как не намоют?.. Тогда залютует старшина и обвинит в воровстве казачков, потому как этих копачей уже не будет…Нет, намыть должны, куда денутся…А не намоют, придется Тита оставить в живых, свидетельствовать будет о плохом тщении копачей».
До этого же у Силиверста мысли были совсем другие. Он лелеял надежду, что копачи намоют золота много. Все, что больше фунта они с Афоней разделят меж собой. Тита тоже уберут, но после остальных, когда выберутся из Ханды к Алдану и сплавятся к устью Амги. А байку придумать о том, как сгинул в тайге Тит Кривошеев, это не задача…
— А ты поглянь, - царапнул иголочкой Афоня золото,- заблестело!
— Не царапнешь не заблестит,- машинально ответил Силиверст. От этой, оброненной невзначай фразы, ему пришла в голову другая мысль. Заставить под ружьем бодрее копошиться бродяг. «Не царапнешь, не заблестит! А вот я их и царапну! Пусть только прохлаждаться начнут».
Но сколько не присматривался Селиверст к старателям, поражался все больше и больше. Они как чумные ворочали породу, из незакрепленных шурфиков. Ломиками доставали сланцы и вытаскивали их наверх, облепленные синюжной глиной. Были грязные и мокрые. Даже не обращали внимание за тучами налетевшего в начале июня комара. Гнус казакам не давал покоя, а копачи, кажется, не обращали на него никакого внимания. Отмахивались только, да дымокуры ставили.
Питались только утором, да вечером. А вот чаевничали часто. Но чаевка была короткой, напеременку. Один пьет, другой работает.
«Ишь, как муравьи, копошатся. Кажися, усталости не знают, да и знать не хотят. И подгонять не надобно. Прямо с ними сам от безделья плесенью покроешься,- злился Силиверст».
Афоня, вернувшийся с устья Светлого, где присматривал за лошадьми, решил, было, помочь старателям и бадьями начал таскать породу на проходнушку. Но, поработав немного, бросил.
— На каторге такое, видно, не бывает. А им хотя бы что!
Постепенно съемы с колоды стали больше. Силиверст успокоился. Старатели отдавали все золото. У них, похоже, и в мыслях не было его прятать. Когда сделали один из таких съемов, Селиверст с Афоней от безделья решили поохотиться и оставили старателей одних.
— Кажется, ушли,- выпрямившись, сказал Тит. Ты, Алексей, отправь-ка бурята проследить, как бы не вернулись, мы щеточки промоем.- И с Феофаном принялся за работу.
К полудню, как только вернулся Имар, старатели делали первый съем промытых щеток.
— Мать частная,- перекрестился Феофан, как только Тит начал доводить шлих. После же доводки ахнули уже все.
— Двадцать золотников2, не меньше!- подытожил Алексей.
— Это, что, в моем шурфике больше будет. Надо воспользоваться моментом и постараться, чтобы не выследили казачки. А потому, напеременку вместо отдыха, посматривать за ними будем. Золотишка здесь на всех хватит.
— К утру сделали еще съем и уже не удивлялись богатой россыпи. Силы у старателей удвоились…
Вернувшиеся на третий день, Селиван с Афоней застали все так, будто и не уходили. Люди копошились, дымил костер, на котором висел котел с варевом, да два котелка с чаем. Породы кажется, даже не поуменьшилось. Одни таскали и промывали, ругие выкучивали. Конвейер работал непрерывно.
— Снимать золотишко будем! – скомандовал Селиван.
— А что не снять, сымем,- ответил Тит и направился вместе с Селиваном и Афоней к колоде. – Токмо, водица шурфики топит, тяжело достается родимое. Передохнуть людям бы надо.
— Посмотрим, что намыли, а там видно будет,- буркнул Селиван.
Когда промыли песок, у Селевана с Афоней загорелись глаза.
— Говоришь отдохнуть,- обернулся он к Титу,- золото вон какое пошло, а ты отдохнуть! Работать надо!- и пошел в балок. Потом оглянулся, прижимая лоток к груди, кинул. – Во вьюках мясо заберите, кабы не пропало. Жара вон какая стоит!
К концу июля старатели намыли без малого фунт золота. По задумке Тита Кривошеева с каждым съемом золота становилось больше. Видя, что люди стараются и подгонять их нечего, казачки стали чаще покидать их и уходили на Ханду. Там было прохладнее и комаров меньше. Служивые ловили рыбу, солили, охотились. С весны, сделанный копачами холодильник в террасе, был наполнен свежим мясом, солониной из оленя и рыбы.
Однажды, глядя на Афоню, Селиван заметил:
— Ну, ты и брюхо отрастил.
Афоня захохотал и похлопал себя по животу.
— А чем не жисть? Народ вкалывает, мы прохлаждаемся. Когда еще такое подвернется! Вот бы бабу еще!
— Тебе ужо старшина показал бабу, видно, забыл…
— Такое не забудешь, помрачнел Афоня. – Но как только возвернемся попрошу Селиверста Тимофеича дать вольную мне. Уж больно хочется самому золотишка помыть.
— Ты помоешь. Полдня потаскал породу, за крестец схватился…
— А нашто мне в грязи ковыряться. Я приведу сюда народ, намою, а потом махну в столицу, накуплю товару и торговать буду. Вон купцы, смотри, как богатеют. А нам же не век по тайге за охочим людом гоняться? Жисть свою обустраивать тоже хочется.
— На хочется еще волю войскового старшины получить надобно…
— Так-то оно так,- сокрушенно вздохнул Афоня.
Селиван, ковыряя палочкой в зубах, неожиданно сменил тему.
— Надо неожиданно вернуться к копачам, да присмотреться к ним. Может золотишко-то прячут. А коли прячут, то все отобрать, порешить всех, да с Титом сплавляться в августе начнем.
— Так ить, хорошо золотишко пошло-то, чего мешать работничкам, пускай стараются. А после и пошерстим.
— После, не после, сейчас хочу. Руки чешутся. Ишь, себя возомнили, что без них мы ничто. Ужо, перво наперво, с Феофаном расквитаюсь. Вот у меня, где со своими намеками он застрял,- и резанул ладонью горло.
— Ты что, Селиван, опомнись, потом и разделаешься, что гоношиться-то…
* * *
Имар видел из-за деревьев, как в долине казачки сидели у костра на бревнах и обедали. В отдалении, на террасе паслись лошади. Все говорило о том, что они не собираются в ночь возвращаться и, спустившись в долину ручья, пошел вверх, к своим сотоварищам. Прыгая с камня на камень, у излучены ручья, он неожиданно наступил на валун. Видно тот подмыло, и когда под ногой Имара он перевернулся, отчего тот чуть не упал, под ним что-то блеснуло.
«Колчедан, наверно»,- пронеслось в голове. Но на всякий случай разгреб гальку и увидел, что на самом деле сверкнуло золото. Он вытащил небольшой серый камушек, застрявший в коренной щетке. На его краю блестел прожилок, заполненный золотом. Имар колотнул его большим камнем, тот раскололся и в руках у него оказался самородок до двух золотников. Положив его на плоский валун, он решил покопаться в обнаженной под камнем щетке. Ломал ногти, вытаскивая плиточки камня, сдирал налипшую глину. В глине виднелись маленькие самородочки. И чем больше он вытаскивала плиточек, омывая их поверхность в ручье, тем быстрее росла горка самородков уже почти в четыре золотника.
Имар страстно ворочал камни. Он изодрал пальцы в кровь, но азарт старания не уходил. Уже солнце перекинулось на склон, и тень от горы покрыла взмокшую от пота рубаху Имара, а он все копал…
— Ну что, морда, тайком золотишко добываешь?
Имар вздрогнул и, еле разогнув спину, увидел перед собой Селивана. Поодаль стоял Афоня.
— Что попятился-то, не ждал?
— Не ждал…,- ответил Имар. – Это я так, ищу просто…
— Ищешь? А остальные что делают, тоже ищут?
— Н-нет, стараются…
—Стараются, говоришь? – Селиван оттолкнул Имара, тот, не ожидал удара и упал прямо в воду.
— А это что?
Селиван сгреб с камня золото, отмытое Имаром.
— Глянь-ка, Афоня! На три золотника намыл, а то и больше. А мы крохи с колоды берем, они же по ручьям прохлаждаются! – И, положив себе в карман золото, ступил к приподнявшемуся, было, Имару. Ударом ноги отбросил его опять в ручей.
— Скотина, говори, как оказался здесь, следишь, что ли за нами?
— Н-нет, это я так просто, ради интереса посмотреть, где еще золото есть, чтобы старателям сказать, где боле…
— Будет тебе интерес!- Селиван пытавшегося встать из ручья Имара ударил ногой в лицо с такой силой, что тот стукнулся головой о камень и, судорожно схватив воздух, закатил глаза.
— Постой, Селиван, так убьешь парня!- Заступился, было, Афоня.
— А ты что его жалеешь?- с налитыми кровью глазами повернулся к нему Селиван. – Ишь, жалостливый какой, очухается!
Но голова Имара уже коснулась, воды и струйка ее омыла его окровавленное лицо. Потом вода начала заполнять рот. Имар не реагировал, а глаза, устремленные в небо, чуть подрагивали и вдруг стали неподвижными.
Афоня отпрянул.
— Никак, Селиван, ты порешил его?
— Очухается, это он так, притворствует…,- неуверенно ответил тот.
Но, подойдя к нему, и взяв за плечи парня, обронил:
— Никак действительно помер?…
Оттащив от ручья Имара, и бросив его вниз лицом, казачки пошли вверх по ручью.
* * *
Тит опешил, когда заметил поднимающихся по ручью казаков.
— Мать честная! Казаки!
— Спины копачей выпрямились и посмотрели вниз по ручью.
— Казаки были без лошадей. Поднимались быстро и тяжело дышали, видно торопились.
«Господи, где же Имар, почему не предупредил. В колоде самые богатые щетки отмыты. И съём не успели сделать… И почему так торопятся ироды. Неужто выследили Имара и разделалась с ним? – спрашивал себя Тит».
— Ну-ка отходь! Отходь!- Крикнул Селиван и толкнул стволом в грудь Алексея от колоды. Разгреб днище колоды и обнажил богатый шлих.
— Значит нам пыль золотую, а себе самородки!
Он поднялся, вытащил из кармана золото, отмытое Имаром и, показывая его всем, продолжил:
— Ваш ватажник один уже отмылся золотишка. И такая же участь всем будет, коли кто золото старшины прятать будет!. Ишь, хитруны, следить задумали, а сами в тайне вот чем промышляете?- и шагнул к Титу.
— Ответишь, сволочь! Всех здесь положу, а тебя с Афоней доставим старшине. Теперь тебе не избежать дыбы …
— Что с Имаром? – как можно спокойнее спросил Кривошеев.
— Там, в ручье лежит ваш бурят.
— Как в ручье, - подступил к Селивану Феофан?
— Отступись, морда,- и ткнул прикладом старателя. – С тобой потом разделаюсь!
Феофан упал на отмытую горку породы, на которой лежал топор. Селиван повернулся к нему спиной и наставил ружье на Кривошеева.
— Отмывай золото, собака, и, было, замахнулся прикладом на старателя. Но вдруг охнул, повернувшись к нему спиной. В спине торчал топор Феофана… Афоня, было, наставил на Феофана свою фузею, но Тит отвел резким движением ствол от старателя и перехватил руку казака.
— Остынь, Афоня!
Тот опустил ружье, а, буквально прыгнувший к нему Алексей, разоружил казака.
Селиван опрокинулся прямо на топор и испутил дух.
* * *
Имара принесли, уложив парня на жердях лиственницы. Накрытого лапником, опустили рядом с колодой.
К вечеру в конусе рыхляка вырыли две могилы. Наскорую руку топорами из дранья сколотили два гроба. Похоронили по-христиански, соблюдая обычай одинаково и тому и другому.
— Не знаю, Имар, какой ты веры, но какой бы ни был, ты больше христианин, чем убивец твой,- обратился он к покойному Имару. Потом прочел, как умел, молитву и вместе с Алексеем пошел к избе. У могилы Имара остался только Феофан. Имару он был никто. Но полюбил этого парня за чистую непосредственную душу и нрав. Полюбил как сына и теперь, поглаживая крест, бормотал какие-то слова. Слезы скатывались по щекам и терялись в густой рыжеватой шевелюре бороды. Потом, вынул тряпицу, в которой было золото, отмытое Имаром, и прикопал около креста…
Так и по сей день, видно, лежат рядом двое – не враги и не родственные души. Один сгинул потому, что ненавидел всех, другой потому что был молод и не успел разобраться ни в сущности человека, ни в сущности самой жизни…
* * *
Афоня просил, чтобы его развязали.
— Вначале ты расскажи, что вы задумали с Селиваном после того, как мы должны намыть золото старшине?
— Не мы задумали, а войсковой старшина приказал.
— Что он приказал?
— Порешить вас всех как намоете фунт, а потом велел сплавиться до Амги, где он должен был поджидать нас по возвращении.
— А со скарбом что делать, да лошадьми,- пытал Тит.
— Бросить все тут…
Сидящие в избе старатели молчали.
— Стало быть, в благодарность за наш труд всех порешить?
— Всех…,- заключил Афоня, и опустив, голову, простонал. - , развяжите, помру ведь. Руки и ноги затекли…
Тит подошел к нему, вытащил нож и обрезал веревки.
— Смотри, казачок. Сейчас руки о тебя марать не будем, а коли задумаешь что, страшною смертушкой помрешь. В шурф закопаем и злато тебе на том свете мниться будет. Живи один в балкè, как пес, а мы трудиться будем. Отойдешь от балка, не жить тебе, паршивец.
* * *
День работа не клеилась. Старатели, кажется, охладели ко всему и поглядывали на Тита. Его признали главным окончательно и бесповоротно.
— Ты вот что скажи, братушка,- заговорил Феофан, обращаясь к Кривошееву.- Что делать-то будем дальше?
— Мыть,- устало сказал Тит.- Мыть золотишко будем. Сколь намоем, разделим по-братски. Вы своей дорогой пойдете, я своей. Ты знаешь, теперь, мне сына выручать надобно. А потому должен я вернуться в Якутск, отдать фунт золота старшине и этого урода ему вернуть, - кивнул в сторону заточенного одиночеством казака. Он мне как свидетель нужон, что не я порешил Селивана. Я же Афоне нужон, дабы подтвердить, что это не он порешил своего сотоварища. Иначе ему не сдобровать, коли один вернется к старшине. Так что меня Афоня как жисть свою беречь должон… Вот и повязаны мы с ним теперь. Чтобы спасти сына, я должен живым казака доставить старшине. А чтобы спастись ему, я должен свидетельствовать, что все добытое золото ему, старшине досталось.
Помолчав, Тит продолжил.
– Вы можете уходить хоть сейчас. Только дорога у вас одна – на Охотск пробираться. Сначала по Ханде вверх, а там, перевалив через реку Аллах, упасть в Юдому, а перевалив уж ее, уйти в Охоту. Тракт зимовьями обозначен, найдете. В Якутске вас длинные руки войскового старшины достанут. А там – ни его вотчина… Да сабли и стволы казачков с припасами заберите с собой. Мне они не к чему. Кто знает, что взбредет в башку Афоне. А вам пригодятся. Сейчас-то он не жив, не мертв в балке сидючи. Видно думает, что ты и с ним, в конце концов, разделаешься…
— Мы всего около фунта намыли, больше не намоем,- сказал Феофан,- времечко мало осталось.
— Намоем! Щетки побогаче вывернем, намоем. А я старшине не более фунта доставлю. Остальное что намоем, ваше будет.
— А как же ты?
— Мне сына выручать надо. Потому все отдавать старшине придется. А не отдам – запорет обоих.
* * *
После похорон Селивана и Имара работа по добыче золота закипела с новой силой. Теперь мужики старались для себя, не оглядываясь на то, сколько попадало в колоду. А золото шло хорошее. За две недели они увеличили намыв почти вдвое.
К средине августа старательская судьба Тита с копачами разошлась. Други во главе с Феофаном взяли связку лошадей, и пошли вверх по Ханде в надежде дойти до моря Охотского и там сызнова пытать судьбинушку. Тит, с присмиревшим Афоней, грузили плот. Готовились к отплытию вниз по реке.
Прощаясь, Феофан похлопал Тита по плечу и грустно обронил:
— Настоящий мужик ты, Тит! Если бы не сынόвья твоя задача, пошел бы с нами, точно бы не пропали. Желаю тебе удачи, добрая ты душа!
Обнялись.
Тит видел, как последнюю вьючную лошадь его ватажников поглотила тайга, а он, оттолкнувшись шестом, погнал плот по широкой и спокойной глади Ханды, которая за поворотом уже гудела первыми порогами…Впереди у водила стоял Афоня. Тит прошелся на корму и взял свое.
* * *
Трудами великими добрались сплавщики к началу сентября до Алдана. Плотик понесло вниз по широкой реке. И радоваться надо было бы этой широкой глади, да плавно перемежающими по обеим сторонам реки картинами едва тронутой осенней красотою берега, но беспокойство нарастало в душе Кривошеева. Впереди Охотский Перевоз, и кто его знает, нет ли там казачков войскового старшины…
Тит наблюдал за Афоней. «Ишь, как насторожился. Вытянулся весь, всматриваясь в берега. Не появится ли бат, карбас какой или другая лодка казачья. Ничего не выйдет, дорогой»,- заключил Тит, но сам тоже был начеку…
Золото Тит разделил на две части и держал при себе, приточав один кожаный мешочек ремешком к поясу, другой положил в котомку. Что было в котомке, про это золото знал и Афоня. Оно было предназначено для старшины. Вторую же часть Тит решил спрятать на своем зимовье до того, как отправиться к старшине на выручку к сыну.
Если даже вдруг захотел бы сбежать Афоня, то без золота ему нельзя было возвращаться к старшине. Это Тит внушил ему накрепко. И тот видимо смерился с этим. Но все же сейчас в его фигуре застыла пружина, готовая распрямиться и выбросить его за борт, плыть к людям.
Охотский Перевоз Тит решил проходить ночью, придерживаясь противоположного берега. Эта предосторожность его не обманула. Когда проплывали мимо, видно было, как на противном берегу горел большой костер, а в его бликах виднелись фигурки людей. Доносилось фырканье лошадей. Темными силуэтами вырисовывались два карбаса, с которых сгружали какой-то груз.
Тит в темноте не видел лица Афони, но чувствовал по напряженному силуэту казака, как в нем борется фантастическое желание выдать себя криком, либо ринуться в воду и плыть к тому берегу. В это мгновение, плот шедший рядом с берегом чиркнул по выступающему из воды не то валуну, не то бревну и Тит почувствовал, как притопленный плотик начало разворачивать. В это самое время послышался всплеск воды. Облегченный плотик приподняло, и подхватило напором воды, неся в черную пустоту, в которой только гладь реки выглядела сероватым тоном как широкая дорога, ведущая в никуда.
«Сбежал-таки, подлец!»- пронеслось в голове у Тита…
Тит плыл всю ночь на свой страх и риск налететь на пороги или разбиться где-нибудь на крутом повороте, утонуть в шивере. Он отдался судьбе со своим плотиком. А тот, облегченный ношей своей, скользил бесшумно в бездне ночи и уносил беглеца дальше от возможных преследователей, кои могли отправиться за ним вдогонку только ранним утром, если Афоня докричится до них или доберется вплавь, что маловероятно. Слишком широк, да могуч Алдан.
Кривошеев не остановился и тогда, когда начал заниматься день. С мокрыми ногами, продрогший, он не рискнул останавливаться, испить чаю, погреться и поспать у костра, так как преследователи могли его догнать на своих карбасах. А потому плыл, и плыл, пока к следующей ночи не узнал место, где он когда-то причалил со своим товарищем-старателем, убиенным казачками войскового старшины.
Это была одна из проток Амги, и здесь надо было быть осторожным, чтобы не столкнуться с казачками войскового старшины, заготавливающими на период зимника сено, дрова и охраняющими товар и разный скарб купцов, проникающих сюда для торговли с эвенами и якутами в зимнее время.
Разобрав плот и спустив бревна по реке, оставив одну котомку, да остатки провианта, Тит осторожно шел к тропе, ведущей к зимнику, пока не наткнулся на пасшихся лошадей. Это были летние выгоны тунгусов3. Выйдя к одному из срубов, он не нашел хозяев и, захватив старенькую уздечку и верховое седло, отравился к лошадям. Выбрав лошадь с потертой спиной, понял, что верховая. Накинул на нее уздечку, и верхом отправился на поиски зимника в обход зимовий, стоящих в устье Амги.
* * *
Буквально соскользнув в темноте с плотика, Афоня очутился на берегу Алдана. Плотик с Титом развернуло и понесло дальше. Казак затаился. Подождав некоторое время, он осторожно пошел вверх по реке. В просвете между деревьями на противоположном берегу увидел костер и суетившихся возле карбасов людей. Собрав тальник, он зажег большой костер и начал кричать…
В Охотском Перевозе урядник Горшков по наставлению старшины Колесова должен был перехватить сплавщиков и доставить на карбасах в устье Амги. Потому, когда ему донесли, что с противоположного берега будто доносится крик и горит костер, он немедленно направился туда сам. Афоня, узнав урядника Горшкова, рассказал ему свою злополучную историю. Тот решил ранним утром с двумя карбасами отправиться вдогонку Кривошееву, поскольку не рискнул проходить перекаты Алдана ночью. Но проплыв до устья Амги, карбасы так и не догнали беглеца.
Старшина со своими казаками, ожидавший прибытия Селивана и Афонии с золотом, а увидев только одного Афоню и без золота, неистовал. Велел всем, кто был под рукой обшарить оба берега Алдана, устье Амги, дабы найти хоть какие-то признаки беглеца. И когда ему пастухи-тунгусы, что заготавливали на зиму сена казакам, сообщили, что кто-то увел их ездовую лошадь, у старшины сомнений не осталось. Тит ускользнул от него и направился в Якутск на выручку сына.
К утру следующего дня он велел привести измордованного Афоню. Тот упал на колени и стал просить старшину смилостивиться…
— Смилостивиться, говоришь? Вас, казаков, какие-то копачи обвели вокруг пальца, разоружили, одного порешили, да еще с золотом сбежали! Вас, государевых служак прощать? За что, собака?! – ткнул его ногой прямо в лицо.
Афоня закрыл лицо руками и застонал. Двое казаков подняли его с пола.
— Не казак ты теперь, Афоня, тряпка, о которую и ноги вытирать не хочется.
Старшина вытащил саблю и при всех кончил своего казака…
Так и отмаялась неприкаянная душа Афони. Не нашла успокоения в родных краях, что на Алтае. Не пошел за ним верховой конь проводить в путь последний. Ни плача по нему, ни вздоха. Только пьяная ругань старшины, да хриплые голоса подмятых под его нрав казаков сопровождали душу его, так и не оторвавшуюся от земли…
* * *
В погоне за Кривошеевым, Силиверст загнал двух лошадей, но все-таки опоздал…
* * *
К Лене Тит добирался осторожно, избегая возможных встреч с пастухами. Останавливался на ночлег только тогда, когда спускались густые сумерки. Давал возможность пастись лошади только ночью, стреножив ее. Спал беспокойно, оттого осунулся весь, и когда подошел к Лене, посмотрел в заводи на свое отражение, то на него из воды глядело заросшее и взлохмаченное седой бородой, изможденное лицо загнанного человека.
Тит освободил от уздечки лошадь прямо на зимнике. Та, посмотрев на него, было пошла за ним, но, почувствовав свободу, остановилась и медленно повернула назад по своему следу.
«К концу сентября на своем стойбище будет»,- подумал Кривошеев и, найдя укромное место, проспал до следующего дня. Потом переоделся, выбросив прокисшую от пота и грязную от странствия одежду, начал ждать.
К вечеру ему повезло. На тот берег Лены переплавлялись рыбаки и, уговорив их, Тит оказался в Якутске ночью.
* * *
Тит сомневался, что старшина отпустит его вместе с сыном даже тогда, когда он передаст золото и расскажет, что произошло там, на Светлом. Потому потратил два дня на то, чтобы выйти к своему охотничьему зимовью, где они с сыном охотились зимой. О нем знал только он и сын. Убедившись, что оно уже долго пустовало, Тит понял, что сына здесь давно не было. На всякий случай под срубом выкопал глубокую нору и под камни положил половину добытого золота. Другую – оставил при себе.
* * *
Старшина после его ухода в тайгу оставил Стеньку у себя заложником в одном из своих зимовий на заимке. Это было именно та заимка, в которой его пытали до отправки в столичную полицию и держали после, когда он бежал, этапируемый обратно до Якутска.
Добрался Тит до зимовья к вечеру и затаился. Оно выглядело обихоженным. За изгородью стояли на привязи лошади. Поодаль, на опрокинутых вверх полозами санях, развешаны для сушки в долгую зиму полушубки, тулупы. У самого забора, у небольшого ручья, топилась баня. И тело, так долго не ощущавшего горячего пара, зачесалось у Кривошеева.
«Ох, в баньку бы сейчас!»…
Неожиданно дверь бани раскрылась и, на пороге появился Стенька. Снял висевшие на стене березовые веники, вновь вернулся в баню.
«Слава Богу, здесь сынок!»,- перекрестился Тит и продолжил наблюдать за зимовьем.
Снова отворилась дверь бани и, вышедший из нее Стенька отправился к сараю, особняком стоявшему от зимовья в двух саженях от изгороди.
«Видно там обитает. И хорошо. Можно незамеченным проникнуть к нему и поговорить»,- размышлял Тит. Ему так хотелось кинуться к сыну сейчас, немедленно, но он сдержал себя. Стал снова ждать.
Через некоторое время из зимовья вышли двое. Тит узнал их, это были мордовороты, охранники зимовья старшины. Один из них потянулся и крикнул:
— Стенька! Кваску принеси в баньку!
Стенька вышел из своего сарая, держа в руках большой кушак, и молча зашел в баню вслед за казаками.
Воспользовавшись ситуацией, Тит быстро пролез между жердями ограды и оказался у сарая, откуда только что вышел Стенька. Внимательно огляделся и, приоткрыв дверь, вошел в нее.
На нарах увидел подосланный тулупчик, на столе горшок с остывшей едой и куском черного хлеба. На стенах развешана сбруя лошадей, а под нарами что-то зашевелилось. Потом оттуда донеслось тихое рычание…
— Белка! - шепотом позвал Тит. Из под нар вынырнула мордочка Белки, она взвизгнула, но не вылезла оттуда. Послышалось поскуливание…
«Никак щенки у нее. Господи, хоть бы не залаяла»,-подумал Тит и потянулся к собаке. Она лизнула ему руку, но все-таки не покинула щенков.
«Хорошо!»- подумал Тит. Собака узнала его. Когда он отсиживался в зимовье перед отправкой в тайгу старшиной, он часто подкармливал ее, и та привязалась к нему.
Через некоторое время послышались шаги, дверь сарая приоткрылась, и в нее вошел Стенька. Тит шагнул к нему навстречу и, прикрыв ладонью рот, обнял его. Сын опешил, но, придя в себя, сжал в объятьях отца.
— Откуда, тятя?
— Оттуда, сынок…Оттуда! Из тайги, откуда ишшо…Кто-нибудь есть, кроме этих двух, что в бане?
— Нет, только они и я…
— Хорошо, сынок, ночью убежим, пока спать будут твои охранники.
— Они меня на ночь засовом снаружи запирают,- прошептал Стенька.
— Пусть запирают, я вернусь, открою дверь…
— Только ты осторожно, батя, с окошка бани-то видна дверь наша. Выбраться тебе незаметно надо и просидеть до ночи. А я сейчас их веничком парить буду, закрою собой окошко…
— Ладно, иди, сынок! Но на всякий случай, коли што, помни, если не так все обернется. Зимовье наше охотничье ты знаешь. В нем под правым углом сруба, что от двери, как выходишь из балка, в бересте золотишко запрятано.
— Намыл, что ли?
— Намыл, сынок, я тебе после расскажу, иди…
Стенька вышел и скрылся за дверью в бане.
Тит осторожно, почти ползком вылез из двери и скрылся за сарай. Там он растворился в зарослях окружающего зимовья густого подлеска.
Едва Кривошеев скрылся в зарослях, как вдруг со стороны Якутска к зимовью подъехали два всадника. Всмотревшись в фигуры конников, Тит обмер. Это был cам войсковой старшина. Второго он не узнал.
Старшина спешился и быстро направился в зимовье. Обнаружив, что там никого нет, подошел к бане и, открыв дверь, вытолкал наружу голых казаков, а вместе с ними и полуодетого Стеньку. Взял последнего за подбородок и, повернув к себе, крикнул ему в лицо:
— Где батяня?
— Какой батяня?…
— Твой, чей же ишшо!
— Так ты ево.., тово…, в тайгу услал, - просипел Стенька, поскольку старшина сжал ему челюсть своей мертвой хваткой и подтянул к своему разъяренному лицу.
— Здесь он уже прохлаждается! Где, спрашиваю?- и оттолкнул его так, что тот опрокинулся на землю.
— А вы, евнухи мои, чем здесь груши околачиваете? Видели что?- и схватил одного за мужское достоинство. Тот заорал благим матом.
— Елистра…т Тим…офе…ич! Никово не было…
— Никого, говоришь?
— Никово, ни…как, н…нет!
Он едва не испустил дух. Но старшина уже переключился на другого, схватив за то же место. Тот заорал так, что на коновязи лошади шарахнулись.
— Говори, дармоед!
Но тот только и знал, что орал, пока из него не потекло жидкое и вонючее говно . Да ударило так неожиданно, со струей, что досталось и старшине, взявшего своего мордоворота в оборот. Прежде чем оттолкнуть старшина страшно выругался, смахнул ладонью с шаровар дерьмо, и вытер руку о морду охранника…
— Сгною, засранцы! Землю будете жрать!..
Старшина заметался. Он то бросался к бочке мыть руки, то к коновязи, ища арапник. Наконец, подскочил к Стеньке и прижал его к бревенчатой стене бани.
— Говори, щенок, где отец!
Стенька застонал, поскольку старшина сдавил на его шее крючья своих пальцев.
— Вахмистр, готовь вожжи, пороть будем,- крикнул старшина и начал бить Стеньку коленом в живот…
— Погодь, старшина! Погодь!…
Все обернулись на крик. Из-за изгороди выросла фигура Тита Кривошеева.
— А-а! Вот ты где, копач, дорогой! Я ж говорил, здесь он, смрадушка, здесь! – Старшина отпустил Стеньку и шагнул навстречу, раскрыв широко руки, словно готовя объятия своему давешнему другу. – Ну, иди, дорогой, побеседуем, иди!
Тит твердым шагом подошел к нему, оттолкнув подошедшего было сбоку вахмистра.
— Зря, Елистрат Тимофеич, ты сына мово трогаешь. Не успел я повидаться со Стеней, а ты уже шпынять его. Отпусти и веди меня к себе, говорить будем.
— Ишь, смерд заросший, голос подал. Где ж тебя носило?
— Носило, да принесло,- ответил Тит.
— Все вон отсюдова! Все! И чтобы баньку вымыли, париться буду после! А ты, вахмистр, будь за дверью настороже! Вы же, бездельники,- обратился к остальным,- Стеньку заприте в сарае. Пусть дожидается своего батюшку, коли дождется… А ты, - обернувшись к Титу, - бросил старшина, - коли волю мою выполнил, третий раз живым оставлю.
В избе стоял полумрак. Солнце уже закатилось, и какая-то серость заполнила избу. Елистрат зажег свечу. Сел против стоявшего около широченного стола Тита Кривошеева.
— Выкладывай!
— Злато рядом, под деревом спрятано. Как уговор был всё до золотинки. Токмо ты тоже зарок давал, отпустить Стеньку. Отпусти сына и получишь фунт…
— Ровно фунт?
— Ровно.
— А где же остальное?
— Спроси Афоню…
— Афоня приказал долго жить. Я вывернул из него кишки. Сказывал, что ты отпустил копачей, зачем? - наседал старшина.
— Как я мог их отпустить, коли, их трое, а я один. Афоня не в счет, он в балке был под надзором у копачей…Да и не казак он у тебя…Видно и сам ты дознался.
— Знаю! Почему же ты утек от него?
— Не я сбежал, это он…
— Ладно! Тащи золото!
— Сперва отпусти сына. Сам знаешь, что не покажу, пока ты ему воли не дашь.
— В сумерках найдешь? – усомнился старшина.
— Коли золото смогли добыть в тайге за тыщу верст отседова, что ж спрятанное-то не найти. Пошли!
Вахмистр отпрянул от распахнутой двери, пропуская старшину и старателя.
— Рядом ступай в двух шагах за нами!- приказал вахмистру старшина. – Да Стеньку освободи из сарая. Воля ему!
Тит подлез под изгородь. За ним еле протащил живот старшина и вахмистр. Сделав два шага к стоявшей ничем не приметной березке, Тит наклонился, и немного порывшись в земле, подал сверток, обмотанный пенькой. Старшина взял, почувствовав приятную ни с чем несравнимую тяжесть. Сунул за пазуху.
— Пошли в избу, посмотрим.
Он пропустил вперед Кривошеева, а вахмистра отослал к бане.
В избе старшина развернул сверток. Тит заметил, что руки его тряслись, и усмехнулся в бороду. «Ох, и жаден же ты, Елистрат Тимофеич!»
Рассыпанное на столешнице золото тускло отсвечивало желтизной. Титу оно казалось мертвенно-желтым. Старшина дрожащими пальцами брал небольшие самородочки, рассматривал их, пробовал на зуб. Потом неожиданно сгреб все золото в деревянную чашку, сдернул со стены полотенце и завернул в него золото. Затем, как бы опомнившись, вновь развернул, высыпал в сверток золото, перевязал его и начал расхаживать с ним от стола к двери и обратно.
— Вот что, Тит. Я тебя еще раз в живых оставлю! Но с сыном своим подле меня будешь. Живоглоты мои стеречь тебя будут. Теперь ты мой навеки. Бабу найду, коли пожелаешь. Сытым будешь. А как станет Лена, в тайгу поведешь новых копачей. Там тебе свобода будет полная, но не здесь. Шибко много знаешь…
Открыл дверь, крикнул вахмистра:
— Вернуть Стеньку назад. Будет подле своего папаши.
«Вот тут ты опоздал, Елистратушка. Теперь Стеньку мово не достанешь,- усмехнулся про себя Кривошеев.- А Бог даст, и я выскользну из твоих лап»…
