Ничего не любят в родном отечестве больше отмечать, как знаменательные даты. В особенности юбилеи. К ним готовятся задолго. О них потом говорят, помнят по случаю или без такового.

Экспедиция не стала исключением. Тридцать лет – это рубеж. И закрутилась карусель предпраздничных суматох. А для того, чтобы как-то оправдать коллективное застолье, необходим повод. Обычно он заключался в проведении научно-практической конференции. На самом деле она превращалась в непрерывный процесс зачитки памятных, приветственных и еще каких-то там адресов, а потом уставшие хозяева и гости, наконец, собирались за Т-образный стол, протянувшийся от одного баскетбольного кольца до другого. Поскольку такие торжества проходили в спортивном зале клуба «Геолог».

Во главе стола сидела местная власть, элита территориального геологического управления, партсекретарь, профбосс (сидел обычно сбоку стола и был на побегушках у властных столоначальников) и конечно же, начальник экспедиции.

Тосты говорили длинные, без пауз. Вначале слушали, потом слушали и пили, наконец, пили и никого не слушали. А уж потом рассаживалались не так, как рассадили, а как горела душа высказать все то, кто о чем и о ком думает.

Глухов выпил чарку, другую. Наелся диликатесов, которых не видел ни один поселковый прилавок магазина и не стал больше необходимого испытывать желудок и печень.

Когда вечер перешагнул ту грань, когда никто уже никого не слушал и не слышал, когда застолье было похоже на улей, в котором маткой было спиртное, а рабочими пчелками были дежурные, растаскивавшие по углам не стоящих на ногах геологов, Глухов вышел в раздевалку, оделся и шагнул в ночь.

Мороз вдавливал голову в плечи. Редкие лампочки на столбах в тумане были похожи на одуванчики. Ноги сами почему-то привели в контору. Дремавшая вахтерша удивилась:

— Так все же гуляют, Василич!

— Я тоже гуляю. Вот чайку пришел попить, а то там до чая еще далеко. А кто дежурный сегодня?

— Панов.

Глухов набрал телефон дежурного и пригласил Виктора к себе в кабинет на чарку чая. Тот обрадывался возможности скоротать время.

Дежурство в выходные и праздники придумало начальство свыше. В обязанность дежурного по экспедиции входил осмотр территории конторы и связь с такими же, как и он, но находившимися в мастерских и гараже. Периодически все докладывали о том, как обстояли дела на объектах, а сам дежурный по экспедиции докладывал в Якутск. Те докладывали еще выше. Итак, на самый верх. Всенощные бдения, кажется, охватывали всю страну. Врагов не было, но их нужно было придумать.

Панов, с накинутым на плечи профсоюзным пальто с подкладкой и воротником из овчины, которые обычно давали в экспедиции только тем, кто работал на холоде, втиснулся в дверь к Глухову. Тот уже включил «козла» и покрасневшая спираль посреди кабинета погнала по нему тепло. Ворчал на столе чайник.

— Ты что же это, старик, смылся с пьянки?

— Отдохнуть решил от питейных забот, да чайку испить, - ответил Глухов, доставая из сейфа початую бутылку коньяка.

— Ну, ты брат, не меняешь своих привычек. Коньячок держишь. Может быть, еще и фрукты у тебя есть, или лимончик?

— Фруктов нет, а вот конфетки загрызть есть.- И вытащил из ящика стола несколько яблочных карамелек.

— Мог бы и со стола общественного что-нибудь прихватить,- заметил Панов.

— Да вот не знал, что ты дежуришь, а то бы принес.

Панов плеснул напиток в эмалированную кружку с почерневшим дном от круто заваренного чая, выпил. Тыльной стороной руки вытер всегда аккуратно подстриженные усы – предмет его постоянной заботы и вздыхания женщин, восхищавшихся не только его манерой держаться, но всем тем, что изрекал этот красавец, когда заходил в женский оформительский отдел.

— Мудрый ты человек, Сашок. Все-то у тебя есть. И коньяк для души. И спец ты от Бога. Где-то я слышал, на таких как ты, великих людей, природа отдыхает…

— Нашел великого…

— Не спорь, ты великий из нас – пигмеев геологии. И не перебивай, а то материться начну. А все знаешь, почему? И сам же ответил. Потому что бабы около тебя нет. Ты свободная личность, которая может все!

— Например? – улыбнулся Глухов.

— Ну, например, приударить за кем-нибудь или вообще махнуть на всю эту зиму куда-нибудь в теплые края и покутить с женщинами, вкушая их общество. Посидеть в хороших ресторанах, пожить, понимаешь?

— Эка куда тебя занесло, Витя.

— Да сними ты, Саша, маску с лица! Посмотри вокруг. Кроме нашей с тобой работы ведь ничего нет. Ничегошеньки! Только романтика. Только одержимость профессией – не больше. А человеку кроме этого еще надобно общество и его маленькие шалости.

Он снова налил себе немного коньяка . Выпил.

— Я двадцать лет питался отбросами! Я двадцать лет не смог надеть приличный костюм, чтобы показаться в обществе! Я двадцать лет не мог изменить своей жене, потому что вокруг нет других женщин! Для чего, скажи, я живу?

— Не знаю,- ответил Глухов.

— А я думал, что хотя бы ты знаешь, для чего ты живешь…

— Я?- переспросил Глухов?

— Да!

— Я тоже не знаю, но, думаю, что в отличии тебя я живу…

— Чем?

— Вот этим всем,- и Глухов обозначил пространство, которое вмещало его. Комнату, заставленную старыми столами, прикрытыми потертыми аммиачками, разрисованными или испестренными каими-то цифрами. Табуретками и стульями, перевязанными проволокой или веревками, чтобы не развалились, стеллажами доверху набитыми образцами пород и руд, местами заваленными рулонами схем и карт.

— Ты еще философствуешь? Просто тебе некуда и не зачем ехать! А то бы удрал отсюда. Ученая степень есть, что тебе надо здесь, Глухов? Очнись!

— Мне нужна моя работа!

— Работа? Эта работа тебя до ручки довела. Ты все оставил здесь: здоровье, жену, жизнь! А ты все работа! Не одной работой живут люди, есть нечто другое…

— Например?

— Общество!

— А что ты понимаешь под обществом? Структуру организации людей или окружение личностей? Ведь в нем тоже всякие люди есть.

— Общество, в котором можно было бы спокойно жить, развлечься, отдохнуть, в котором…

— Это не то!- махнул на Панова Глухов.

— Хорошо! А что ты ждешь от жизни, что? – Панов пристально посмотрел на Глухова.

— Я не жду от нее ничего, я ее делаю таковой, какой она мне нравится, такой, которую понимаю и признаю. Правда, не все зависит от меня. Есть еще обстоятельства, которые возникают случайно или мне подкидывает проблемы общество, оказывающее влияние на мой выбор, как быть в той или иной ситуации. Но выбор-то делаю я, Витя!

— Ты? Глухов, ты неисправимый романтик! Это не ты выбираешь то, что тебе нравится, это общество толкает тебя в такие условия, к которым ты привыкаешь, а потом думаешь, что это как раз то, что тебе нужно. От тебя ничего не зависит, Саша. Вначале общество навязывает тебе свою волю, а потом, обрати внимание, Глухов, ты следуешь этой воле!

Он прошелся по комнате, чуть не задев полой пальто «козла» и чертыхнулся.

— Вот смотри! Ты попал сюда к черту на кулички потому, что общество тебе наобещало коэффициенты, надбавки, льготы. Оно засосало тебя! Оно вначале дало приманку, которую ты то ли от молодости, то ли от безысходности заработать на материке деньги, проглотил, а потом это самое общество лишило тебя возможности выбора: жить, где хочешь и получать заработанный тобою кровью и потом мизерный пенсион там, на материке. Поскольку когда переедешь туда, с тебя слизнут надбавки и будешь ты сосать лапу с теми, кто тяжелее своего хрена в жизни ничего не поднимал. Вот, что такое общество, а ты, говоришь, выбираю! Это за тебя выбрали.

Панов опять нервно заходил по кабинету и продолжил.

— Или, вот опять же возьмем тебя к примеру. Ты талантлив. Да, да! Не скромничай, Гухов!- Остановил, было, начавшему возражать ему Виктор. – Ты за что не возьмешься, у тебя все получается. Ты хороший геолог. Ты подаешь надежды в науке. Да что там говорить! Против тех, варягов, кои частенько приезжают к нам что-нибудь внедрять, ты – им сем пядей! Они боятся тебя, Глухов! Боятся потому, что они не науку делают, а живут за счет нее. А у тебя наука – это хобби! Ты науку делаешь не потому, что этим зарабатываешь себе на жизнь, а потому что ты страдаешь ей и эти страдания свои ты пропускаешь через душу свою и сознание. А душу обмануть невозможно. А те, что около науки? Кто-то что-то уточнил, кто-то немного спер у другого, но забыл на это сослаться. А кто-то пришел внедрять тебе же твою же научную разработку, оформив это либо рацухой, либо изобретением. Вон, посмотри, что сделали ЦНИГРИ с Северным месторождением? Они нашему, не доморощенному, а присланному опять же со стороны, главному геологу с амбициями гения, подсунули как достижение их собственных усилий в познании закономерностей формирования месторождения, открытую еще Перовым в шестидесятых годах, пятьдесят шестую зону и прирастили этим запасы на Северном. Вдумайся, Глухов? Они наших спецов, в том числе Валова, который знает Северный от и до – мордой, да в говно! Мол, работаете и ничего не видете, а мы пришли, увидели и победили.

И что? Главный геолог подписывает им их «внедрение», платит деньги, и опускает нас в это околонаучное дерьмо! Ведь ты посмотри, они даже это внедрение через НТС не пропустили. Наплевать им на нас, тебя, Валова, Перова. Все шито-крыто! Ты взопрел на последнем техсовете, ну и что? Те, которые Северный не знали, смотрели на тебя, как на амбициозную личность. Те, которые знали ее, промолчали. Не хотели в эту чертову перестройку попадать под жернова сокращений. А главный геолог в заключительном слове повесил на тебя всех чертей. Вот тебе твое общество, Глухов! Ты слепец или блаженный.

Да, главный геолог не в силах тебя уволить! Но он в силах держать тебя в черном теле, например, начальником твоей маленькой партии до собачьих заговенок! Не вылезешь ты, Глухов, из своей конуры. Присмотрись к ней, - развел руками вокруг себя Панов. – Конура ведь! И все потому, что ты слишком умен!

Не выберешься и в науку, тебя там, в институтах, никто не ждет. А если высунишься где-нибудь, тебя задавит тот же ЦНИГРИ, представителей которого ты частенько опускал на то место, которое они должны занимать и не кукарекать. Но они тебя опустят, Глухов, как только ты высунешься с защитой докторской, еще глубже – в задницу! Потому что в науке они правят, а ты там – только их подданый. Ты не можешь делать науку, Глухов! У тебя на лбу клеймо производственника, а не институтского сотрудника.

Панов продолжал яриться.

— Опять же, вспомни историю внедрения технологии малообъемной промывки россыпей? Надо же! Додумались использовать пылесос для промывки! Кошмар просто, а не научный прогресс. Да это ж из серии нарочно не придумаешь, Глухов! Они своим пылесосом пыль сдували с эполет начальства. А оно радовалось этому, потому что от своих, как ты, ничего кроме критики и взглядов с усмешкой на все их новшества, не видела. Начальство любит, чтобы перед ними шавкой крутили хвосты, заискивающе в лицо заглядывали.

— Я прерву твой монолог, Виктор. Во-первых, наша экспедиция, еще не общество, а часть его, к тому же довольно маленькая. ЦНИГРИ в науке – еще не вся наука. А по поводу моей конуры, - партии, пожалуй ты прав. Дальше не выпустят. Но, поверь, я дальше и не стремлюсь. Мое дело как раз в моей профессии, которую я люблю и не променяю ни на что. Я специалист. Это мой уровень, моя сфера деятельности, выше которой я не претендую ни на что. И не хочу, понимаешь, не желаю претендовать. Ниже геолога меня не разжалуют. И в этом я свободен, как личность. Свободен от карьеры, от того, что могу кому-то перейти дорогу. Я свободен мыслить теми категориями, которые мне близки, как спецу. Другое дело люди карьеры, например, руководители. Понимаешь, каково бы ни было начальство – они, прежде всего, управленцы и едят свой, управленческий хлеб. Кому-то он кажется сладким, а кому-то и горьким, в зависимости от того, опять же, специалисты они своего дела или нет. Заслуженно или не заслуженно получили свое место. Я не оговорился! В отличие от меня, который сам добился своего положения, они – люди подневольные, назначаемые, то есть, зависимые. А потому менее свободны в своем выборе и в избрании своих действий, механизмов и средств реализации намерений, в том числе личностных устремлений. Но управленец это тоже специалист, Витя! И не все, как бы не были мы хороши, геологи, могут управлять, например, экспедицией или всей геологией в стране. Управление – это не только чиновники, наконец, это тоже наука, хотя больше всего я склонен считать ее искусством!

— Чиновник и искусство? Ох, и хватил ты, Саша!- Захохотал Панов.

— Представь себе, это люди, которые могут искусно управлять, – Продолжал Глухов. – Но я, например, не чувствую даже потребности управлять. А потому мое дело – моя специальность – геология. Выше геологии для меня нет устремлений. Если хочешь знать, я ее пленник в отличие от тебя, который свободен от нее. Ты в геологии умница, но она тебе не представляется всем смыслом жизни. Для тебя геология это профессия, с помощью которой ты добываешь хлеб насущный. Она для тебя работа, наконец. Неважно какая. Но она тебе нужна, как средство брать от жизни все и наслаждаться ею. Мне же нужна моя работа не только как средство для существования, но и как нечто большее – она мне нужна как смысл жизни.

— Выходит, у меня нет смысла жизни? – перебил Глухова Виктор.

— Да нет же! Смысл жизни у тебя другой ! Ты хочешь наслаждаться жизнью. Работа для тебя только средство достижения твоих удовольствий: личностных и материальных. Для меня же мое дело это смысл существования, образ жизни, в конце концов. В работе я нахожу и удовольствие, и наслаждение результатом своего труда.

— И тебя не тянет к развлечениям, к тем ценностям, которые создало общество?

— Почему же? Меня волнует все: женщины, стремление иногда развлечься, но все это не является самоцелью. Все это для меня нужно только как фон, когда я на жизненные удовольствия имею моральное право, когда что-то достиг главного в жизни, а не от желания обладать всем этим по поводу и без него. Понимаешь, все что создавало и продолжает создавать общество – это продукт таких же одержимых людей, которые вольно или невольно создавали блага для тех, кто умеет наслаждаться результатами их достижений. Те же, кто создавал, видят свое наслаждение не в самом результате труда, а в том, пользуются ли этим результатом другие!

— Послушаешь тебя, так с ума сойдешь. Ты должен горбатиться, а плодами твоего труда должен пользоваться кто-то и при этом наслаждаться жизнью. Фантастика!

Глухов встал из-за стола, подошел к стеллажам с камнями и продолжил, словно не заметил сарказма собеседника.

— Представь себе художника, картины которого никого не интересуют! Или музыканта, которого не слушают, а композитора не хотят исполнять! Представь себе конструктора, который создал машину, а ей никто не пользуется! В таком случае все они – творцы напрасного. Невостребованность их творчества это отсутствие смысла жизни для них самих. Не признанные, они не смогут наслаждаться жизнью. Правда…

Здесь Глухов потянулся к шнуру и выключил закипевший чайник.

— …если общество признает в них гениев несколько позже или даже после их смерти, тогда оно узнает, что из себя когда-то представляло. Общество же, которое не доросло до уровня понимания тех, кто сотворил материальные и культурные ценности, но пользовалось этими ценностями и после, когда отрубило голову гению или отбросило его в небытие при жизни, или просто втоптало в грязь, не признав его и дальше, это уже не общество, а орда. А вот общество, которое заметило и выделило гения при жизни и воспользовалось плодами его творения – это общество, для которого следует жить и творить… И я неожиданно пришел к убеждению, что именно личности творят историю, не серая масса. Общество всегда творческим людям либо рубило головы, либо предавало забвению при жизни, либо делало их изгоями.

Мне порой кажется, что общество просто не может быть иным, как серым, точнее представлять собой серую массу, среди которой серость не выделяется, а обнаруживается среди нее только яркая личность, которую не выделить невозможно. Она сама бросается в глаза, как аномалия. Общество же скорее всегда имеет оттенок серости по отношению к яркой личности, вырастающей из него. Как подсолнух из чернозема. Потому-то ее и замечают в толпе. Потому-то на неё и показывают пальцем. В противном случае, если бы общество было другим, не серым, а допустим гениальным, то оно никогда не заметило бы в своих рядах гения. Гениальное общество – это скорее гениальное болото, не способное к развитию…

— Гений, гениальное общество! Да это все мифы, придуманные элитой общества, которая не знает самого главного – жизни, а нам навязывает свою идеологию, находясь и в сытости, и в тепле, и в удовольствиях! Сама же элита живет как последний день, а нас призывает к мифическому поиску смысла в жизни. Мол, вы ищите этот смысл, а мы поживем! – буквально взорвался Панов.- И ты тоже, гений нашелся! Твой альтруизм, Глухов, никому не нужен! Я могу утверждать, что все человеку нужно от жизни при его жизни, а не после неё!

— Я не гений, Витя! Я сермяжник, но которому не безралично, как он существует и каким нутром живет. Ест ли он заработанный хлеб насущный или давится им, заработанным другими. Но человеку нужно все и после его жизни: и доброе имя, и дела, и его помыслы. Тем и отличается человек от животного, что после себя оставляет нечто большее, чем потомство. Гений – знание. Мастер – дело. Гармоничный человек, вроде тебя – умение жить, а не существовать. Под умением жить, в данном случае, надо понимать не только умение получать блага, но сохранить их и преумножить для других. Так что ты, Витенька, в отличие от меня, и есть гармоничный человек. Ты умеешь жить, но ты не хочешь творить. Это не для тебя. Ну и что? Зато ты можешь быть счастлив оттого, что просто живешь, понимаешь? Ты умеешь наслаждаться жизнью. Это же здорово, черт побери! Я, к сожалению, не умею жить как ты. Я хочу другого в жизни. Знать и понимать окружающий меня мир и самого себя в нем. Если хочешь – творить в нем. Правда, если можно назвать творчеством то, чем я занимаюсь, стараясь познавать сущность геологических процессов, которые помогут другим пойти дальше нас в понимании как образуются месторождения.

— Брось, Глухов! Какая ты творческая личность? Ты такой же червь, как и я, как все мы в этой экспедиции. Мы делаем то, что нам скажут, а выспренность свою ты положи в карман, пригодится для того, чтобы играть в «карманный» биллиард или кому-нибудь лапшу на уши вешать. Что ты сможешь сотворить здесь, в экспедиции? Институты имеют лаборатории, вычислительную технику, методы, научные школы, целую армию сотрудников и то топчатся на месте. Что сделано в геологии у нас? Ничего! Смакуют старые идеи и концепции, а мы до сих пор ходим с молотком и находим только то, что валяется на поверхности. Споткнемся, зачит нашли! Не споткнулись – прошли! Мы ничем не отличаемся от эпохи твоего любимого Метенева, который также прошел вослед Шарыпову и нашел руду. Мы тоже ходим и находим то, что знаем и можем отличить от пустой породы – не больше! Правда, в отличие от наших пращуров, подаем то, что нашли, в наукообразной обертке. А если завтра покажут нам что-нибудь новенькое – снова ходить будем и спотыкаться по тем же площадям. Ищем мы только по образу и подобию своему. Геология не наука, Глухов!

— Ты врешь сам себе, Витя! Искать по образу и подобию, значит сравнивать, значит следовать модели, а это уже наука. Я согласен с тобой, в том, что в геологии нет таких однозначно формулируемых законов, которым бы мы следовали, как физики, химики, например… И знаешь почему? Потому что геологические явления это результат бесчисленных случайных совпадений в происходящих физических, физико-химических, химических и других процессов на Земле. В геологии имеют значения не факты и факторы, а вероятности их проявлений и разобраться в этих множествах уже не только наука, но искусство. Искусство предполагать и разбираться, видеть проблемы и решать их, строить модели и получать новые следствия, сомневаться и снова искать, чтобы, наконец, найти и понять, что нашли… Почему, когда и как оно возникло миллионы лет назад?

— Ну вот! Теперь для тебя геология уже искусство, а ты служитель мельпомены! Поздравляю! Почему же у тебя глаза не блестят, когда ты копаешься в грязных канавах, чтобы найти тот обломок руды, на основании которого мог бы экономистам, точнее чиновникам от экономики, обосновать необходимость списания затрат по проекту работ? Чтобы тебя на приемке полевых материалов с дерьмом не смешали те, которые забыли, как пахнет та самая канава после отпалки¹? Почему твое искусство привлекает в поле только вонючих бичей, да таких, как мы с тобой? Почему о нас не поют и не возносят в талисман? А уж если и пишут о нас, то только в лучшем случае окутывают все в ореол романтики ко Дню геолога и смущают этим души молодых романтиков, не выворачивая изнанку ни нашего быта, ни наших проблем – жить как все! А уж мы даем нашему отечеству больше, чем некоторые, которые имеют все в этой жизни. Понимаешь, все! Нет, Глухов, не просматривается в геологии искусство. В геологии искусство видят только такие как ты для того, чтобы оправдать в своих глазах неумение найти себя в жизни. Ты даже не идиот, Глухов! Ты просто сумасшедший! – в сердцах хлопнул дверью кабинета Виктор, так и не испив чаю.

Глухов прищурившись, еле заметно улыбался каким-то своим мыслям. Несмотря на тираду своего друга, почему-то именно в эту минуту он был счастлив, что принадлежал к той категории людей, кто изучал Землю, кто хотел разобраться в ее сути и содержании. Он был даже блажен оттого, что в отличие от немногих Землю считал живой сущностью, живым организмом, к которому хотелось прикасаться, который хотелось ему понять, любить и надеяться на взаимность. И ему хотелось кричать: люди! Сжигайте, но не прожигайте жизнь! Пусть она не тлеет, но горит! Живите на контрастах и страдайте, как на кострах! Любите, как в последний раз… В противном случае для чего все это: и Вселенная, и Разум, и Человек?

Отвлекшись от своих мыслей, Глухов посмотрел в замороженное окно, где на подоконник ниспадала натечная наледь, образовавшаяся от испарений, которые не выходили целую зиму из наглухо законопаченных рам. Ему захотелось проветрить обкуренный кабинет Пановым, но это до весны сделать было невозможно.

Он оделся. Выключил «козла». Вышел в коридор. В узком деревянном проеме коридора горела дежурная лампочка. Шипел приемник у спящей около тумбочки вахтерши. Осторожно вышел на улицу, чтобы не разбудить старушку, но не знал куда идти. То ли к себе в одиночество, то ли возвращаться в клуб – в тот людской шабаш продолжавшегося веселья по случаю 30-летия экспедиции.

На столбе на пустынной улице горела одинокая лампочка. Холод тумана, кажется, придавил даже свет к земле. И если бы не редкие огни в окнах домов, одинокая фигура идущего по улице человека была бы единственным олицетворением движения в застывшем холодном мире вселенского безмолвия.