В Якутске Катеньке воевода отвел гостевую и поблагодарил за богатый привоз. Город как раз нуждался в продовольствии и одежде. Но Катенька, расспросив градоначальника о Метеневе, на другой день уж велела снаряжать тройку на Тамгинский завод.

Нестерпимое жедание скорой встречи с Афанасием заставляло Катеньку гнать и гнать лошадей, не останавливаясь на мелких станциях и в деревнях. Все торопила своего возницу. Когда же она узнала от воеводы, что проехала мимо завода, сердце ее не выдержало и разболелось.

«Господи! Почему Ты отодвигаешь встречу мою с любимым? Почему сердечко мое не екнуло проезжаючи мимо него? Али все напрасно, что задумала в такую даль ехать, куда и приказчик мой за большие деньги-то не всяк в вояж пустится?» - страдала Катенька и вновь торопила возницу.

Подъехала, когда на поселок опускалась сизая мгла тихого морозного вечера. Шеренги столбов дыма выстроились часовыми двух улиц. От дальних переездов, от неизвестности и томимого ожидания встречи с любимым человеком, она потеряла последние силы.

Около возов конторы теснился люд. В тулупах и кухлянках в сумерках они не отличались друг от друга. Катенька велела извозчика подъехать ближе. В центре небольшой образовавшейся толпы отдавал какие-то распоряжения человек в рысьей шапке. Когда она подошла к стоявшим в толпе, все заметили ее, и толпа расступилась. Из нее вышел чуть сутуловатый, одетый в простой овчинный полушубок человек и обратился к Катеньке.

— Милая, кого ты ищешь?

Голос, голос узнала Катенька и хотела броситься к нему сразу же, но сдержала порыв и с волнением произнесла:

— Тебя Афанасий…

— Человек в рысьей шапке, было, отступил от розвальней, а потом протянул руки к женщине, едва успев подхватить ее, почти обессилившую, не то шагнувшую к нему, не то упавшую в его раскрытые широко руки. Афанасий прижал ее к себе и так застыл вместе с ней, соприкасаясь с ее щекой, по которой почему-то текли слезы…

— Катенька, Катенька! Откуда ты, моя славная, моя родная, откуда?!…

Толпа рабочего люда застыла, не понимая, что происходит, поскольку все знали, что никого из близких людей у шихтмейстера не было. К нему обычно приезжали, в основном, деловые люди. Здесь, похоже, было другое…

Катенька прижалась к заледеневшей бороде Афанасия и шептала ему:

— Наконец-то, наконец, Афонюшка…

— Я знал, Катенька, что ты вернешься, я знал, родная моя, я верил в это чудо… Ты здесь, родная, ты здесь…Господи, сколько лет-то прошло… Видно, Бог увидел страдания мои. Пошли! Ведь ты вся дрожишь, родная, пошли, замерзнешь…

* * *

Екатерина Крашенинникова, отдав распоряжения своим приказчикам вести торговые дела, осталась при заводе вместе с Афанасием. От неожиданного счастья, которое свалилось на Афанасия, он стал другим. До приезда Катеньки Афанасий, что называется, «рвал» на работе. Был резок в распоряжениях и жесток к нерадивым. Поскольку ему не хотелось возвращаться в свой одинокий дом, он пропадал на работе и денно и нощно. Глядя на него, заводские служители не смели поступать иначе, как он. И зачастую только делали видимость работы. С возвращением к нему Катеньки, заводской надзиратель понял цену размеренной семейной жизни. В словах и делах его исчезла резкость. Работа из штурмовщины, обрекавшая служителей завода и работников на нервное напряжение в отношениях между ними, перешла в спокойное размеренное русло. А заметив в женщине шихтмейстера мягкость в отношениях к другим, и служители завода, и возчики, и простой работный люд проникся к ней уважением. Женщины служивых заводских людей в ней признали не только доброту, но ее ненавязчивую распорядительность, некатегоричность суждений ненавязчивость при выборе чисто житейских решений. За короткое время жена шихтмейстера, неожиданно появившаяся на заводе, превратилась в признанного женского лидера. К ней шли за советом, с ней делились житейскими радостями. А потому, когда узнали о женитьбе шихтмейстера, всем заводом готовились к свадьбе.

Венчались Катенька и Афанасий в своей тамгинской Троицкой часовенке. На это торжество собрался весь заводской люд. А, после, когда мастер по выплавке железных руд Степан Коренев отзовнил в заводской чугунный колокол, казаки и служивые люди с криком «ура!» стали подбрасывать шапки. По просьбе Катеньки Афанасий учинил праздник на заводе, а к скудному однообразию в питании, Катенька через своих приказчиков велела оделить каждого из заводских работников сладостями.

Через год у Катеньки родился сын. Его нарекли Петром. Афанасий не спрашивал, почему Катенька дала ему это имя. Она все ему рассказала сама. Прижимаясь к мужу, говорила:

— Знаешь, Афонюшка, я думаю, что не осудишь меня, коли, сына Петром назовем. В память о хорошем человеке. Ты знаешь, это был редкой души человек. Меня беспокоит, что я не могла любить его как тебя. Да и не в моей это было воле. Когда нас познакомили с тобой, сразу поняла, что ты и есть тот, кого я ждала всю жизнь. Но, понимаешь, Петр для меня был стеной, которая не ограждала меня от горьких дум о тебе, но была опорой. Он был мне другом, к которому не испытываешь страсти, но любишь. Если бы не он, я бы не смогла никогда решиться на то, чтобы разыскать тебя. И расплакалась…

* * *

Скудное финансирование завода, воровство чиновников Второй Камчатской экспедиции иногда обрекало Афанасия на уныние. Приходил домой, и Катенька чувствовала его озабоченность. Он не таил от нее ничего. Рассказывал о трудностях, а однажды даже впал в отчаяние. Жалованье не плачено за лето. Люд, несмотря на старание казаков и рекрутов, разбегался.

Заметив, что творится на душе у мужа, Катенька продала принадлежащие склады в Иркутске приказчику, который временно исполнял обязанности управления ее делами, и передала деньги мужу. Афанасий растерялся:

— Катенька, что ты наделала? А как же твоя торговля? У нас ведь сын растет… Ты сама говорила, что передашь свое дело ему, как вырастет мальчонка. Ведь ты знаешь, жалование горного инженера небольшое, да и моя работа зависит от того, будут ли финансировать дальше Северную экспедицию. Прожект закончится, и как потом жить будем?

— У меня, дорогой, еще в Москве, да на Урале есть недвижимость. Как-нибудь обойдемся. А ты без горного дела куда? Ты во сне даже не расстаешься с ним…

Афанасий обнимал жену и диву давался ее рассудительности. Теперь он не просто ее любил, он видел в ней дух своих устремлений. Она для него была и жена, и мечта, и смысл жизни. Скучал сразу, как только выходил за порог своего небогатого жилища. В сумятице дня забегал на минуту-другую, целовал ее. Она отвечала тем же. Когда же вдруг муж задерживался то ли на руднике, то ли в цехах, то ли на плотине, она собирала ему узелок с едой и искала среди муравейника работающего люда. Народ привык ней, и всякий раз с большим почтением относился к этой хрупкой женщине, которая сама была внимательна ко всем, проста в общении. А иногда оказывала посильную помощь то заболевшим, а то заводским детям крестьян, принося всегда им что-то сладенькое. Они, завидев жену шихтмейстера, бежали за ней, а она кого по головке погладит, кого прижмет к себе… У нее ведь тоже рос Петруша… И хоть наняла себе сиделку из крестьянок, но все равно отлучалась ненадолго, скучала по сыну.

Ей оказывали внимание все, а простой люд называл ее меж собой «матерь заводская» и при встрече с ней снимал головные уборы, кланялся. Она тоже в ответ кивала им головкой и махала маленькой ручкой.

Чтобы как-то занять себя, с разрешения мужа обучала сметливых крестьянских детей грамоте. А при случае, смеясь, говорила мужу:

— Я тебе, заводской управитель, фундамент будущих горных учеников создаю. Глядишь, дела пойдут, и здесь когда-нибудь арифметическую школу откроем.

Афанасий смотрел на жену и радовался, что его дело ей не противно, напротив, она в нем искала своего участия.

Дни летели настолько быстро, что их не замечала ни Катенька, ни Афанасий. Катенька вжилась в проблемы Афанасия настолько, что, казалось, дышала духом заводских дел. Афанасий удивлялся способности жены воспринимать и радость, и боль заводскую, как свою. Он часто говорил ей:

— Господи, откуда ты такая у меня? Тебя видно Бог послал мне за долгие годы одиночества. Как же без тебя я все бы это поднял?…

— Это не я, это ты такой у меня, Афонюшка…

— Какой, Катенька?

— Беспокойный, открытый для всех. Потому и люди к тебе тянутся. Правда, иногда слишком суров к ним.

— Да! Мне разным быть приходиться, даже судить народ… Но я им и власть, и отец родной. Отец в семье к детям своим и строгость должен употребить, а иначе как?

— А я смягченьем твоих суждений буду, Афонюшка. Я теперь тень твоя и доброхота… Мне хочется такой слыть. Смотреть на тебя дома, когда ты при свечах работаешь, смотреть на работе, когда ты в делах заводских…