Восточная Сибирь – это разбросанные по тайге, горам и тундре бочки: из-под солярки и бензина, масла и солидола и еще Бог знает из-под чего. Двухсотки и трехсотки родимые советские, и «вражьи» – американские, по ленд-лизу попавшие нивесть как сюда, и заброшенные нивесть кем. Иногда выйдет геолог на водораздел, начнет любоваться красотами окружающего его пространства, как вдруг перед ним возникают бочки заполненные горючим, оставленные, видимо, когда-то вертолетчиками и либо не нашедшие, либо забывшие их.

Кучи проржавевших консервных банок вокруг брошенных геологоразведочных поселков, исправительно-трудовых лагерей ГУЛага балков, бараков, рубленых изб, и просто вокруг каркасов, когда-то стоявших здесь горных участков, баз партий при проведении геолого-поисковых и разведочных работ.

Проржавевшие консервные банки можно найти в местах, казалось бы невероятных. Но такова судьба геологов и геодезистов, геофизиков и гидрологов, географов и гляциологов оказываться там, где дотошный путешественник или просто турист мог бы с гордостью провозгласить: «Я стою здесь, где не ступала нога человека!». И только возьмется за рюкзак, чтобы вытащить из него тетрадь и записать в дневник это откровение, как под рюкзаком обнаружит почти окисленную от времени консервную банку.

Слава косервным банкам и бочкам, которые стоят на страже памяти и не позволяют всякому самозванцу крикнуть в пространство: «Я первый!». Да здравствует мусор, оставленный когда-то предшественниками, который в критическую ситуацию заблудшему путнику подсунет что-нибудь эдакое, что окажется крайне необходимым! То ли банку, чтобы сварить чаю, когда у него нет посуды, то ли проволоку или веревочку, чтобы починить обувь или одежду!

Малость, она в цивилизации – ничто! В тайге эта малость может спасти жизнь или позволит пережить страннику трудные для него времена во время скитаний или блужданий.

Глухов выходил со своим отрядом, отработавшим самый дальний участок сезона, с тяжело гружеными рюкзаками. Вертолет ждать было бесполезно. Посему решил залабазировать на деревьях груз, и отправиться пешком, сообщив Панову и Курову по рации о своем решении. Те понимали начальника, поскольку знали, ждать осенью погоду все равно, что догонять вечность.

Поскольку путь предстоял до Тополиного долгим, свыше ста километров, а грузу набралось, как обычно по мелочи много: карабин, документация, рация, личные вещи, то маршрутчики решили отказаться и от палатки, и спальников. Захотели пробежать путь за три дня по долине Имнекана, помучившись ночами у костра, а от Тополиного уже самолетом ло Теплого Ключа – всего-то час лету.

В отряде было трое. Он и двое студентов-практикантов. Они с ним рботали уже второй год и намерены были писать дипломные проекты именно по этой площади. Решение идти пешком восприняли с восторгом.

Но в конце первого дня пути неожиданно заволокло тучами небо и пришлось искать укромное место.

— Бочки, Александр Васильевич! Крикнул Шурик Гаев, - показывая Глухову на маленькую опушку среди чахлых лиственниц.

— Значит, где-то рядом может быть балок или строение какое-нибудь. Пошли!- заторопился начальник партии.

Но кроме десятков разбросанных бочек больше ничего не было. А дождь уже накрапывал.

— Ищем вырубленные днища бочек, бросаем туда рюкзаки, а сами готовим большой костер!- крикнул Глухов и стал переворачивать одну за другой поржавевшие посудины.

В две трехсотлитровые бочки втиснули рюкзаки, а в третью Глухов заставил забраться Надежду, чтобы та не промокла, пока они не разложат со студентом костер и поставят тент.

Действия были решитльными, быстрыми. Куча дров выросла на глазах, но обложной дождь не давал быстрых шансов зажечь огонь. Оба промокли.

— Поищи среди бочек, нет ли в них остатка солярки или чего-нибудь еще! А я «петушков» настрогаю. Бегом! – крикнул студенту Глухов.

Когда он от дождя накрыл курткой и своим телом «щепки-петушки» и те уже начали потихоньку заниматься огнем, послышался голос студента.

— Кажется, есть, не то солярка, не то бензин!

— Баночку поищи, налей и сюда!- отозвался Глухов.

— Нет банки!

— А-а, черт!

Глухов оставил свои дымящиеся «петушки», подбежал к Гаеву, сунул в отверстие бочки полусухие ветки, поболтал ими и, подбежав к дровам, чиркнул спичкой. Полуразбавленный водой бензин вспыхнул, охватив пламенем заготовленные дрова.

— Это другое дело! Теперь тент будем ставить,- удовлетворенно потер руки Глухов.

— Вам помочь? - крикнула из бочки Надя.

— Сиди, бочковая принцесса!- хохотнул Шурик.- Без тебя как-нибудь.

— Сиди, сиди, Наденька! Ты хоть одна сухая будешь и согреешь своим теплом чертовых романтиков, не пожелавших в палатке дожидаться вертолета. Сидеть около печки, гонять чаи, да играть в дурачка,- шутил начальник.

Наконец, тент был установлен. От горящего костра исходило тепло. Мокрая одежда геологов, высыхая, парила.

— Давай сюда принцессу, Шурик! Не замерзла ли там?

Но та, сложившись калачиком в бочке, подстелив под себя телогрейку Глухова, спала.

— Спит, Алексан Василич!

— Буди! Простудится.

Вытащив из рюкзаков сухие вещи, геологи переоделись. Набрали воды в котелки, приготовили нехитрый завтрак. Ночь спали плохо, посменно поддерживая костер.

Дождь не перестал и утром. Слышно было, как ручей, уже набрав воду, гудел, перекатывая валуны.

Дождашись небольшого окна в непрерывной мороси, Глухов решил все-таки пройтись вниз по ручью и осмотреться. Ему просто не верилось, что при наличии такого количества бочек не должно было быть того, ради чего когда-то необходимо было иметь такие запасы топлива.

Пройдя не больше полукилометра, он зацепился о что-то и упал. Когда встал, увидел, что резиновый сапог был разорван.

— Этого еще не хватало! Теперь одной заботы больше,- чертыхнулся Глухов и осмотрел злополучное место. На звериной тропе торчала колючая проволока.

— Ничего себе! Откуда она взялась в тайге? Осмотрелся. И здесь среди частокола лиственниц, стеной, воздымавшихся на мари, увидел то, что его потрясло. В небольших просветах живой изгороди просматривалась другая – изгородь из колючей проволоки.

— Никак лагерь? – мелькнуло в голове.

Протиснувшись сквозь лиственничный частокол, Глухов вышел к открытому, но поросшему полярной березкой месту, огороженному колючей проволокой в два ряда. По периметру стояли вышки с лестницами к ним. Внутри двора виднелись несколько бараков и еще три каких-то рубленных балка. Один напоминал дом с крыльцом и зияющими глазницами окон.

— Вот это да! Настоящий лагерь…

Глухов пошел вдоль колючки и наткнулся на широко открытые двойные двери, также обитые колючей проволокой. Огляделся. Рядом стоял большой барак. Зашел.

Это, видимо, была столовая, совмещенная с кухней и пекарней. На длинном, грубо сколоченном столе одна к одной стояли, словно вчера оставленные здесь, но уже покрытые ржавчиной небольшие чашки, искусно изготовленные из консервных банок. Рядом лежали ложки, также сделанные из консервных банок, с аккуратно вставленными в них деревянными отполированными, но уже посеревшими от времени палочками. Ненарушенность столового порядка поражала. Так и казалось, что заключенные где-то работают и вот-вот сейчас вернутся и рассядутся, каждый на свое место есть похлебку.

Около печи стояла совковая лопата, но с выпрямленными бортами, представлявшая средство посылки в печь и выемки из нее жестяных форм, также сделанных из консервных банок. Сама печь снаружи была обита лоскутной мозаикой из того же материала.

«Абсолютно безотходное производство!»,- подумалось Глухову.

Он вышел из столовой и подошел к крепко поставленному и высоко поднятому срубу с перилами на крыльце. Видимо это был дом начальника лагеря. Внутри было три комнаты. Посреди большой комнаты стояла железная печь, изготовленная из бочки. У стены стояла никилированная железная кровать со сброшенным на пол рваным матрасом, изодранным не то мышами, не то горностаями… Пахло лисвенницей и дом казался срубленным совсем недавно. На обитых досками стенах было несколько надписей, оставленных, видно, пастухами-оленеводами, поскольку писали, как и говорили, с ошибками. Одна из них особенно поразила Глухова. «Нючи, что вы делали друг с другом?!».

Потом Александр подошел к строению, стоявшему в углу. Здание, срубленное из толстых и хорошо подогнанных друг к другу лиственничных брусов, внутри было разделено коридором, разделяющим сруб на две половины. В каждой из них находились маленькие помещения, в которых ни встать во весь рост, ни вытянуться в длину. Глухов догадался, что это были камеры-одиночки с толстенными дверями, обитыми той же мозаикой из жести консервных банок с засовами снаружи. Посреди коридора стояла железная печь с двумя табуретками. Место для охраны.

Александру стало не по себе. Вышел и пошел к другому срубу. Это была баня с большим предбанником, на стене которого вместо гвоздей рядами были прочно вбитые деревянные колышки, на которые вешали одежду. Внутри бани скамейки и полати. Заваленная валунами железная печь. Рядом две бочки, видимо, для холодной и горячей воды. Баней не так давно кто-то пользовался, потому что около печки были сухие дрова, а зола имела не такой слежавшийся вид, как обычно это бывает в печках давно брошенных таежных срубов.

Глухов решил перебраться сюда, так как дом начальника лагеря, хотя и выглядил чище, и там была печь, вызывал какие-то дурные ощущения. Правда, не понимал почему. В бараки, где находились заключенные, даже не хотел заходить. Они у него даже снаружи вызывали признаки тошноты.

Растопил печь в бане и вернулся к костру.

Студенты что-то рассказывали друг другу. Смеялись. Пробовали суп, приготвленный из грибов и пачки супового концентрата. Пахло съедобно.

— Ну, что-нибудь нашли, Александр Васильевич?- спросила Надя, уступая ему место около котелка.

— Нашел, - как-то тяжело отозвался начальник партии. – Только мерзко все…

— Если грязь, мы уберем! – Привыкшая уже за два полевых сезона ночевать в брошенных геологами-предшественниками балках, банях,- бодро отозвалась студентка.

— Такое убрать невозможно… Разве что стереть с лица земли,- устало ответил Глухов, не прикоснувшись к вареву. Его по-прежнему подташнивало.

Перебравшись в лагерную баню, которая уже внутри издавала тепло и неприхотливый уют, студенты решили осмотреть территорию лагеря. Они восклицали, показывали друг другу какие-то находки. Глухов сидел в бане и зашивал сапог мелким стежками суровой ниткой, кем-то оставленной в предбаннике. Иногда ему чудилось, что вот-вот на вышках покажутся вохровцы (вертухаи), прозвучит команда «Стройсь!» и лагерь заживет своей необычной жизнью, в которой одни охраняли других, а другие мечтали загнать охранников на их место. Как все перемешалось когда-то…

— Алексан Василич! Вот, смотрите?

Шурик Гаев втащил небольшую плиту песчаника, на которой было выбито, очевидно, камнем же, а может и железом: «Господи! Прости их, они не знают, что творят!».

— Где вы нашли?

— Сразу за лагерем. Там дорога… Зэки видно дорогу строили. Правда, поросла очень. Но хорошо видна обсыпка. Давно не ездили по ней. Листвяшки уже большие выросли по ее полотну…

— Ладно, давайте спать. Кончится дождь, пойдем по дороге. Если она куда-нибудь приведет. Это тракт, который недостроили заключенные на Усть-Неру. Она должна была соединить Магаданскую трассу через Томпо и Деленью. Да видно, или не успели, или по каким-то другим причинам бросили. Короче, дорога может начинаться ниоткуда и вести вникуда. Такие дороги строили лагеря, рассредоточенные друг от друга на 15-20 км. Мне, кажется, что мы еще встретим не один лагерь на своем пути.

К ночи опять пошел дождь. Вторая ночевка опять была неизбежной. Переход откладывался. Продукты заканчивались.

Надя, когда мужчины заготавливали дрова, за лагерем на небольшой поляне набрала два котелка морошки. Переспелая, воскового цвета, сладкая она утолила голодных заготовителей дров. К оставшимся скудным запасам продуктов решили пока не прикасаться. Не ясно, насколько протянется непогода.

Вечером Глухов поставил антенну и связался с Пановым.

— Ты, старина, вернулся бы на старую стоянку!- кричал в микрофон Панов.- Не накушался еще романтики? Передали, фронт идет, понимаешь, фронт.

— Мы далеко отошли уже,- ответил Глухов. – Назад не пойдем . К тому же сидим в бане. Так что не мерзнем и сухие…

— А что там за баня? Кто оставил?

— Трудно сказать…, долго рассказывать.

-А-а! Ну если баня, тогда ничего еще! Счастливо добраться!- и ушел со связи.

Переговорный гвалт, стоящий в эфире подтверждал. Везде дожди.

На следующий день дождь поутих, но было еще пасмурно. Вода в ручье была черная, большая. Глухов решил идти по дороге, которую обнаружили студенты.

Дорога действительно была. Но она так поросла лесом, что через него нельзя было продраться даже одному человеку, поскольку тропа по ней была узкая и явно сделана зверем. Так и шли они по болоту параллельно дороги. И Глухов все размышлял.

«Вот содрали ягель и мох, обсыпали щебенкой, и на месте нарушенного мерзлотного слоя вырос такой частокол стройных и устремленных в небо лиственниц, берез, а в низинах и тальника, что все россказни о том, что нарушенный ягельный и моховый покров ведет к деградации тундры, не соответствовал тому, что виделось. Тундра, где оказался не тронутым мерзлотный слой, выглядела, напротив, однообразно чахлой, с редкими искривленными и высохшими, закрученными и гнилыми стволами деревьв. Вот тебе и деградация! А может быть, это в лиственницах продолжалась жизнь тех, чей рабский труд взрыхлил мерзлоту и вдохнул ей часть своей, непрожитой человеческой жизни? Может быть…».

Потом был второй лагерь и такая же дорога, вдоль которой уже тянулись столбы без проводов. Все заросшее и брошенное, и эта дорога и незавершенный труд выглядели удручающей напраслиной. Геологи шли по тундре, и ни одна живность не оглашала это место своим присутствием, ни одна птица не прославляла его. Не было даже нартовых троп, видимо и оленеводам это место казалось призрачным, в котором нет-нет, да и возникали летучие голландцы вышек, на которые, казалось, вот-вот взберется «вертухай» и будет смотреть, как людской муравейник тачками обсыпает дорогу. А один или два трактора раняют ее, возникающую ниоткуда и ведущую вникуда.