Когда дощаником1 подвезли очередную партию ссыльных, плотинный мастер Петр Бронских покачал головой. Они были настолько измучены и обессилены, что, повернушись к капитану-поручику Василию Прончищеву, горько заметил:
— И с этими людьми мы будем казенный завод строить?
— Других не будет. Разве что наберем крестьян с окрестных наслегов.- Подтянутый капитан-поручик поправил шашку и пошел навстречу Аргунову – казачьему голове на строительстве.
— Сколь еще пожалует народу к нам?- спросил капитан-поручик Аргунова.
— Много ишшо. На той стороне Лены полдюжины ссыльных, да полстолька приписных к заводу крестьян. Последних более не разрешает брать уездное начальство. Бунту боится.
— Откуда ссыльные?
— Из Иркутска. Якутских совсем мало.
— Сколь у тебя казачков для охраны ссыльных?
— Да что их бедолаг охранять-то? Они токмо, что на ногах и стоят. Откормить прежде их надобно, не работники они.
— И все-же?- уточнил Прончищев,- сколько охранников-то?
— Десяток казачков пока, а там посмотрим…Правда, фузей всего шесть будет.
— Не густо,- подытожил капитан-поручик.- Моряков моих придется в случае волнений при строительстве завода под ружье ставить…
— Не беспокойся, капитан-поручик! Матросики твои пускай на строительство идут, а этих доходяг куда? Шатаются от ветру-то. Говорю, на ноги их сначала поставить надо. Скотину и ту работать не заставишь голодную, упадет – не подымешь. А это, вроде, какой-никакой люд ведь…
— Ладно, посмотрим!- Махнул рукой Прончищев.
К концу дня долина реки Тамаги занялась дымом кострищ. Готовили нехитрую еду для прибывших. Налетевший комар заставлял людей жаться к кострам. Только крестьяне с соседних наслегов не обращали на гнус никакого внимания. Некоторые из них, правда, изредка помахивали с плеча на плечо палочкой, на которой была привязана кисть из конского волоса.
В срубе, сколоченном наспех, Петр Бронских чертил схему расположения будущих цехов завода, делая замечания вслух:
— Вот здесь будет молотовая, два плавильных амбара, важня2. Ручные горны, коих должно быть около 20, должны находиться так, чтобы поддув обеспечивал бесперебойную работу кузни. - Ее обозначил крестиком. - Вот здесь должна быть якорная. Бараки для работников, балки для офицеров и казаков будут располагаться здесь. С них и начнем строительство. Но главное – плотина. На плотину поставим основную массу работников из числа ссыльных. Строительством бараков и балкóв будут заниматься остальные, по большей части крестьяне. Они мастаки по лесу…
— Этак мы и за год не построим,- первым подал голос лейтенант Вилим Вильтон.
— Мы должны его построить максимум до осени, чтобы уже зимою плавить железо,- как бы размышляя про себя, заметил управляющий еще не существующим заводом шихтмейстер Александр Соловьев.
Шихтмейстер А.Соловьев. Выпускник Московской инженерной академии. Молодой московский дворянин. Приобрел опыт работы на уральских заводах. По решению Берг-коллегии прибыл с верховьев Лены с плотинным мастером П.Бронских в сентябре 1734 года для строительства железоплавильного завода на реке Тамаге, дабы обеспечить железом Великую Северную экспедицию. Не женат. Почти год потратил на то, чтобы высмотреть место под строительство казенного завода.
— Как же мы это сделаем, коли, уже июнь пошел?- засомневался Прончищев.
— Ручками, пошутил плотинный мастер. - Он ответил подчеркнуто сухо, как бы показывая Прончищеву, что не его руками это делаться будет.
Петр Бронских с момента знакомства с капитаном-поручиком Прончищевым, глядя на его, бросающуюся всем в глаза, военную выправку, про себя заключил: «Чистоплюй какой-то. Ему бы в гвардии где-нибудь при Дворе, а надо же, в тайге объявился народ смешить…».
— А я не боюсь работы, коль перчатки дашь…
— Это только в Иркутске перчатки дают. Здесь голыми ручками земельку придется копать, да лес валить…Одной командою, да надзором за ссыльными дело не сделаешь…
— Ну, хватит вам петушиться, господа! На всех дел хватит,- охлаждал пыл перебранщиков Соловьев. Он уже заметил про себя натянутость отношений между Бронских и Прончищевым. Но полагал, что работа наконец-то объединит людей. Это Соловьев знал из своего небольшого уральского опыта. А сейчас просто жаждал как можно скорее начать это хлопотное дело.
Не прошло и недели, как по долине Тамаги застучали топоры, зазвенели пилы. Многоголосье и деловой шум заполнили млеющий от теплого летнего солнца нетревоженный людьми край. Белые ночи были такими же короткими, каким недолгим было отдохновение работающим, ритм которым задавал неугомонный плотинный мастер.
Разделив людей на бригады, он жестко ставил конкретную и понятную всем задачу. Ограничивал ее выполнение сроками. Проверял, ругался, хвалил. Менял костровых на тех, кто был занят тяжелыми работами и наоборот. Для ускорения пуска завода он изыскивал любую возможность сохранять ускоренный ритм работы. Его побаивались и в то же время признавали в нем голову строительства.
Надзиратель завода шихтмейстер Соловьев на фоне активного плотинного мастера выглядел незаметным. Но он всегда оказывался там, где возникали проблемы. А главная – как раз и заключалась в плотине. Ее надо было построить быстро, чтобы к зиме была накоплена вода для привода водного боевого молота. Но иногда дожди сводили на нет все их усилия, и все приходилось начинать сначала. Шихтмейстер снова погружался в расчеты, ходил по соседним наслегам, расспрашивая местных крестьян о паводках и нравах притоков Лены. Таким способом он собрал богатую информацию об особенностях малых рек, и к средине августа плотина была готова. Она выдержала основной натиск последней перед заморозками черной воды и команда, наконец, вздохнула спокойнее. Вешнячий3 прорез плотины работал исправно.
Шихтмейстер взял под собственный контроль питание работающих крестьян и ссыльных, не разграничивая, кто есть кто. Следил, чтобы утром и вечером все были накормлены. В обеденный перерыв бригада костровых разносила прямо на рабочие места горячий чай с сухарями. Все почувствовали его заботу на своих желудках. Когда Соловьев проходил мимо работников, те уважительно кланялись ему. Казачкам же из охраны рекомендовал ловить рыбу, охотится на дичь разную. Те от безделья с радостью соглашались.
Работа спорилась.
Соловьев присматривался к рабочему люду. Особенно к ссыльным. Среди них он обратил внимание на подпрапорщика Ракитова. Алексей отличался спокойным и рассудительным нравом. Сколотил возле себя находчивых и мастеровых ссыльных. Ему Соловьев давал самые сложные поручения, и тот их выполнял с какой-то только ему присущей легкостью, даже лихостью. Признавшись однажды, что у него после острожных «гадючников» зуд к работе появился.
Ракитов попал в лагерь ссыльных в конце 1734 года из отряда Витуса Беринга, начальника Второй Камчатской экспедиции, который вместо того, чтобы идти на Охотск отдал приказ зимовать в Якутске. Группа молодых офицеров с десятком матросов во главе с капитан-лейтенантом Ракитовым рвалась к приключениям и не пожелала остаться в Якутске, решив перейти под командование помощника В. Беринга Алексея Ильича Чирикова. Беринг, узнав о рвении своих подопечных, заключил их под стражу и посадил на хлеб и воду.
Лейтенант Вилим Вильтон и трое матросов на второй день попросили аудиенции у Беринга и отказались от своих намерений. Ракитов же со своим помощником подпрапорщиком Шориным и еще тремя матросами настаивали на своем, отказавшись принимать хлеб и воду. Беринг, во избежание возможного бунта, в январе 1735 г разжаловал дворянина Ракитова до подпрапорщика, его помощника до матроса и сослал всю группу в острог близ Якутска. При этом отказал Ракитову не только переход в подчинение к Чирикову, но и от волеизъявления Ракитова участвовать в летней кампании Второй Камчатской экспедиции в отряде друга своего, Прончищева, матросом.
Узнав, о том, что шихтмейстер А. Соловьев организует работу завода на Тамаге, Ракитов подал прошение Берингу о направлении его в подчинение управляющему нового завода. Поскольку Беринг должен был оказывать всяческую помощь в строительстве завода под нужды своей экспедиции, он с готовностью передал бунтарей новому управляющему под присмотром лейтенанта Вилима Вильтона. Ему он тоже не доверял. Но, зная заносчивый характер Вильтона, решил тому отдать в подчинение бывшего капитан-лейтенанта Ракитова – его наставника. Так Ракитов со своим помощником и тремя матросами оказался на службе у Соловьева.
Отношения с Вильтоном вначале складывались натянуто. Тот всячески показывал Ракитову, что теперь он, Ракитов, у него в подчинении. Алексей снисходительно улыбался, потом однажды похлопал его по плечу, сказал:
— Хорошо, Вилим. Не будем ссориться. Я знаю, это командор тебя надо мной поставил, чтобы сразу избавиться от двух непокорных людей. Я все твои приказы выполнять буду, но только…умные…,- и отошел в сторону.
К вечеру Вильтон подошел к Алексею и негромко произнес:
— Прости, капитан-лейтенант!
Ракитов посмотрел на него с прищуром.
— Я подпрапорщик, лейтенант, а не капитан-лейтенант!
— А, может, просто по имени будем называть друг друга? – прервал его Вильтон…
— Можно, Вилим! но коли власть узнает об этом, обоим плохо будет. Я ведь теперь ссыльный, а с ними не церемонятся, особенно волостная власть…
— Власть, что говно, только не воняет. От ее присутствия не смердит, а без нее не опростаешься,- ответил Вильтон и пошел прочь.
* * *
Шихтмейстеру Соловьеву ссыльный Ракитов сразу пришелся по душе. А теперь радовался и тому, что тот подружился не только с Бронских, но и с Вильтоном. Он видел, как частенько трое офицеров беседовали о чем-то. В краткие свободные минуты они даже уединялись и спорили. Иногда по отдельным репликам шихтмейстер понимал, что спорили то о войне с турками, то том, что в России правит бироновщина. Он также заметил, что постепенно изменились и отношения Прончищева c плотинных дел мастером Петром Бронских.
«Значит пойдет дело, коль неприязни становится меньше»,- думал Соловьев. - «Господи, прав был мой наставник Иннокентий… Работа, коли она в раж – захватывает. А если еще и при сытом желудке – она из людей выметает глупость и придает им святость…».- С благоговением отметил про себя шихтмейстер и уже не подгонял людей. Да этого и не требовалось. Заданный динамизм работы не нарушал никто.
* * *
Двусмысленное свое положение Ракитов ощущал во всем. Сердцем и душою его тянуло к своим собратьям – офицерам. Но он чувствовал уже себя изгоем среди них. В обществе с горными служителями он был тоже не свой – военный. Это его мучило. А уж когда оставался наедине с самим собой, душа его разрывалась. А потому в свободное время от работы как можно дольше засиживался у своих друзей – офицеров.
Однажды перехватив взгляд жены Прончищева, он был поражен внезапному ощущению того, что не может смотреть на нее как все. А потому тут же опустил голову и понял, что теперь его метущееся сознание обременено еще и страстью к этой красавице, которая никогда не узнает, и не должна узнать о его чувствах.
«Господи, зачем еще это наказание, не смотреть в ее глаза»,- думал Алексей и уже не мог так запросто заходить на половину к Прончищеым, жившим за стенкой от Вильтона, как раньше. Боялся поймать взгляд женщины, о которой теперь думал так же часто, как о несостоявшихся походах в океане. Как ссыльный он был вынужден жить отдельно от офицеров. Правда, благодаря Соловьеву, тот поселил его у себя за перерубом.
* * *
— О чем задумался Александр Ильич? – прервал размышления Соловьева Бронских?
Тот повернулся к нему и загадачно спросил, будто и не его, а самого себя, глядя на панораму развернутого строительства:
— А что же будет, коли, народ свободу полную получит от власти, и эту самую власть над собою ставить будет? И сам же ответил:
— Он из государства своего отчизну сотворит !
Бронских, посмотрев на него, заметил:
— Твоими устами, да мед пить…
— Да горек, этот мед,- договорил управляющий заводом.
И загадочно улыбнувшись Петру, пошел к строителям.
* * *
И все-таки однажды динамизм в работе над строительством завода был нарушен. По какому-то доносу на строительство неожиданно пожаловало уездное начальство, сопровождаемое старшиной Елистратом Колесовым. Тому до строительства дела не было никакого, он инспектировал охрану ссыльных. Увидев, что казачки вместо службы ловят рыбу, да охотой промышляют для рабочего люда – сделал разгон Алексею Аргунову, казачьему голове строительства.
— Тебе, вахмистр, велено охрану блюсти, а не снабжением заниматься! На то есть начальство заводское. А у тебя шесть фузей и то замызганы! Опять же плохо поднадзорные охраняются. Ссыльные куда и когда хошь прохлаждаются, да с солдатами чаи в обед гоняют…
— Елистрат Тимофеич! Так ить обшее дело делаем. Что нам, казачкам, коль народ занят? Не перетруждаемся. Да и ссыльные тихо ведут себя. Смирные они…
— Я покажу тебе смирные! Государевы преступники должны быть охраняемы! А вы службу исправно нести обязаны.
Елистрат распинал Аргунова перед казаками, чтобы те видели сами, каков порядок должен быть. И для острастки велел своему уряднику примерно наказать одного казака за то, что без шашки в строй встал. Урядник перестарался, и казаки зароптали. Но старшина сам прошелся арпником по спинам двух особо роптавших казаков, и все присмирели…
В балкé шихтмейстера Соловьева распинал волостной чиновник по надзору за якутским заводом.
— У вас не богадельня тут, чтобы жизнь ссыльных облагораживать: бани каждую неделю, отдыхи по вечерам с кострами, песни, ну прямо идиллия какая-то! А уж ссыльного подпрапорщика Ракитова прямо советником своим делаешь…
— Вижу доносчики при вас не зря хлеб едет. А я прожект Сената исполняю по строительству завода для Северной экспедиции. Сроки жесткие. И мне право дано распоряжаться людом по своему усмотрению ради продвижения дела. А коль догляд за моим строительством тайный идет, так я не скрываю того, что о людях забочусь. Голодный, да битый работать не будет. А они, как есть по моему приказу, от зари до зари животы надрывают…Потому и результат есть. Думаю, к концу сентября первую плавку учинять будем…
— Смотри, шихтмейстер! Не ерепенься, когда тебе указýют. В срок завод не пустишь, виноват сам будешь.
— Не виновный – ничего не делает…,- заметил Соловьев.- А я подотчетен екатеринбургской заводской администрации, не вам.
— Зато виноват всегда тот, кто делает, – отпарировал чиновник. – А насчет того, перед кем ты отчетен мы знаем. Но завод казенный и на нашей территории находится, а мы, власть обязаны знать, что на нем творится.
Начальство гурьбой пошло по стройке. Работа остановилась. Чиновники заглядывали в горновые, в камеры по пожогу угля, молотовую. Прошлось по плотине. День на редкость был жарким. Утомленные обходом, чиновники у костра ели уху из свежевыловленной казаками рыбы. А, насытившись, вынесли вердикт: работу ускорить; надзор за ссыльными усилить, чтобы жизнь медом не казалась; плотину укрепить.
Когда инспекторы отъехали на карбасах, Петр Бронских плюнул в их сторону и передразнил: «укрепить, усилить… Тяжелее хрена своего не поднимали за всю жисть, а тут советы давать»…
— Не кипятись, Петро, они и нам с Прончищевым вердикт вынесли: коли, мол, с делом своим не справитесь, на войну с турками отошлем,- рассмеялся лейтенант Вильтон.- А Василий им в ответ: «Если с вами, так хоть сейчас!». На что голова чиновников сразу заметил: «Нет у нас полномочиев таких в драку влезать!»,- и снова рассмеялся.
После отъезда уездного начальства управитель завода Соловьева мучили сомнения.
«Ну, хорошо! Власть обязана контролировать то, что делается на ее территории. Но зачем останавливать работу ради каких-то проверок, теряя при этом целый день. Останавливать, чтобы убедить их в том, что они идут исправно? Не лучше ли самим посмотреть ход самой работы, дабы убедиться, что люди работают не жалея живота своего, несмотря на то, что одни ссыльные, а другие подневольные… И почему ведется тайный догляд за строительством казенного завода? Мы ведь не подневольные, сами пошли сюда Отечеству добывать железо, дабы могуществом оно прирастало Сибирью…А вместо того, чтобы поблагодарить люд, надрывающейся на тяжелой работе, нáте! Недовольны тем, что они сыты, вовремя мыты…Словно не люди, а скот какой-то…»
Шихтмейстер ходил взад-вперед по своей светелке. Не спал. Его снедало то, что одни смысл дела своего видели в укреплении отечества трудом тяжким, другие же паразитировали на этом труде…
«Господи! Что же происходит с людьми?…».
Дверь открылась, и к нему заглянул Аргунов.
— А тебе что не спится, Алексей?
— Да вот пришел совет держать, как мне с казачками моими быть. Елистрат Тимофеич страху нагнал гневом своим. Мол, казаки должны службу нести на бикетах, а не заготовками заниматься. Лучше, говорит, сено для лошадей моих косите, коль не отлынивают подневольные, да не бедокурят. Я вам, мол, покажу, как скучно службу нести!…Проверить обещал. А коли казачков на сено пошлю, жратвы маловато будет…А народу при такой работе сытым надо быть…Да и побегут голодные то… Да и нам потом заботы – искать, да зуботычены получать.
— Хорошо, что ты, дружище, это понимаешь… С такими как ты отечеству быть… Я сам думу думаю, как нам сейчас держаться. Снабженцы воруют. Продуктишки подсовывают – гнилье одно. Да и то не в полной норме, как положено по смете расходов. На что только не ссылаются… А я сам принимал продукты на складах Якутска, когда приказчики купца Калашникова возами пришли в январе. Хороший был товар. А сейчас, как посмотришь, глаза бы не видели… Ну, да ладно. Что-то придумаем. Не хочется тебя подставлять пред твоим начальством…
— Я так разумею. Мы будет продолжать добывать дичь какую, да рыбалкой заниматься, когда от службы свободные. Только и ты нам вспомоществовал бы…
— В чем?
— Елистрат Тимофеевич нам дал команду сена заготавливать. А про меж нами мыслишка проскочила. А что, если день-два твоих крестьянских работников на покос отправить. Гурьбой они столько сена наворочают, что никто не спапашится, что не мы косили. Только вот предлог найти, кабы не донесли. Ведь присматривают за нами…
— Это ты хорошо придумал. Да и крестьянам сменить род занятий в удовольствие будет… Ай, да и молодчина ты, вахмистр… А насчет тайного смотрителя постараюсь сам свое наблюдение учинить через…, впрочем, это неважно. Иди. Занимайся своим делом. Да когда перед ледоставом рыба пойдет, на зиму не мешало бы свежатинки заготовить на зимушку. Все подспорье…
У шихтмейстера отлегло. С такими людьми, да завод не построить?!…
Наутро он попросил зайти лейтенанта Вилима Вильтона.
— Вот что, голубчик. Мысль есть одна. Надо догляд произвести, да высмотреть того, кто уездному начальству докладывает положение дел.
— Вильтон усмехнулся в коротко стриженые усы, произнес:
— Ты что меня, голубчик, соглядатаем на соглядатаев метишь? Я ведь дворянин, а не тайная мышь, какая, что везде что-нибудь вынюхивает…
— Пойми, дело серьезное, Вилим. Ты ведь знаешь, что мы все общее дело делаем, а доносительством мешать нам будут, ох как мешать. Они замучат нас проверками, а коли еще и в плотине начнут разбираться, не мысля в этом ничегошеньки, то не сдержу Бронских. В морду какому-нибудь чину даст, ты ведь знаешь его. Ох как горяч, коли против его делу чушь предлагать будут…А потому и сам пропадет. У них, у чиновников, власть, не у нас. Чуть что, да в канцелярию допрос чинить будут… А мне не до этого. Мне железо плавить к осени надо.
— Ладно, разберемся. Не волнуйся, займусь этим!
— Спасибо, дорогой! – и Соловьев крепко пожал руку лейтенанта.- Нам вместе держаться нужно. Вместе мы горы воротить будем.
На том и расстались.
Через день к вечеру лейтенант Вильтон заглянул в балόк Соловьева. Тот при свечке чертил что-то на бумаге.
— Ну, кажется, выдали себя те, кто догляд ведет за нами. Двое их. Из ссыльных. Их сотоварищи, тоже ссыльные, давно их доносительство поприметили. Мне в этом деле даже помощь Ракитова понадобилась. Предлагал коли что – в мешок их и в воду… Кто разбираться будет с ссыльными-то.
— Надо бы доносителей в деле поймать, может не они?…
— Они, они! Их еще в Якутске подселили к тем, кого к нам на заводские работы отправили этапированных их Иркутска.
— И что?
— А то, что мы с Прончищевым проверку им учинили. Во всеуслышанье направили группу ссыльных из десяти человек в овраги, где глину добывали для завода. Мол, для особого рода занятий, чтобы начальство уездное не дозналось… А сами стали следить за ними. Так вот, один из них незаметно от работы отлучился, как бы по нужде большой, а сам за террасу и к тем оврагам. Мы, естественно, за ним. Он высматривал, чем занимается народ, а потом вернулся и напарнику своему доложил у плотинного попуска. Что говорил, не слышно было, но явно то, что донес тому… Видно старшой…
— Ладно,- ответил Соловьев. - Как-то их изолировать надо бы, чтобы не донесли, кто и почему сено готовит казачкам.
— А мы и придумали. Решили вот посоветоваться с тобой и вместе с ними группу из пяти человек направить на заготовку сена. Нашим лошадям тоже ведь надобно, хотя сена уж накосили вдоволь в соседних наслегах. Таким образом, они не будут знать, чем остальные будут заниматься…
— А коли сами заготовщики сена, что на казачков работать будут, проболтаются?
— Не проболтаются. Это на себя взял Аргунов.
— Хорошо. Так и сделаем,- подытожил шихтмейстер.
* * *
Акакий Труханов промышлял воровством. Попадаясь по мелочам, был часто бит. Однажды попал под горячую руку извозчику якутской канцелярии, когда Аким стащил с его кибитки овчину, которой в холода прикрывало ноги уездное начальство. Да так двинул кулачищем, что испортил тому физиономию. С тех пор тот косил левым глазом. А в округе его прозвали Кривым.
Летом Кривой нанимался работным на казенные суда, что шли по Лене с разными грузами. Зимой ставил петли на зайцев, ловил силками куропаток. Жил на окраине Якутска бобылем.
Однажды на Рождество, выследив отбившихся лошадей с годовалыми жеребятами на Ленских островах, поймал и увел в тайгу. Там, забив двух жеребят, решил продать мясо в Якутске якутам. Но его выследили сами якуты и донесли на него в уездную канцелярию.
Там разбираться долго не стали и заключили в острог, а к весне с прибывшими ссыльными их Иркутска, отправили на строительство завода на Тамаге. Перед самой отправкой его примерно еще раз допросили в канцелярии и предложили быть соглядатаем среди ссыльных. За то обещали сократить срок ссылки наполовину. А доносить велели старшому, на которого указали тут же. Кривой согласился.
Старшой, которого звали Егором, с этапом пришел из Иркутска, где за то, что силою взял кухарку трактирщика, его же любовницу, был сослан на горные работы, а оттуда направлен по этапу в Якутск. В канцелярии Якутска его примерно допросили и решили использовать для догляда за работниками завода. Для этого временно освободили от конвоя и представили его вольнонаемным. В случае отказа ему пригрозили каторгой при том же заводе.
Строительство спорилось. Бежали с завода не часто и то крестьяне, да местные – якутские ссыльные. Их по доносам ловили, били батожьем и увеличивали срок. Крестьянам отработки, а ссыльным – каторги.
После того, как уездное начальство проверило ход работ на заводе, тайный догляд из канцелярии наказал усилить своим соглядатаям как за ссыльными, так и за горными служителями, охраной и казаками.
Работая на плотине, Кривой случайно подслушал разговор плотинного мастера с надзирателем завода о том, как те ругали отплывшее в Якутск уездное начальство и собирались через офицеров выявить тех, кто тайно досматривает за строительством. А потому донес старшому. Тот приказал Кривому следить за офицерами, а сам – за горными служителями завода. И когда узнал о том, что начальство послало ссыльных на сенокос, а с ними и Кривого, решил сам подсмотреть, куда ходят казачки. Но дал промашку. Его выследил казак Аргунова и вместе с напарником приволок к нему.
— Рассказывай, кто догляд за казачками учинил? – спросил Аргунов, похаживая перед ним с арапником. – Старшина?
— Нет!- угрюмо ответил Егор.
— А кто же?
— Из канцелярии.
— Кто с тобой еще в паре ходит, да за работными людьми поглядывает?
— Никто…
— А говорят, у тебя есть напарник. Этот?- и велел вывести из сарая ссыльного.
Егор увидел избитого Кривого, но промолчал.
— Так этот?- допрашивал Аргунов.
— Нет!
— А кто же?
— Нет у меня напарника.
Аргунов подошел к Кривому, приподнял подбородок кнутовищем так, чтобы тот смотрел на Егора и спросил:
— Так этот, старшой у тебя?
— Да…
Егор посмотрел на Кривого, потом на Аргунова:
— Что будете делать с нами?
— А ничего!- с прищуром ответил вахмистр. Отпустим! Неча нам о вас руки марать. Но вы оба доложите тем, кто принудил обоих к догляду, что вас раскрыли. И пусть дадут вам по тому, что обещали каждому. Мало, небось, не покажется…
— Нас запорют. Потому как обещали в случае, если попадемся. Не выказывайте нас,- тихо сказал Егор и опустил голову.
— Как есть запорют, -подтвердил Кривой.
А тогда слушайте, что вам скажу обоим. Несите свою пакостную службишку и дале. Но, если мы узнаем только, какую погань вы донесете в канцелярию, пощады не будет от нас.- И показал на мешок с камнем. – Завернем и концы в воду…
* * *
Мало-помалу в долине Тамаги возникали контуры завода. Но в средине июня к Соловьеву прибыл нарочный от капитана-командора Беринга.
— Высокое начальство пакет прислало!
— Соловьев раскрыл бумагу, прочел. «Направить оказией капитана-поручика Прончищева и лейтенанта Вильтона в Якутск, кои временно переданы вам для строительства завода. Капитан-командор В.Беринг».
Шихтмейстеру Соловьеву трудно было терять такого военного. Видом своим, выправкой он отличался от всех, а его матросы работали исправно, на какое бы дело не ставил их Бронских.
Офицеры, восторженно встретили новость о том, что наконец-то они отправятся со своими отрядами в неведомые края для достижения целей Великой Северной экспедиции. Вилим Вильтон уговаривал Василия Прончищева тут же паковать груз и отправляться к капитану-командору. Но капитан-поручик, сдерживая эмоции офицера, приказал команде матросов грузиться к следующему утру.
Теплым июльским вечером вся элита строительства завода собралась на продувном берегу Лены для того, чтобы проводить в дальний поход офицеров экспедиции. Комар не зверствовал. Суета была праздничная. Три женщины (жены Прончищева, Вильтона и Бронских) суетились у наспех сколоченного стола. Мужчины занимались кто дровами, кто мясом. Горел костер. А вскоре дух жаренного на ивовых прутьях мяса, сладковатый запах ухи собрал всех у стола. Соловьев постучал ножом о чугунный казан с тройной ухой, водруженный на средину стола, скомандовал:
— А ну к столу! Отведаем, чем Бог послал в честь дорогих нам сотоварищей.
Все засуетились и, наконец, сгрудились у стола. Василий Прончищев лихо шашкой срубил узкое горлышко глиняного кувшина. Брызнуло вино, обдав его белую рубаху рубиновыми каплями. Все охнули и попятились. А он, подбоченясь, уже щедро плескал в расставленные кружки напиток.
— Где, Василий, ты достал вино? Никак капитан-командор прислал? – крикнул Вилим, подставляя свою кружку.
— Дождешься от командора! Я эту посудину тащил за собой столько верст через всю Россию, чтобы выпить за начало нашего предприятия. И оно наступило, слава Богу.
Соловьев, выждав, пока все угомоняться, торжественно провозгласил:
— Так выпьем же, други мои, дамы дорогие! Выпьем за благополучие экспедиции. Дабы все наши офицеры живехонькими и здоровыми к нам вернулись, а мы для их нужд железо ковать будем!
Аргунов крикнул: «любо!» и все выпили.
Мария, молоденькая жена Прончищева, подле высокорослого капитана-поручика выглядела девочкой и все поглядывала на него как-то снизу вверх восхищенными своими темными глазками. Рделась вся. С момента прибытия ее на территорию строительства завода, мягкие и совершенные черты лица женщины смущали все мужское население завода. Мужчины откровенно вздыхали, глядя на нее со стороны, завидовали офицеру. Многие участники строительства вообще были бессемейными. И она стала совершенным украшением огрубевшего от забот и дел заводского общества, по воле судьбы оказавшимся в этой Богом забытой земле. Но это совершенное существо ничего не замечало вокруг. Кажется, весь мир ее видению заслонила собой статная фигура Василия: всегда подчеркнуто подтянутого, источающего достоинство и одновременно благожелательство окружающим.
Бесконечный день кружил над Леной. И не было понятно, кода начался вечер, и где закончилась ночь. Люди, уставшие от сумасшедшего ритма предстоящего пуска завода, наслаждались этой редкой возможностью заметить окружающую их природу и жизнь. Слышался смех, над рекой то затихала, то возникала песня и пропадала где-то в далеких плесах и островках великой сибирской реки.
Прончищев и Вильтон прохаживались около воды и их помыслы были уже там, далеко отсюда. У одного за полярным кругом Северного океана, у другого у берегов загадочной Японии. Они были молоды и полны желания прославить свое отечество и свои имена. Офицеры восторженно вдыхали аромат предстоящего предприятия, о трудностях которого не думали, а если думали, то от волнения у них перехватывало дух, а сердца колотились желанием: скорей, скорее в поход…
— Вилим, я чувствую сердцем, предприятие наше будет трудным. Коли ты первый вернешься, дождись нас. А если мы первые прибудем сюда – дождемся тебя и, глядишь, потом в новую экспедицию уже вместе уйдем. – Прончищев протянул руку Вильтону.
— Хорошо! А как же Петербург?
— Петербургу и без нас весело. Там есть, кому службу нести. А кто же отечество наше здесь беречь будет. Мне люб этот край. Смотри, какие просторы, Вилим! Такого ж нигде нет на всем белом свете…
* * *
К вечеру грузились на дощаник. По этому случаю на берегу собрались цвет заводского общества, чтобы проводить в экспедицию Василия Прончищева и Вилима Вильтона с их командой.
На Ракитова было больно смотреть. Его глаза выражали такую муку, что, глядя на него, Соловьев испугался за Алексея. Подошел к нему и всячески старался отвлечь разговорами о предстоящем пуске завода, о том, как он самый из самых, на кого можно будет положиться. Поскольку заводское дело такое же государево, как участие в экспедиции.
Ракитов кивал головой, а сам не слышал ни о чем, что ему говорил Соловьев и ничего не видел, кроме Прончищева и его жены .
Молодая жена Прончищева Мария не отходила от мужа и, кажется, была счастлива. Василий, было, хотел отговорить, остаться ее при заводе или в Якутске до его возвращения, но та наотрез отказалась:
— Я туда, куда и ты! Как я без тебя стану время коротать? Я с ума сойду, пока дожидаться буду. А подле тебя тенью твоей стану…
Василий сдался. Да и предприятие, после раздумий ему уже не казалось таким рискованным. Он знал задачу своего отряда Северной экспедиции. Ему надлежало идти по Лене-реке вниз до устья и пройти к западу вдоль побережья океана, дабы обследовать его и нанести все открытое им на карту. Время на это отводилось два года.
Строительство завода – было не офицерским делом. Но из-за организационной медлительности капитана-командора, дабы хоть чем-то занять матросов, он сам напросился помочь со строительством завода. И вот с бумагой Беринга сознание капитана-поручика рисовало ему уже неизведанные края путешествия, которое предрекало ему открытия.
Прончищев подошел к Алексею и обнял его.
— Прости, дружище, что не вместе. Но, когда вернемся из нашего предприятия, вытащу тебя отсюда. Экспедиция задумана до 1743 года. Это сколько же можно сделать за эти годы? Еще поплаваем. Жди! А потом вернемся в Петербург, пройдемся першпективой4, выберем корабль, какой на причале стоять будет, да пойдем плавать вокруг света…
— Я как-нибудь дождусь тебя, Василий. Вспоминайте меня там во льдах…
— Непременно! – сказал Прончищев и пошел к другим.
Мария тихо подошла к Ракитову и без всякого кокетства поцеловала в щеку Алексея. Он не ожидал этого. Пожимал милую руку женщины, а незаметный поцелуй так и продолжал жечь его сознание.
— Ну, прощайте все!- крикнул Вильтон.
Дощаник отчалил, а на берегу еще долго стояли люди и смотрели в кильватер уходящему судну.
* * *
К концу сентября погода благоприятствовала. Угольщики достаточно нажгли древесного угля. На рудном дворе готова была разборная руда. Соловьев не спал вторую ночь. На 23 сентября он наметил первую плавку. Накануне объявил всем выходной.
Утром 23 сентября завод гудел. В воздухе была атмосфера особенная. Накануне пуска завода устроили баню. Из ледника достали мясо. Жарили рыбу, грибы. Из ягоды томили морс. Люди, одетые в чистое, кто просто расхаживал, а кто теснился у костров. И не различить было ни ссыльных, ни крестьян. Только работали горновые, да печных дел мастера суетились для последнего приготовления к плавке. Казаки и солдаты прохаживались среди людей. Лишь на грубо сколоченных вышках обозначались одинокие фигуры стражников, несших свою караульную службу.
Наконец, подошел к плавильне Соловьев и отдал распоряжение:
—Загружай!
Народ потянулся к плавильне. Свободные от работы люди ждали чуда. И чудо произошло, когда была вскрыта сыродутая печь, и оттуда в изложницу вылился благоухающий пламенем первый металл.
— Есть железо!
Соловьев и все заводское начальство что-то закричали. А Аргунов выдал: «ура!».
Его подхватило окружение шихтмейстера, а затем прокатилось по всей территории завода троекратной волной. Потом толпа сгрудилась около металла. Каждый хотел сам посмотреть на это чудо. Через некоторое время кузнецы длинными щипцами брали красный металл. Началась расковка криц в полосовое железо вододействущим молотом. Удары молота не были слышны. Все шумели, и большинство явно завидовало и кузнецам и молотобойцам.
Соловьев залез на рядом стоящий воз и с него обратился к людям:
— С Божьей милостью мы можем считать, что благополучием трудов всех нас первый завод якутский построен. А по сему устроим по этому случаю обед, чем Бог послал. А он послал нам немало, благодаря нашим дрýгам- казачкам и его голове. Низкий поклон всем, кто для отечества родного не жалеет живота своего!…
Народ опять прокричал в ответ: «ура!» и начал расходится к длинным столам, накрытым поодаль от костров.
К ночи у больших костров собрались почти все, кроме ссыльных. Постепенно гвалт стихал, и над Леной в набегающих сумерках полилась какая-то песня, которую потом сменила казачья, затем зазвучала еще и еще.
Соловьев был счастлив. Он всматривался в лица своих подвижников, в лица простых работников и теплота переполняла его чувства к этим людям, сотворившим с ним великое дело.
«Как же должно быть благодарно отечество за труды великие простым людям, которые вместо своих нужд крестьянских, делали дело Государыни императрицы с великим можением и упорством! Как же должна быть благодарна матушка-императрица своим подданным, кои под штыками ружейными, подневольные по чьему-то наущению ли, доносу, а хотя бы по своей вине истово труд вложили свой на укрепление могущества российского…». Соловьев еще и еще всматривался в лица, по которым пробегали блики костра, и дивился, что никто не был безразличен к тому, что произошло. Все чувствовали причастность свою к делу, которому он, шихтмейстер, вместе с дрýгами своими отдали по части самих себя.
От истинного волнения, у него перехватило горло. Спазма разрядилась кашлем. В темноте никто не обратил внимание, что кровь пошла горлом у шихтмейстера. Лишь его друг, Петр Бронских, попросил его подняться. Не привлекая внимания, они подошли к дому шихтмейстера. За ними потянулись соратники.
Аргунов извлек из корзины кувшин со спиртным, разлил по кружкам и предложил выпить за шихтмейстера. Все встали и поклонились ему.
Он, еще плохо оправившийся от кашля, бледный, смущенно поблагодарил всех и поклонился в ответ.
— Без ваших трудов, сподвижники мои, этого бы не могло произойти так быстро. Будем здоровы!
Все выпили.
* * *
К весне 1736 года завод уже плавил до сотни пудов в месяц металл и делал изделия не только для Великой Северной экспедиции. Железо пошло в Иркутск и по весям якутским.
Уже отошла ото сна зимнего Лена. Пронеслась могучим ледоходом на север, зовя за собою несметные тучи перелетной птицы. Уже затопила бескрайние аласы. В курьях отнерестилась рыба. Но не переставали люди жечь уголь, добывать руду, плавить металл. Стучали молоты и перед кузней росли горы заготовок, готовых для отправки по открывшейся глади реки. Ритмичность работы нарушалось только тогда, когда не успевали доставлять руду или под напором весеннего паводка не выдерживала плотина. И тогда весь люд начинал ее восстанавливать заново.
К началу лета Соловьев слег. Он уже не выходил из своего балкá. Заводской лекарь, однажды предупредив начальство, сказал, что шихтмейстер долго не протянет…
* * *
…Шихтмейстер Александр Соловьев ушел из жизни молодым. Нецелованный, не обремененный семьей, не давший семени своего. Работники не ожидали, что болезнь сломит этого энергичного человека. Все были потрясены смертью первого заводского правителя. И хотя случалось, что рабочий люд помирал, но чтобы смертушка взяла Соловьева, никогда даже не мог представить себе.
Потрясенные люди не отходили от его балкá целый день. А когда Аргунов ближе к вечеру махнул рукой, гроб с телом Соловьева подхватили на руки соратники, а потом понесла его и толпа вперемешку крестьяне ли, ссыльные – не разбирались. Донесли его до террасы и похоронили в ней, не отошедшей еще от мерзлоты.
Так и отслужил государыне шихтмейстер службу свою, а в награду получил высокий православный березовый крест… Он высился на террасе над заводским двором и звуки его жизни продолжали жизнь его первого управителя…
* * *
На сходе управленцы решили, что заводом после смерти шихтмейстера Соловьева будут временно управлять плотинный мастер Бронских, ссыльный подпрапорщик Ракитов и местный казачий голова вахмистр Аргунов.
Ежегодно заводу требовалось для Великой Северной экспедиции выплавлять до тысячи пудов железа. Мощностей не хватало. К тому же возникли проблемы с запасами железных руд. Назревал кризис. Купцы на зимник заказали для покупки почти 500 пудов металла, а выходило меньше…
* * *
Декабрьским вечером 1737 года вестовой Якутской воеводской канцелярии вместе с бумагами заводоуправления доставил записку Ракитову. Тот развернул ее и прочел:
«Оным сообщаем о кончине Василия и его жены Прончищевых, кои на полпути к возвращению волею Божею умре».
Подканцелярист Иван Шахов.
Алексей был потрясен. Перед глазами его неожиданно встал образ Прончищева и его жены. Они смотрели на него и улыбались так явственно, что, сдавалось, рядом они, протяни только руку.
«Не правда!- кричала душа Ракитова.- Этого не может быть! Этого просто не должно быть! Почему они, а не я с ними? Почему теперь я должен всякий раз корить себя за то, что не оказался рядом… Может быть, будучи рядом с ними, этого не произошло. Василий, друг мой разлюбезный… Мария…».
Шепча имя Марии, он не мог даже мысленно признаться самому себе, что любил эту женщину с момента знакомства с Прончищевым. Тайно, безответно и безнадежно. Но даже эта безнадежность хоть и томила его, но придавала ему силы и смысл существования на заводе, где его мысли были далеки от того, чем занимался ежедневно. Его помыслы морского офицера были там, во льдах с Прончищевым и его тенью – Марией.
«Как я теперь жить буду, когда рок забрал у меня то, что согревало сердце надеждой хотя бы видеть Марию? Как существовать, коли впереди нет ничего, что помогло бы перенести одиночество мое?…».
Ракитов не мог себе представить, что такой красавец, как Прончищев, волею судьбы своей пройдет свой недолгий путь первооткрывателя через лишения, голод и цингу и канет где-то на холодных берегах Северного Ледовитого океана вместе с возлюбленной и дорогой женой, пережившей его не более, чем на две недели.
«Сколь еще жизней великих заберет Сибирь-матушка, дабы раскрыть свои объятия к своему освоению?»- томился думами Ракитов.- Сколь же благодарны должны быть будущие потомки тем, кто открывал для них этот неведомый и богатый край, кто молодостью и удалью своей вдохнул в него жизнь».
К вечеру Бронских с Ракитовым собрали служивых завода, помянули офицера и его красавицу жену. На сердце всех собравшихся была печаль, поскольку капитан-поручик всем запомнился не только настоящим офицером русской армии, способным к военному делу, но и душевным человеком, положившем начало добрых отношений между служивыми завода.
Стучал где-то молот о наковальню. То ковалось железо, то текла размеренно жизнь, поднимая в небо струны дыма от печных труб, который выше в небе почти горизонтально стелился над горизонтом, словно обнимая его холодную бесконечность еще не остывшим теплом копошившихся в долине Лены людей. Они ковали железо для тех, кто пойдет еще дальше Прончищевых, Беринга, Чирикова – всех тех, кто жизнью своей проникнет туда, где не ступала нога человека.
Василий Васильевич Прончищев
С 1733 г руководитель отряда Второй Камчатской экспедиции. В июне 1735 г сплавившись на дубель-шлюпке «Якутск» по р.Лене исследовал побережье Северного Ледовитого океана к западу от устья Лены. Произвел первую инструментальную съемку великой сибирской реки и берега Северного Ледовитого океана до мыса Фаддея. Зимовал в устье р.Оленька. Весной 1736 года он заболел цингой и все-таки летом прошел на шлюпке на запад вдоль берега до устья Анабара. Открыл острова Фаддея и Самуила («Комсомольской правды»). Ввиду тяжелой болезни командира судно вел штурман Семен Челюскин. Прончищев умирает от цинги в море, а через неделю его жена Мария – первая русская женщина полярная путешественница. На географической карте возвышенность между устьями рр. Оленька и Анабара получила название кряж Прончищева.
Вилим Вильтон (Вальтон)
Выходец из Англии. Участник Великой Северной экспедиции Беринга. Входил в отряд Шпанберга, целью которого было открытие северного пути в Японию. Командовал судном. Дошел в 1738 г из Охотска в Большерецк. Достиг восточного выступа о. Хоккайдо. Нанес на карту 26 островов и вернулся к устью Большой реки. В 1739 г. Единственный из отрядов Шпанберга прошел до юго-восточного о. Хонсю, и вступил в контакт с японцами, которые помогли морякам набрать пресной воды.
Узнает о смерти Прончищевых в начале 1741 года.
Так и не встретились два друга в Петербурге. Не удалось им прогуляться по першпектному.
* * *
Ракитова нашел Бронских и сообщил:
— Поступила партия ссыльных.
— Сколь же еще неугодного люда власти будет этапировано сюда, чтобы ковать железо, а из него кандалы,- задумчиво произнес вчерашний ссыльный и посмотрел на Петра. – Сколько?
— Пока двадцать…
— Много! Мы просили дюжину,- удивился Ракитов.
— Где дюжина, там и двадцать. Бери, когда дают. Правда, мороки теперь с охраной больше будет. Рекрутов маловато.
— А с каких краев ссыльные?
— Половину с Иркутска. Там даже один есть с гвардейского Семеновского полка.
— Надо бы посмотреть на него,- встрепенулся Ракитов,- поговорить. Все-таки из столицы…
В натопленную горницу из коридора потянули клубы морозного воздуха. Когда дверь закрылась, из тумана выросла фигура рекрута.
— Привел Карпа Готовцева, как плотинный мастер распорядился! Мне что в казарму?
— Иди!- ответил Ракитов и пригласил ссыльного присесть на табурет возле печки.
В неярком свечном отблеске на Ракитова смотрело бледное и давно не бритое лицо. Арестантская одежда висела как на вешалке некогда могучей фигуры гренадера и, видно, не грела, потому как ссыльный поеживался и потирал озябшие руки.
— Чаю хочешь?- спросил Ракитов.
— Не откажусь,- хрипловатым голосом ответил ссыльный.
Ракитов встал со скамейки. Налил в кружку кипятка с медного самовара, добавил заварки и протянул Готовцеву.
Тот пил шумно и с жадностью.
— Что еще не кормили вашу команду?
— С утра ничего: ни пили, не ели!- ответил Карп.
Ракитов приподнялся, взял чашку с припечка и подал гостю.
— Здесь каша. Принесли мне – не ел, не до еды. Весть дурная пришла. Погибли два хороших человека… Может слышал про Вторую Камчатскую…
— Экспедицию Беринга?- оторвался от кружки Готовцев.
— Да! Так вот погибла чета Прочищевых. Муж и жена. Красивые и милые сердцу русские души. Он офицер, а она – красавица молоденькая за ним увязалась.
— Я слыхал, что женщин в экспедицию не брали?- удивился Готовцев.
— Не брали,- подтвердил Ракитов. – А вот она пошла за ним. И никто не мог остановить ни ее, ни Василия… А ты, говорили мне, с Семеновского?
— С того самого.
— Алексей,- протянул руку Ракитов.
— Карп,- тряхнул ее Готовцев, привстав.
Карп Готовцев. Якутский служылый человек из ссыльных. Бывший солдат гвардейского Семеновского полка. При Тамгинском заводе состоял с 1737 года.
— Садись! А за что влип?- спросил Ракитов.
— Долго рассказывать…
— Ну и не надо, коли не хочешь…
— Да это я так! Надоело просто одну и ту же историю всем рассказывать. Хотя рекрут по дороге обмолвился, будто ты сам из ссыльных…
— Из ссыльных,- подтвердил Ракитов.- Теперь вот заводом втроем управляем. Недавно горного надзирателя, заводского управителя, похоронили. Мировой человек был. Сгорел на работе.
Помолчали.
— Я по глупости в ссыльные попал, -неожиданно начал исповедоваться Карп.- Гвардейский полк стоял на летних квартирах в окрестностях Петербурга. А у моего друга… Надеюсь я не на допросе сейчас?- прервал рассказ бывший гренадер.
— Нет! Но ты можешь дальше не рассказывать, коли не приятно…
— Да это я так, просто уже привычка… - вздохнул Карп. Поскольку не все в полиции можно было рассказывать. За что и загремел в Сибирь-матушку.
Так вот. Приехал капитан Василий Чичерин и отобрал нас шестерых посменно караул держать у знатной придворной особы. Уж не знаю, от кого надо было охранять эту особу, но на третий день я стою в карауле с напарником, а она выходит во дворик дома, и велит напарнику моему удалиться в караулку. Тот сказал, мол, не велено от поста отлучаться. По уставу не полагается. Та сняла перчатку и отхлестала его по лицу, приговаривая: «Ступай и доложи в караул, что я тебя отослала, а этот будет стоять за двоих». И тот удалился.
Я стою, как положено. Ружье на плече. Сабля на месте. Она подходит ко мне и велит следовать за собою. «Не положено!- рявкнул я.- По уставу не положено…».
«Вы что за гренадеры, - говорит. - В Преображенском полку умнее, чем в вашем, Семеновском. Там враз понимают, что от них требуется. Следуй за мной!».
Ну, думаю, раз в Преображенском тоже творится, значит так и надо. Последовал за нею. Захожу в покои, а там вечеринка. Знатные особы, коих я не знал и никогда не видел. Особы мужеского полу уже готовенькие. Кто в карты играет, кто уже мычит несусветное. Дамы тоже навеселе.
Моя особа наливает фужер вина, пей, говорит. Я, было, раскрыл рот и хотел сказать, что и раньше говаривал, мол, не положено. Но она так посмотрела на меня, что я обмяк. Отродясь такого взгляда не видывал. Властный, приказной такой. Даже жесткий. А в уголках так и прячется смешинка какая-то. Ну, думаю, устав я уже нарушил окончательно, а вот не выпить гвардейцу, если дама настоятельно просит, да в таком обществе именитом – засмеют в полку.
Отставил ружье. Осушил посудину и поставил аккурат, где он и стоял. Смотрю, она еще наливает. Пей, говорит. Я осмотрелся. Гости уставились на меня, а сидевшая поодаль дама сказала: «Пей, служивый, что растерялся! Может быть, ты в первый и последний раз в таком обществе. Ну же!».
А действительно, подумалось мне, чего не выпить. Особы дворовые, знатные, развлекаются. А солдат, то бишь я, для них как скоморох. Натешатся, отпустят, да, глядишь, с собой дадут. Вот друзья обрадуются. Короче, выпил и второй, и третий фужеры.
Моя особа дала какой-то фрукт, мол, закушай. Я взял его в руки и тут, чувствую, что вокруг все поехало. И лица и картины на стенах. Но удержался силою воли, опершись о стол. И тут мне особа моя приказывает арестовать и препроводить в караулку подвыпившего и явно ничего уже не соображавшего грузного господина.
— Ну же! - прикрикнула особа,- выполняй команду!
Я взял ружье и подошел к объекту препровождения. Мне соблаговолили помочь и довести бедолагу в караулку и велели офицеру доложить, что доставил арестованного. Когда тот зашел в помещение, то я хоть был уже явно нетрезв, заметил, как побледнело его лицо, как отпрянул он от него, потом закричал на меня благим голосом:
— Ты кого привел!
— Арестованного, - отвечаю.
— Болван! Это же из Тайной канцелярии! Кто приказал?
— Особа, которая под охраной состоит.
Офицер заметался по караулке и велел немедленно отвезти домой арестованного. А мне крикнул вдогонку:
— И не дай Бог, коли придет в себя по дороге! Марш!
Дальше я помню все смутно. Но проснулся я в тюрьме. Сыро и холодно было. Потому и протрезвел.
Оказывается особа, которую мы охраняли, подшутила над своим гостем. Со мною же разыграла целый спектакль. А вот расхлебывать пришлось мне. Несмотря на мое дворянское происхождение – выпороли за нарушение устава караульной службы. А потом и в Сибирь сослали.
Ракитов слушал, смотрел на собеседника, мысленно прокручивал свою историю ареста и когда Готовцев закончил, спросил:
— А как ты насчет того, если я ходатайствовать буду перед властью, пойдешь служивым к нам на завод? Не охранником, нет! Порученцем моим?
— У меня выбора нет. Конечно, пошел бы!
— Ну, так и порешили! Допивай чай, доедай кашу и возвращайся пока в казарму. Завтра донесу через посыльного.
