h3=. [[page:name]]

Александр Нилыч Горюнов был до мозга костей геологом-съемщиком и всегда рвался на двухсотку. Но перманнтная организация полевых работ сама всегда располагала к тому, чтобы «расслабиться», поскольку контингент рабочих и проходчиков набирали разный, но как обычно пьющий. А поскольку Горюнова все знали пьющим, то предлагали выпить всегда. Он не мог отказаться и снова входил в штопор запоя. Тогда его коллеги, чтобы не видело начальство, «отгружали» вертолетом в поле, где он отходил несколько дней и только после отдавался работе до конца, устанавливая в поле «сухой закон», но только тогда, когда было все выпито и притом до последней бутылки. Правда, когда наступал конец полевого сезона, сам давал команду ставить бражку и, вернувшись в экспедицию, из загула не выходил обычно около месяца.

Однажды после очередного запоя Горюнова начальник экспедиции подписал приказ об уволнении его из экспедиции.

Геолог, лишенный любимого дела уже не может делать ничего. Он будет слоняться или заниматься любой другой работой, но будет видеть только ее, геологию.

Нилыч затосковал. Да так сильно, что ностальгия по любимой работе заглушила его желание пить.

Сильный физически и по натуре, работал грузчиком. Балагур на работе, дома забивался в комнате, и тогда близкие не подходили к нему, поскольку замыкался в себе. Но если выбиралось время, заходил в камералку экспедиции. Общался с геологами. Отходил душой.

Геологи решили обратиться к начальнику экспедиции, чтобы тот восстановил его в любой должности, лишь бы Горюнов остался в геологии.

Начальник экспедиции думал долго. Наконец согласился удовлетворить просьбу геологов.

Трофим Нилыч три месяца воздерживался от спиртного. Написав проект на тематику по изучению стратиграфии Южного Верхоянья для разработки легенды к геолкарте-200, он вылетал в поле, где на Тырах его ждал каюр с лошадьми. Нилыч не стал дожидаться студентов-практикантов, решил сделать разрезы по льду, до большой воды, и тем самым сделать хороший задел на весь сезон.

Когда вертолет улетел, он сел поверх груза и закурил. Сверху, когда пролетал над рекой, видел, как у палатки копошился каюр, как на террасе паслись лошади. Но площадки поблизости не было, и вертолет сел на косу в полукилометре от стоянки каюра.

Теперь Трофим Нилыч лежа на брезенте, поджидал каюра. С удовольствием вдыхал крепкий дым «Беломора». Ему было хорошо. Хорошо оттого, что он снова в поле, что пойдет знакомыми маршрутами, но уже с другой целью.

Над ним голубое небо со стадом белых барашек кучевых облаков казалось родным и знакомым. Вот пролетела стайка потревоженных уток, и ему вдруг захотелось побродить с ружьецом. И он знал, что ничего уже не может помешать этому. Он снова в поле! Он снова у дел. Да каких! Составить легенду… Он мечтал об этом давно, и вот сейчас, кажется, ему ничто не помешает и помешать не может. После этого проекта начнет составлять полумиллионную геолкарту Южного Верхоянья… Перспективы виделись заманчивыми.

Его размышления прервал каюр, подошедший к нему.

— Здорово, Нилыч!

— Здоров, Крестьянин, сын крестьянина,- пожимая руку каюру, ответил Горюнов. – Лошади на месте?

— А куда они денутся…

— У тебя – точно никуда! С тобой как у Христа за пазухой, засмеялся Нилыч, обнажая стальной ряд зубов.

Это словосочетание Горюнов употреблял традиционно по отношению к каюру. Поскольку его фамилия была Крестьянинов, а звали Христиан. Он с ним ходил не один год и всегда старался уйти именно с Христианом в поле, потому что это был каюр от Бога. Не только знал свое дело, но любил его. К тому же был заядлым охотником, и полевикам с ним жилось всегда сытно. Лошади работали, таскали груз. Он тоже не гнушался никакой работы. Все время что-то делал на стоянке. К возвращению геологов из маршрута всегда был готов ужин. Топил баньку. За это его любили все. Вот только он говорить по рации не умел, да и не хотел. И когда его просили геологи выходит на связь, не соглашался. Что, мол, со мной может случиться. Это у вас проблемы, а у меня скотина, она и есть скотина. Молчит больше и мне не досуг болтать с ней и с вами…

Нилыч балагурил, складывая под брезент груз. Радовался теплому весеннему дню. А когда закончили возиться с грузом, Горюнов, навьюченный рюкзаком, ружьем, молотком и полевой сумкой с железным чемоданом секретных материалов, подошел к временной стоянке каюра, не удержался и похвалил за порядок. Тот, смущаясь, промолвил в ответ:

— Да ладно тебе, Нилыч. Чего там! Пошли лучше свежанинки отведаем.

— Добыл что ли?

— А что не добыть, коли, сам пришел.

— Олень?

— Он, родимый.

Каюр достал противень с жаренным мясом, положил его под навес на грубо сколоченный стол, открыл банку огурцов. Горюнов порылся в рюкзаке и выставил на стол соленую капусту, мешочек с куриными яйцами, нарезал свежего лука.

— Эх, пузырёчка не хватает, - промолвил Христиан.

Горюнов не нарушил обычая приезда начальника в поле. Достал из рюкзака бутылку водки. Налил в кружку каюру, а сам отказался наотрез.

— Да чего там, мы же не пить собрались, пообедать. И налил вторую кружку, Горюнову.

Увидев, как булькала жидкость из бутылки, Трофим Нилыч вздрогнул. Почему-то даже испарина выступила на лбу. Он смотрел на кружку. Рука сама тянулась к ней. И странно, что он не то чтобы ощущал, он видел, что это она, рука, а не он тянется к водке. Не он, не его сознание, которое кричало и протестовало. «Не надо, Сашок. Хватит! Все кончено! Ты же себе самому зарок дал: хватит!». Но рука уже брала кружку. Вот она остановилась напротив губ. Знакомый запах водки расширил ноздри. Они уже впитывали в себя эту жидкость, а голова сама опрокидывалась. Жидкость разливалась по телу теплом таким забытым, словно, это было сто лет назад…

Нилыч хмелел. Сознание отступало на второй план. Все закружилось в каком-то танце небытия. Плыли перед глазами лес, река. Раскрытый рот каюра смотрел на него каким-то чревом, из которого исходил смрад и странный звук…

Очнувшись, посмотрел вокруг себя. Откинув голову, рядом с его лицом храпело и булькало что-то в горле Христиана. Горюнов хотел приподняться, но голова не слушалась, хотя сознание было почти ясным и четким. В нем ничего не выделялось кроме пьяной рожи каюра перед глазами. И та опять куда-то опрокидывлась и провалилось …

Спустя некоторое время Горюнов опять почувствовал просветление в сознании и даже приподнялся. На столе стояли пять пустых бутылок из-под водки. Грязные кружки, чашки и ложки валялись на полу. Здесь же следы лошадей, опрокинувших противень, банку с огурцами. Видимо, приходили лошади и прошлись по стоянке, опрокидывая посуду, вылизывая противень и чашки, перемешивая в земле остатки пищи, папиросы, чай…

«Сколько же времени прошло?»- подумал Горюнов и встал. Но не удержал равновесия и ударился головой о лиственницу, к которой был прибит стол. Боль немного отрезвила. Он присел на край скамейки, сколоченной из тонких жердей лиственницы, и посмотрел на каюра. Тот лежал кверху лицом и мычал. Из-под него текла моча. Нилычу стало тошно, глядя на ходившего под себя собутыльника. Взгляд упал на кружку. В ней еще что-то было, и он, не раздумывая, опрокинул содержимое в рот. Закашлялся. Мокрота потекла из носа и рта. Все было липким, противным, вонючим. Сейчас он ненавидел себя. Хотел подняться со скамейки, но упал навзничь и провалился опять в пустоту…

— Вставай, Нилыч! Черная вода пошла, вставай!

Горюнов открыл глаза. Перед ним выпученные глаза каюра источали гримасу растерянности.

«Что это он, бедняга? Горячка что ли?»

— Вставай, Нилыч! Вода топит! Палатку надо срывать, документы уносить! Вода! - не унимался каюр.

И тут протрезвление наступило сразу. Горюнов вскочил на ноги. Он был весь мокрый и грязный. Палатка была в воде. Рядом суетился каюр, вытаскивая из нее железный чемодан, ружье, спальники. До террасы было шагов десять, но ее уже отделяла протока.

«Черт, низко выбрал стоянку Христиан! Теперь расхлебывать!» - пронеслось в голове Нилыча.

…Намаявшись эвакуацией нехитрого скарба, мокрые и заметно протрезвевшие, они взирали на бушующую реку, затопившую широченную долину водой, подобравшуюся к первой надпойменной террасе, на которой уже стоял в воде голый каркас со столом, а на подтопленном тагане одиноко висел закопченный чайник. Успели вынести наверх все, кроме небольшой части посуды. Каюр, было, побрел опять к затопленной стоянке, но Горюнов остановил его.

— Не унесет! Спадет вода, заберем. - И побрел к вытащенному и разбросанному грузу на террасе.

Прошедший дождь где-то далеко в горах выше по течению вспенил Тыры. Первая черная вода несла поваленные деревья и всякий хлам. Лошади, видимо, заранее почувствовав приближение паводка, вовремя ретировались с косы и спокойно паслись на высокой террасе. Каюр рубил сухую лесину для костра. Но хмель еще не прошел, и он то и дело останавливался, вытирал пот со лба рукавом. Пил воду ладонями прямо из лужицы рядом с разбросанными седлами.

Накрапывал дождь. Горюнов безмолвствовал. Сидел на пне и смотрел на мутную воду. Тяжелые мысли сдавливали его и без того помутненное сознание. Все происшедшее для него неожиданно приобрело иной смысл. В другое время, в другой обстановке он бы ни на мгновенье не потерял хладнокровия и действовал быстро и решительно. Приводил в порядок груз. Рубил деревья под новый каркас, ставил новую палатку. Но сейчас его не интересовало ничего. Он был безразличен к черной воде, к дождю, ко всему окружающему миру. Нилыч даже был вне его, поскольку не чувствовал его, не ощущал себя в нем. Горюнов был ничем и никем. Ему даже на мгновение показалось, что он мертв. А то, что творится вокруг него, было без него. И эта нереальность усиливала ощущения пустоты вокруг и внутри геолога.

Каюр уже развел костер и ставил на таган новый не закопченный чайник. Под мелким дождем шкурил лиственницу под каркас, а Горюнов все сидел неподвижно, устремившись в какую-то им обозначенную точку пространства. Когда, вконец обессиливший каюр, позвал его поддержать конек палатки, чтобы его посадить на жердину, Нилыч встал, но делал все вяло, не осознанно. При этом продолжал смотреть вникуда, пока опять внезапно все у него пошатнулось, и подступающая тошнота опрокинула на него и жердь, и край палатки…

Каюр кое-как подсобрал в кучу груз, прикрыл его брезентом, натянул палатку и затащил в неё бесчувственное тело начальника. Он слишком хорошо знал Нилыча, чтобы сомневаться в том, что через денек-другой он не придет в себя. Поэтому все действия начальника воспринимал философски, с вершины собственного опыта, когда из преисподней запоя сам возвращался в держаный мир похмелья. Но в том-то и была беда, что, на сей раз, похмелья не было. И это было омерзительно осознавать ему, Христиану, который перед любой попойкой думал о похмелье, поэтому непременно прятал в спальнике бутылочку для себя и собутыльников «на потом». Но, на сей раз, все получилось экспромтом. Горюнов достал вначале одну бутылочку, потом другую, третью… Дальше он все помнил смутно. Но все-таки на всякий случай перетряс все спальники. Не нашел ничего. Ему уже не так было важно похмелить себя, как своего начальника. Он ему казался странным.

Перед тем как залезть в спальник каюр включил рацию. Проходимость была великолепная. Кто-то звал их слишком настойчиво и Христиан односложно ответил. Их звал Суров и передал, что при наличии погоды к ним будет борт с двумя студентами. Просил подготовить площадку. На вопрос, где Горюнов ответил, что спит. Суров помолчал и потом ответил: «Понятно!» и хотел, было, уйти с эфира, поскольку знал, что от Христиана больше ничего не добьешься. Однако тот неожиданно спросил:

— Какое сегодня число?

Суров в ответ хохотнул, но все сказал:

— Седьмое…

Выключив рацию, каюр понял, что с начала попойки прошло три дня как один. Почесал затылок и, выпив кружку остывшего чая, заснул.

Проснулся оттого, что ему показалась, как будто лопнула лесина и с хрустом упала на террасе. Сквозь сырой брезент обвисшей палатки просматривался день. Бросил взгляд в сторону спальника Горюнова. Его в нем не было. Послышался стон. Христиан высунулся из палатки и обомлел. У раскидистой лиственницы на краю террасы лежал окровавленный Нилыч. Рядом лежало ружье. Христиан кинулся к нему, приподнял голову.

— Ты что, Нилыч?

Тот открыл глаза и, превозмогая боль, ответил:

— Все кончено, крестьянский сын… Все!… На спальнике бумажка, не выбрасывай ее…, там все написано…

— Нилыч! Ты что, Нилыч, не надо! Я сейчас, сейчас…

Каюр опустил голову начальника и кинулся к грузу. Там во вьючном ящике он видел аптечку. Добрался до нее и вернулся с бинтом. Расстегнул Ильичу ворот рубахи, осторожно протиснул руку с бинтом под нее, нащупывая рану. Тот глухо застонал.

— Сейчас, погоди немного, сейчас! - почему-то шептал ему Христиан, стараясь зажать кровоточащую рану в области грудной клетки. – Потерпи малость, я сейчас…

— Не суетись, Христиан, лучше на связь выйди…

Каюр посмотрел на часы Горюнова. Было около восьми утра. Он бросился к радиостанции, щелкнул выключателем и, не вслушиваясь в эфир закричал:

— Кто меня слышит? Вертолет срочно на стоянку Горюнова… Кто слышит меня, срочно вертолет…

…Осознание Горюновым того, что он сделал с собой, наступило, как только нестерпимая боль потрясла его. Вхождение в суицид выглядело для него проще, яснее и непредосудительно. Даже романтично. Поскольку он видел себя убиенным потому, что… А почему, правда, это было уже не так важно для него. Он был убиенным собой… Ведь тогда, после прихода в себя из последнего запоя, впервые представил свой облик таким, каким всегда видели его окружающие в том состоянии дна и падения в него – мерзким. И если он раньше принимал все это за шалость, которая не осуждалась или снисходительно воспринималась окружением, потому что он, как ему казалось, имел право на эту шалость своей популярностью, то неожиданно всем существом пережил всю глубину своего падения. Он, видя отвратительную облеванную рожу каюра, мочу, в которой тот лежал и не чувствовал этого, поразился с такой силой, что ему представилось все это несовместимым с личностью… Странно, но именно в эту минуту он вспомнил, что он личность. А поскольку очевидно в запое выглядел таким же мерзким в глазах тех, кто его мог считать личностью, неожиданно уяснил, что на самом деле-то он был просто пьяницей, способный между запоями блестяще делать свою работу и развлекать окружающих стихосложением, балагурством. Именно только сейчас до него дошло, что на самом-то деле все вокруг просто трафили ему, а он принимал это все за чистую монету… И осознание того, что конец-то наступил уже намного раньше, а его собственная жизнь была просто недоразумением, продолжением этого конца, потрясла настолько, что, увидев прислоненным к дереву ружье, он шагнул к нему и ему захотелось поставить точку… А вот получилась запятая… Теперь все его буду жалеть…Зачем мне все это надо, зачем?…

Геофизики, переговаривающиеся со своими отрядами, услышав еле пробивающийся в эфире голос Крестьянинова, попытались связаться с ним. Но тот односложно повторял фразу насчет срочного борта и, словно не слышал никого.

— Если Крестьянинов раскричался в эфире, значит, у Горюнова что-то серьезное случилось, - проговорил в эфир начальнику геофизического отряда техник-геофизик Исмайлов. – Ты бы связался по большой связи с экспедицией и передал…

— А что я передам, что борт надо? Спросят зачем?..

В это время вклинился голос Сурова.

— Вадим, если слышишь меня? Свяжись по большой рации и передай: на базе Горюнова «графа три»¹.

— Что-о?!

— Что, что! Передай в экспедицию по большой связи, Горюнов не то ранен, не то убит. Не пойму Крестьянинова… Плохо слышно. Срочно борт запроси, санрейс, понимаешь?…

* * *

Вертолет с экипажем Кислицина прижимался к борту террасы, стараясь не зацепить винтами высоко стоявшие и наклоненные как штыки деревья. Черная вода затопила косы и подмывала террасу, так что экипажу с трудом удалось подсесть к ней. Около груза стояла одинокая фигура человека, придерживающего от ветра вязаную шапчонку. Когда винты сбросили обороты, из раскрывшейся двери высочил бортмеханик и, поддерживая врача с саквояжем, помог ему ступить на землю. Врач направился к каюру и бросил на ходу:

— Где раненый?

— Там! - показывая в сторону леса, сказал каюр и пошел впереди.

Горюнов лежал бледный. Дышал с трудом. Кое-как перебинтованная грудь была в крови. Выбежавшие два геолога и следователь, прилетевшие с вертолетом, помогали врачу. Это была женщина, поселковый хирург, видавшая разных больных на своем веку, но с такой рваной раной столкнулась впервые, видя безнадежность положения. Она хорошо знала Горюнова и обратилась к нему:

— Что же ты, Саша, наделал, а?

Горюнов открыл глаза и узнал ее.

— Так вот получилось… Устал так жить, милая…

До Хандыги Горюнова доставили еще живым. Трудно уходила жизнь из его груди, сопротивлялась чему-то. Но он больше не приходил в сознание и, несмотря на усилия врачей, к концу дня умер.

Так закончилась жизнь человека, любившего ее, воспевавшего в своих немудреных стихах, кричавшего о чем-то людям, которые однажды не поняли его, а он не понял самую ценность жизни, лишь пригубя ее. Он ощущал ее вкус в редких просветах беспробудного пьянства и на контрастах небытия и бытия пил ее большими глотками, как будто торопясь надышаться ею, выплескивая энергию своего таланта в геологические карты и маршруты, в которые всегда стремился, а в последний так и не ступил ногою… В этом отказала ему сама жизнь.