Смерть Анны Иоанновны обратила Российскую империю в новую череду дворцовых интриг. Двор присягает внуку ее, императору Иоанну VI Антоновичу. Поскольку император был новорожденным младенцем, то, согласно выпущенному сенатскому уставу, империей до достижения императором семнадцати лет должен управлять регент:

“По воле божеской случиться может, что внук наш в сие ему определенное наследство вступить может в невозрастных летах, когда он сам правительство вести в состоянии не будет; того ради всемилостивейше определяем, чтоб в таком случае и во время его малолетства правительство и государствование именем его управляемо было чрез достаточного к такому важному правлению регента…государя Эрнста Иоанна, владеющего светлейшего герцога курляндского, лифляндского и семигальского, которому во время бытия его регентом даем полную мочь и власть управлять на вышеозначенном основании все государственные дела…»¹.

Таким образом, Российской империей в октябре 1740 г стал управлять фаворит Анны Иоанновны обер-камергер ее двора Бирон. Пользовавшийся неограниченным доверием императрицы, он проводил политику по засилью иностранцами России. И, прежде всего, во власти. А, придя к регентству, спровоцировал при дворе и обществе растущее неудовольствие. Роптала гвардия. Та заключала в себе лучших людей того времени и состояла преимущественно из служивых дворян, а им были не безразличны интересы страны и народа. Поэтому гвардия была против Бирона.

Воспользовавшись недоверием широких слоев общества и гвардии, с помощью фельдмаршала Миниха 8 ноября 1740г к власти приходит мать Иоанна VI Анна Леопольдовна – внучка Ивана V, которая состояла в замужестве с принцем Антоном Ульрихом Брауншвейг-Беверн-Люненбургским. Однако и ее правление длилось чуть больше года. 25 ноября 1741 года она была свергнута не без помощи той же гвардии Елизаветой Петровной – дочерью Петра I. А Иоанн VI был заточен в тюрьму.

В 1741 г умирает капитан-командор Витус Беринг – руководитель Великой Северной экспедиции. Тем самым практически была подведена черта под ее продолжением. Натиск, с которым правительство Российской империи начало исследовать северо-восточные ее границы, ослабел. И власти стало не до далеких ее вотчин…

* * *

Перед сержантом Шарыповым предстал уже немолодой солдат со старым шрамом, рассекающим лицо от правого уха до подбородка. Когда он поворачивался правой стороной к собеседнику, лицо выглядело зловещим. Напротив, с левой стороны, лицо казалось незлобивым, а коротко стриженая с проседью борода придавала ему какую-то несвойственную для такого возраста мягкость. Такая же кротость слышалась и в голосе.

«Эка, достала тебя все-таки шашка!»- подумалось Федору. –Такой иконостас испортила…».

…— Окромя меня еще три казака, служивый солдат Якутского полка, да два матроса, кузнец и плотник. Остальные так, одним словом, ссыльные, -докладывал солдат.

— Сколько ссыльных?

— Трое.

— А лошадей?

— Чертова дюжина.

— Не густо,- вздохнул Шарыпов и почесал за ухом…

— Сколь есть,- покорно ответил служивый.

— Так, значит, тебя Степаном звать?

— Степаном…Из Роговых мы. Слыхал, небось?

— Слыхал.

— Сам напросился, али как?

— Сам.

— А пошто так?

— В Охотске житья нет. Да и начальство не жалует…

— Пошто же?

— Долго рассказывать…

— А все-таки? В такой путь собираться, хочется знать, с кем идешь…

Рогов, было, заупрямился, а потом сел напротив Шарыпова и начал свой рассказ.

— Это было в самый раз после смерти Анны Иоанновны. Тогда я был сержантом Преображенского полка.

— Эх-ма! Гвардеец, значит? – перебил его Шарыпов.

— Он самый. – И продолжил.

— Узнав о регентстве, мы зароптали. Ханыков, наш прапорщик, узнав, что нам не безразлична судьба отечества, сказал, что многие офицеры также недовольны регентом. Однако среди офицеров Преображенского и Семеновского полков не было единства по поводу того, кому передавать власть в случае свержения регента. Одни указывали на мать Анну Леопольдовну, другие - на отца императора принца Антона Брауншвейгского…

Шарыпов слушал затаив дыхание.

— …Бирона открыто поддерживал Бестужев-Рюмин, генерал-прокурор князь Трубецкой, которые имели свои виды на власть в условиях, когда император еще был ребенком, хотя все они внутренне ненавидели Бирона.

Бирон, будучи осведомленным о недовольстве среди гвардии путем внедрения в полки дознавателей Бестужевым, всячески пытался пресечь бунт. И пошел на хитрости, связанные с добавлением нам неслыханного жалования. Но это не возымело действий. Гвардия продолжала роптать.

Вечером после похорон императрицы я сообщил прапорщику, что нашелся офицер, который мог поднять полк против Бирона. И показал на Михайло Аргамакова. Тот обрадовался, и мы поехали на Васильевский остров, где офицеры говорили меж собой долго. Мой прапорщик предлагал ему узнать от государыни принцессы, если угодно той будет, то он и Аргамаков на Петербургском острову учинили бы тревогу барабанным боем и гренадерскую свою роту Ханыков привел бы к тому, чтоб вся та рота пошла за ним, а к тому б пристали и другие солдаты, и они б регента и сообщников его, Остермана, Бестужева, князя генерала-прокурора Никиту Трубецкого, убрали.

Но все кончилось плохо…

— Чем?- спросил вдруг замолчавшего солдата Шарыпов.

— Предательством!- тихо ответил солдат.- Ханыков пока договаривался о деталях гвардейского бунта, я среди гвардейцев разъяснения вел, что к чему. Говорил, что в Преображенский полк высоких ростом из курляндцев Бирон хочет набрать, отчего в полку будут одни немцы, а всех русских гвардейцев из полка вытеснят. Но вахмистр конной гвардии Камынин, видимо по наущению самого Бестужева, кричал, мол, гвардейцы довольны итак. Бирон гвардейцам жалованье обещал повысить, да отпуска давать. А из дворян офицерами ставить, зато солдат из крестьян набирать обещался. Правда, его не слушали. Но все же ночью Ханыкова, Аргамакова и меня арестовали. Донес все тот же Камынин.

Допрашивал самолично Бестужев-Рюмин. Вначале всех, потом по одному. Криком надрывался. Велел пытать. Я не знаю, что говорили офицеры, только я сказал в открытую, мол, присягать Бирону и ему, Рюмину, – не буду. Я солдат и присягал Ея Императорскому Величеству, а не регенту. Потому и служить буду императорской фамилии, то есть либо принцу, либо принцессе Анне…

— Ну и чем это все закончилось?- спросил Шарыпов замолчавшего опять служивого.

— Поркой! Пороли всех троих. А потом в тюрьму определили. Меня в одиночке держали до 8 ноября. Пока переворот не учинил фельдмаршал Миних и к власти не привел Анну Леопольдовну. Мы ликовали. Всех, кто выступал против Бирона, выпустили из тюрьмы. Я же в полку свое место занял и как обычно исправно службу нес. А ровно через год, когда к власти пришла императрица Елизавета Петровна, меня опять заточили в тюрьму. Не знаю, что было с другими, но меня разжаловали до солдата и сослали. Этапом дошел до Охотска и думал, что здесь и кончится жизнь моя. Да услышал, часть людей отправляют вглубь Сибири, а потому и запросился к тебе. Все ближе к столице. Ведь сам я из Петеребурга.

— Постой! – возмутился Шарыпов.- За что же тебя второй раз посадили? Ведь и Ея Императорского Величества, долгие ей лета, Елизавета Петровна против Бирона была?

— То-то и оно, что была! Только власть боится всякого, кто против нее выступает, даже, если против врага ее бунтовал. Но бунтовал же?… Так что теперь знаешь, с кем идешь. Берешь с собой, что ли?

— Беру!- тихо ответил Шарыпов.- Только еще о шраме спросить хочу. Где это тебя сабля приласкала?

— Это еще с турками… В той кампании нас десять человек в тылу сдержали около трех десятков турков, которые с тыла хотели пробраться к нашей батарее. Да не удалось им. Почти все полегли. Двое нас осталось.

— Выходит, одной императрице служил, другую на трон ставил, а третья сослала?

— Выходит так,- печально произнес Рогов и поднялся. – Пойду своих собирать, коли в команду берешь. И захлопнул дверь.

Шарыпов смотрел почему-то на дверь и думал, как легко закрыть ее для человека, верой и правдой служившему своему отечеству. А для того, чтобы открыть ее для него, для этого одной власти мало, надо больше – быть человеком.

Федора самого не избаловала жизнь. В отличие от Степана, служба его была как у всех на севере – трудной. Но именно в ней он нашел себя и служил отечеству там, где его посылали.

С началом работы Северной экспедиции он сопровождал грузы, казну, да ссыльных по трактам сибирским. И только в Охотске обрел зазнобушку свою. Но отец ее, родом из казаков, противился Рогову и не отдал ему дочь свою. Сейчас вспоминая ее, жалел:

«… Эх, Настюшка моя, разлюбезная, как ты там, зазнобушка? С кем коротать судьбинушку будешь? Мне одно – жизнь в служивом обозе. А ты-то, как ?..».

Шарыпов получил приказ сотника Хлопонина вывести из Охотска часть подчиненных ему людей в Якутск, поскольку он один из немногих знал эту дорогу. Да и другая причина была отправить сержанта подальше от себя. На дочь его метил. Сотник же мечтал выдать замуж ее за друга, есаула, что к зиме должен был вернуться в Охотск из плавания на Камчатку…

…Великая Северная экспедиция завершилась и начальство, боясь лишних расходов на содержание народа, обеспечивающего работу экспедиции, торопилось вывести часть людей в центральные районы Сибири, оставив тех, кто-либо прижился на месте, либо обзавелись семьями, а также тот персонал, который поддерживал уже устоявшие связи с окраинами северо-востока империи.

К Охотску стекался разный народ: казаки, служивые люди, матросы, вернувшиеся с плавания. Собирали и конвои с ссыльными. С подходом отряда Степана Рогова набралось около полусотни народа. Обойдя возы, оценив готовность людей идти почти две тысячи верст через хребты и пади, Федор понимал, что не все они дойдут до конца. В рванье, в которое была одета часть служивых солдат и ссыльных, он видел признаки конца великого начала освоения этого края. Болезни, а иногда и голод быстро сокращали численность населения. Поэтому приставшие к команде люди питали надежду на возвращение: кто в Якутск, кто в Иркутск, а кто и на Алтай. Всматриваясь в лица, Шарыпов видел в их глазах чаяние избавления от тех мучений, которые «даровали» чиновники от экспедиции людям за мизерную казенную плату, а то и за неоплаченный труд каторжников, число которых таяло на глазах.

Видя возможность хоть и не скорого избавления от своих мытарств, народ выполнял все приказы сержанта бесприкословно. И, наконец, длинный караван из саней, пеших и конных тронулся по льду Охоты вверх.

Падали люди, и лошади. Упавших изголодавшихся лошадей добивали, разделывали и ели. Умерших людей, каких хоронили на террасах, пройдя на пожог столько, чтобы только прикрыть тела, а каких так и оставляли лежать на снегу.

Наконец, перевалив в Юдому, решили зимовать и строить карбасы. А по раннему весеннему паводку спуститься к Алдану. Каюров же с оставшимися лошадьми направить к устью Майи.

Когда первые лучи солнца начали «съедать» снег, обнажились первые камни в долине реки, снизу подъехали на нартах ламуты². Они направлялись вверх по реке к перевалу на Аллах. Завидев, невесть откуда здесь взявшихся, людей, строивших карбасы, они перепугались, поскольку свежи были в памяти кочевников переходы Беринга со своей командой, когда та отымала часть оленей, оставляя мытарить голодную жизнь аборигенам. Но Шарыпов, через толмача Истера, успокоил их. И те остались передохнуть на день, дабы дать возможность оленям «копытить³».

Это было семейство, состоявшее из трех взрослых мужчин, одной женщины, видимо, жены старшего из них, одной старушки и трех погодков до десяти лет.

К утру ламуты не досчитались двух оленей. Голодная толпа оставшегося от тяжелого перехода народа ночью забила их, и, насытившись полусырым мясом, к утру болела животами от свежатины. У Шарыпова не поднялась рука наказать виновных, а чтобы как-то загладить вину изможденных недоеданием людей, зашел со своим каюром Истером в юрту главы семейства ламутов Амосу и подарил тому небольшой мешочек соли, да два ножа умерших от цинги в дороге рекрутов. Амос благодарно кивал головой, но жаловался на то, как теперь ему добраться с семейством на Тыру. Вздыхал и с беспокойством поглядывал в глаза Шарыпову.

Неожиданно Федор заметил в руках одного ребенка камень, сверкающий тусклыми гранями от костра. То перекидывал его с руки на руку, сидя на шкуре и подносил ко рту.

— Где нашел? – спросил Федор Амоса, потянувшись за камнем, с которым играл дитя.

— С Юнкуры. Там такого камня много.

Шарыпов вертел камень в руках и не верил своим глазам. Он был довольно тяжелым. Из такого камня на Нерчинском заводе плавили свинец и серебро. Он сам не раз держал подобные обломки, удивляясь, как те были тяжелы. Помнится, все ссыльные, которые добывали руду в штольне, кою он охранял с казачками и служивыми рекрутами, свинцовым глянцем называли…

— А где эта Юнкера?

— Три дня, отсюда ходить.

— Показать сможешь?

Амос перекинулся несколькими фразами с Истером, и тот перевел.

— Амос говорит, что им не по дороге. Но с его слов я смогу показать это место.

Шарыпов знал, что среди ссыльных в его команде есть унтер-шихтмейстер Ротман. В свое время он бежал из Нерчинского берг-амта от власти за то, что возглавил бунт против администрации завода не платившей жалования почти год и кормившей работников отбросами. Но был схвачен по дороге в Иркутск и препровожден в команду ссыльных Шарыпова, когда тот отправлялся из Иркутска в Охотск для доставки грузов команде Беринга. Правда, бывшего унтер-шихтмейстера одолела хворь и, кажется, он дышал уже на ладан.

Федор зашел в наспех срубленный барак, где размещались и ссыльные и служивые солдаты. Их трудно было отличить друг от друга. Охраняемые не могли уже сбежать, а охранявшие не могли их охранять, поскольку у тех и других от недоедания не было ни воли, ни сил, а потому в свободное от работы по строительству карбасов время все больше спали, экономя мочь на сплав. Их можно было отличить разве по одежке. На ссыльных было рванье, а на солдатах хоть штопанная перештопанная, но какая никакая форма.

Обойдя нары, Федор в дальнем темном углу нашел унтер-шихтмейстера. Того видно одолела цинга. Кроме того, почему-то его раздражал свет, а потому он всегда прятался в дальний угол барака. Шарыпов показал бледному унтер-шихтмейстеру камень и спросил:

— Знаком тебе?

Ротман приподнялся, взял камень в руки и в сумеречном свете, исходившем из просвета в оконце затянутого лошадиным пузырем, заметно было, как его лицо вытянулось, а губы прошептали:

— Свинцовый глянец, сержант. Здесь серебро должно быть… Где же ты такой камень поднял?

— Люди подняли. А где, так то еще место найти надобно…

— Ах, кабы найти! Жисть свою бы оправдал, да, глядишь, вольную бы получил,- вздохнул унтер-шихтмейстер и отдал камень сержанту.

— Так в чем дело! Пойдешь со мной…

Глаза ссыльного заблестели, он схватился за латаные шаровары сержанта и почти простонал:

— Богом прошу, возьми! Серебро здесь есть, оно, родимое. В Нерчинских рудниках его страсть, а здесь никто не подымал. Может и нам удача выйдет в горах якутских…

Будучи за надзирателя припасов, Михаило Ротман прошел школу к своему внетабельному чину от горного ученика. У горного надзирателя при Нерчинских рудниках научился горному делу, да так, что сам стал разбираться в его тонкостях не хуже берг-гешворена. А частенько, когда тот болел, заменял его. Особенная тяга унтер-шихтмейстера была к рудам. Видя его рвение познать горное дело, берг-гешворен хотел направить Ротмана в Иркутск для совершенства того в горном деле. Да не успел. За организацию бунта того в кандалах вначале отправили рудокопщиком, а потом и вовсе сослали в Охотск.

* * *

Провожая Амоса с его семейством вверх по Юдоме, Шарыпов взамен камня подарил ему еще и свой палаш, коему тот обрадовался больше первым подаркам. И пояснил через Истера:

— Мал-мала лес рубить, нарты пропускать в тайге, хорошо!

После ухода ламутов, Шарыпов в своем балке размышлял у жарко натопленной печи.

«Ежели со Степаном Роговым, да служивым Латниковым отправить оставшийся караван по Юдоме, а самому с Истером, да тремя людьми направиться через перевал в Халую, то по Тырам, построив карбасы, можно спуститься к Алдану, а там до Якутска ему дорога известная. Плотник есть. Кузнец с амуницией своей тоже имеется. Пять ездовых лошадей, да пять работяг с унтер-шихмейстером, это уже кое-что. А коли руду, поднятую ламутами, найти удастся, в Якутской заводской конторе довольны будут. Он знал, что там горная служба имеется. А по объявлению заводской конторы о вольном приношении камня, глядишь, можно и деньги за это получить… Пора и своим семейством обзаводиться. Хватит по весям таежным скитаться… Может это мне сама судьба камень в руки вложила…».

К началу июня Шарыпов со своею командою из шести человек и восьми лошадей достиг Юнкуры. Действительно, как и говорили ламуты, унтер-шихтмейстер нашел на развилке истоков Юнкуры в русле кусок камня похожий на тот, каким игралось дитя Амоса. К вечеру Шарыпов набрал выше по течению торбу мелких похожих камней, а когда подошел к склону, то увидел и подрудок, а за ним, на покати⁴, и развалы руд.

По наущению Ротмана Шарыпов с кузнецом пытались пройти два шурфа, но мерзлота не давала углубиться слишком глубоко, даже когда «пошли на пожог⁵».

— Без пороху не достанем, сказал Федору Ротман.

— Пороху у нас всего-то – ничего! Хватило бы для ружей до Якутска…,- ответил Шарыпов и приказал собрать руду со склона, разобрать ее по разным сортам и тарить в сумы.

Истер провел караван падунами и свалился в Тыру, где Шарыпов в конце июля уже наспех построил карбасы и сплавился с рудою по Алдану до Амги . В августе c отрядом уже был в Якутске, где узнал, что юдомская его команда почти вся пришла раньше его и поступила в распоряжение к горному надзирателю Тамгинского завода. Но часть людей сбежала, поскольку в рабочем люде завод не остро нуждался и не хотел тратиться на харч. О руде же решил умолчать и под страхом наказания приказал хранить тайну всей команде, участвовавшей в ее добыче, пока не разузнал, что положение Тамгинского завода плачевное, а пытавшиеся плавить ленское серебро заводские управители потеряли всякую надежду на поддержку финансирования этого предприятия. Шарыпов понял, что за его руду могут и не дать того, что ждал, а потому решил ее доставить в Иркутск, дождавшись зимника.

Однако неожиданно через посыльного его вызвали в Якутскую воеводскую канцелярию.

Воевода в присутствии находившегося с оказией в Якутске шихтмейстера Метенева задает вопрос в лоб Шарыпову:

— Что везешь с собою? Каков груз?

Сообразив, что воеводское начальство каким-то образом все же узнало о том, что за груз он везет в Иркутск, сержант спокойно ответил:

— Доставляю в Иркутскую провинциальную канцелярию руду, по признакам, установленным унтер-шихтмейстером Ротманом, серебряную, а потому как Якутское воеводство подчиняется Иркутской провинциальной канцелярии, то мне не было дано указаний сообщать об этом Якутскому воеводскому начальству.

Воевода посмотрел на шихтмейстера Афанасия Метенева. Тот на воеводу и неожиданно спросил Шарыпова:

— Кто тебе дал полномочия серебром заниматься? Ведь ты знаешь, что это дело государево и вам военным не надлежит в нем разбирательство учинять?…

— К вольноприношению все доступны, на то Указ Ея Императорского Величества имеется…

Метенев побарабанил пальцами по столу. Понял, что сержант случайностью какой-то переходом из Охотска нашел руду. А поскольку при нем есть горный служитель, то не сомневался, что Шарыпов говорит правду.

— И все же, где нашел руду?

— На Тыре… Высоко в горах.

Метенев встал, прошелся по комнате и махнул рукой.

— Это еще ничего не значит. Серебро, не серебро… Пока это только камни. Мы маемся тоже с серебром на Лене. Тут поближе, чем в горах, да при заводе, да только начальство сверху не разумеет, что с ним делать… А то в горах… Кто туда пойдет, коли и интерес будет? И сам же ответил: - Никто!- Подумав же, спросил:

— Где Ротман? Покажет мне каменья, что везете?

— А что не показать, показать можно…

Метенев разглядывал камни, которые ему дал Ротман и дивился: «Глянцу-то много как! Да выглядит свеж. Да окромя его кис⁶, звески⁷ с зеленой побежалостью, видно купфер-кис имеется…»

Но когда ему в руки попал кусок сплошного свинчака, у Метенева от волнения задрожали пальцы … Он понял, что в такой руде наверняка серебро есть.

— Хороша руда, непременно в ней серебро должно быть! Что ж, с Богом! – и удалился.

Когда дощаником Афанасий Метенев возвращался на завод, мысли его были пасмурными.

«Военный, а глянь, нашел сербро,- думал он о сержанте.- Хороша руда, не то, что наша, вся в вохре, да звесток свинцовых на пуд – долго искать. А у него руда, как руда! Крепка, сливна… Серебро в ней непременно выше нашего будет пробовано. А коль выйдут хорошие содержания, моему серебру конец придет. Никому оно не будет нужно. Правда,… чего ж мне особливо волноваться? Коли серебра много объявится, непременно Берг-коллегия узнает и учинит приисковать. А раз так, то, кому, как не нам поручит… Только вот не я нашел со своими учениками, не я…».

Это уже жгло его самолюбие и теперь ему казалось все пустым, что делал у себя на Лене. Но это вскоре прошло, и к нему снова вернулась увереннось.

«Пока там, наверху, узнают о найденной серебряной руде, надо самим искать. Искать и искать! А вдруг и нам удача выйдет. Ищущему, да обрячется…».

Пока плыли, задремал. Ему причудилось, как во сне он держал в руках такой же сверкающий камень глянца и показывал его своему окружению и кричал: «Есть серебро! Заводу быть! Вон сколько ее родимой, руды нашей… - И он сгребал руками вывернутую из грязного отвала руду у камня Чемчого, и смеялся. Все вокруг тоже радовались. А он бросал в смеющихся людей камни и приговаривал: берите ее, много ж ведь, ой, как много руды-то! Но камни не долетали и растворялись в воздухе. Он бросал снова, но, присмотревшись внимательно, видел уже, что черпает холодную серебряную воду…».

* * *

В декабре зимником Шарыпов ушел с остатками команды в Иркутск, где и доложил об открытии им свинцовых руд. Иркутская провинциальная канцелярия направила руды Шарыпова в Нерчинск, откуда нерчинское горное начальство рапортовало о наличии в рудах серебра канцелярии Главному Правлению сибирских и казанских заводов. Бывшему штейгеру Ротману за участие в открытии руд серебряных вместо ссыльного дали вечное поселение при Нерчинском заводе без конвоя. Шарыпову же выплатили содержание в восемнадцать рублей.

* * *

Окрыленная неожиданным, и по волею случая, открытием серебряных руд в верхоянских горах, Иркутская провинциальная канцелярия по распоряжению иркутского вице-губернатора срочно снаряжает в горы якутские команду из 45 человек во главе с удачливым сержантом Шарыповым для привоза и пробования новых серебряных руд на Нерчинский сереброплавильный завод. Кроме этого она дает ему задание выбрать место под строительство нового сереброплавильного завода на Тырах под началом Нерчинского берг-амта и Нерчинского округа – ведомства Кабинета его Императорского величества.

Горный надзиратель Тамгинского железоплавильного завода Афанасий Метенев, понял, что в случае успешных поисков команды из Нерчинска, он потеряет всякие перспективы к развитию своего завода. И продолжал предпринимать лихорадочные попытки к открытию своего серебра на Лене. Благо предпосылки к этому ему виделись благоприятными, и он снова и снова осаждал доношениями Главное Правление сибирских заводов и Берг-коллегию.

Так, уже в средине XVIII века, столкнулись интересы разных ведомств. С одной стороны ведомства Кабинета его Императорского величества, с другой – горнопромышленного объединения промышленников под началом Канцелярии Правления сибирских заводов. Теперь эти ведомства интересовало не столько производство железа, сколько необходимость наращивания производства серебра, а может быть и золота – надежду, которую питали все горнопромышленники. Слухи о вольноприношениях золота охочими людьми из Алтая, Якутии, Маньчжурии и других весей сибирских распространялись уже давно… Золото оседало в карманах купцов. Охочих людей ловили, пытали, но власть пока так и не могла дознаться о том, откуда оно, это золото…

* * *

С назначением начальником предстоящей экспедиции по поискам и добыче серебряных руд в якутских горах, у Шарыпова появился какой-то смысл в жизни. Военная служба изматывала, а когда оставался наедине с самим собой, часто спрашивал себя: «Для чего все это я делаю? Люди отправляются искать новые земли, новые морские пути. Я же сопровождаю ссыльных, охраняю их рабство. Наконец, все те, кто открывает новые земли и морские пути, возвращаются к своим семьям домой. А куда же мне деться? Ни дома, ни семьи. А уже тридцать лет жизни разменял. Настюшка, разлюбезная моя? Нет. Все в прошлом. Ее отец, наверное, выдал давно замуж. Стерпится, слюбится, а мне, видно, одному придется постигать премудрость жизни».

Теперь же, чувствуя, как к нему уважительно относилось горное начальство в Нерчинске, а особенно в Иркутске, Шарыпов понимал: то, что он подобрал случайно на Юнкуре, является важным делом, если не открытием. Он не понимал еще всей его важности, но ощущение значимости им свершенного как раз и придавало ему тот смысл существования, которого он хотел, нет, жаждал, чтобы оправдать себя в отсутствии семьи, и дома. Он внезапно ощутил себя тем же землепроходцем, что и те, в команде капитана-командора Беринга, которую сопровождал, а теперь те возвращались больными и разбитыми из далеких странствий. Но он замечал, как светились лица морских офицеров и простых служивых моряков. Будучи невольным свидетелем их разговоров, он просто поражался, как они, не закончив еще одно приватное дело, уже думали о новых путешествиях и новых открытиях. В их горящих глазах сержанту виделась новая Россия, которая от истовости до приключений ее подданных сама становилась таковой, все шире и шире простирая свои границы к Тихому океану.

Сталкиваясь с такими людьми, его, нежданно-негаданно, самого переполняло чувство необходимости быть каким-то другим. Он не знал еще каким, но не тем, чем его обременяла служба. Начальство его терпимое отношение к подчиненным и конвойным людям принимало за слабость, а за стремление все примечать, слушать умные разговоры, за вспомоществование ссыльным, понукало.

«С такой службой тебе, сержант, твое звание потолок!»,- говаривал ему подпоручик. – Что с ссыльными цацкаться? Они государевы преступники. Сбежат – ты ответствовать будешь. Так что бди. Не ровен час и этого званию лишишься»…

Шарыпов же думал о своем:

«Ах, кабы знания горного дела получить! Заковыристая эта штука оказывается. Вон Ротман: посмотришь на него – доходяга. Ему может быть год наперед не отмерено, но как загораются его глаза, когда он мудреными названиями: флёц⁸, хорн-штейн⁹, кис, глянец¹⁰, швафель-кис¹¹ ласкает камни, а на бумагу кладет аккуратные слова и знаки. Рисунки делает – загляденье: в прожилках звески подсчитывает, а сами жилы меряет цулегом¹². А когда шлихт¹³ рассматривает, то с толком говорит, что это там поблескивает»…

Шарыпову стоило многих трудов уговорить горное начальство в Нерчинске оставить Ротмана при нем, а не при заводе. И тому разрешили идти с сержантом к открытым им рудам, поскольку под рукой других свободных горных дел мастеров не оказалось. Однако же ни самого чина, ни вольной Ротману не вернули. Правда, тот и не настаивал, да и не мог он никаких условий ставить, поскольку крепка была карающая десница власти.

Ротман за заступничество сержанта был благодарен Шарыпову за то, что тот вернул ему смысл своего существования. И всякий раз, когда Федор любопытствовал по горному делу, бывший шихтмейстер терпеливо разъяснял, что и как. Федор налету схватывал, что ему говорил бывший ссыльный, а тот, поражаясь сметливости неожиданно приобретенного ученика, щедро делился тонкостями горного дела, коим и сам владел-то понаслышке от других – обученных горному делу служилых дворян.