Пускай бы сдох он бос и гол,
Кто первым золото нашел.
Из-за него ничто не свято.
Из-за него и мать на мать,
И сын в отца готов стрелять,
И брат войной идет на брата…
Пьер де Ронсар
Кровавое месиво лица не давало ни малейшего представления о том, сколько от роду этому рудознатцу. Голова, склоненная на грудь, была неподвижна. И только потому, как сиплым было дыхание измордованного человека, можно было судить о том, что он еще жив.
— Говорить может?
— Как есть, Ваш-сиятельство, могёт! Токмо водичкой окатить надобно…
— Эка, как тебя разделали! – Поморщился одетый в шитый кафтан при белом парике представитель тайного сыска, сидя на грубо сколоченном стуле. Морщинистое и желтоватое его лицо, одышка указывали на то, что у него самого не все ладно со здоровьем. Ему явно хотелось как можно быстрее закончить с этим делом, кое не входило в его сегодняшние планы.
— Так окатить, Вашс-тво?
— Погоди! Ишь, как озвездали невольника, лица не видать, работнички. Черт вам во все сны ваши!- Он перекрестился. - Только скулы ломать мастаки! А с человеком говорить надо, он же не скотина. Понимает…
— Понимаешь? - вкрадчивым голосом обратился к узнику представитель тайной полиции.
Узник, прикованный за руки и за ноги к стене, чуть приподнял голову и прохрипел:
— Пить хочу…Водицы бы…
— Я же говорил окатить надобно, а так на суху глотку одно сипение идет,- сказал надзиратель.
— Дай воды человеку, морда!
— Слуш-юсь!
Сделав несколько больших глотков, узник закашлялся и стал судорожно хватать воздух запекшимся месивом рта. В груди его хрипело и клокотало. Потом он затих совсем.
— Помер что ли?
— Никак нет… , сейчас говорить будет. Просто поперхнулся бедолага…- Поморщился надзиратель.
— Ну-с, кто ты таков?
Узник поднял голову и дрожащим голосом ответил:
— Тит… Кривошеев, из алтайских мы казаков.
— Где золотишко-то взял?
— Сам намыл…С ватажником-казаком Федотом из Якутска.
— Когда и где?
— На Аллахе, в прошлом годе весной.
— А где он, этот Аллах?
— Так река называется. От Якутска месяц ходу зимой на заход солнца, а потом встречь ему еще полстолька. Летом туда дороги нет…
— Показать можешь?
Узник от неожиданности даже чуть приоткрыл левый глаз.
— Так ить, далеко отсюда-то…Да и как я смогу показать, коли так отделали…, не жилец я уже.
— А Федот где?
— Казачки забили…
— Сволочи! – Обернувшись к надзирателю, прокричал:
— Сгною тебя, коли этого на ноги не поставишь, мерзавец! Надо же! Кто сможет показать теперь то место, если этот доходяга до утра не дотянет, ты? – ткнул надзирателю в грудь длинным худым пальцем следователь.
— Не-ет…
— То-то и оно, что нет. Снять цепи! Отпоить, откормить, через неделю зайду и посмотрю. И моли Бога,- он повернулся к надзирателю, - если этот копач не выживет, велю тебя самого сгноить у этой же стены и таким же способом!- И, держась за поясницу, охая, вышел.
* * *
Берг-коллегии от генерала-прокурора: «От тайного дознания факт имеется. Якобы золото в горах якуцких есть, а им копачи давно промышляют. На то указание Сената во исполнение прежних Указов царя Петра Алексеевича вольное приносительство поощряемое под контроль брать. Своих горных людей, да охочего люда до сыска руд золотых направлять в те края надобно, дабы зряшным делом не занимались, да в конторах зря бумаги не марали…».
* * *
Как только Кривошеев начал приходить в себя от побоев, почувствовал, что отношение к нему изменилось. Начали сносно кормить. А поскольку он был не из хилых людей, то на поправку шел быстро, чем несказанно радовал его мученика, ранее проводившего допросы, поскольку теперь его собственная жизнь зависела от того, останется ли жив старатель или нет. Потому, видно, усердствовал. Даже хлебом своим делился…
От надзирателя Тит также узнал, что его отправят скоро обратно в Якутск, и понял, страшное позади. Дыба от него отступила, а что будет впереди, только предполагал. Теперь все его мысли были о том, как сбежать по дороге в Якутск, да так, чтобы предупредить сына и вместе махнуть с ним на Светлый. Намыть золотишка, а там, в Нерчинск податься или в Маньчжурию. В тех углах вольница еще была, и в горные заводы насильно никто не загонял. Хлеб сеяли, охотой промышляли… Жили – радовались… И мысли согревали его душу. От того и шел на поправку еще быстрее.
Ночами ему снились добрые сны. То охотою с сыном промышлял по тихим распадкам тайги, то в прозрачности омутов ловил с ним рыбу. А то старались золотишком… Жалел, что просыпался и ему хотелось снова заснуть, погрузиться в свои видения. Больно скучал по якутскому краю, куда занесла его судьбинушка с сыном уже, считай, около десятка лет назад. Бежал от повинности работать у заводчика. Случайно подружившись с копачами, золотишко добыл общаком. А вот дальше промашка вышла. Выследили люди войскового старшины, да продали за свой интерес. Теперь бы выпутаться…
* * *
Длинная дорога не измучила Кривошеева. Наоборот, сознание возможности добыть себе свободу, превратило его в пружину, готовую распрямиться и по первому же случаю выскочить из плена. Но случая не предоставлялось. Все меньше верст оставалось до Якутска. Тогда он пошел на хитрость. Перестал есть. Прикинулся ослабевшим и замученным. Конвой, которому было наказано в полном здравии доставить этапируемого в Якутск, заволновался. Тит корчился и бегал до ветра через каждые пять верст. Потом взмолился, чтобы конвоир кандалы снял, мол, неудобно ходить. Тот снял их, поскольку полагал, что такой больной человек не только что убежать, доехать не сможет. И слава Богу, хватило бы ему сил до Якутска добраться на таком морозе.
Недалеко от Якутска на одном из постоялых дворов, что на почтовом перегоне, конвоировавшие его двое солдат не удержались и решили погреться спиртным. Вышло сверх меры. Они не стали утруждать себя надевать кандалы на этапируемого и вздремнули на перегоне. Ямщик по гоньбе редко делал остановки, чтобы сбрую поправить, да до ветру сходить. Лошади бежали мерно и убаюкивали. Задремал, видно, и ямщик.
На исходе короткого зимнего дня недалеко от Якутска Тит узнал место, где когда-то они с сыном нашли прибежище в зимовье у местного охотника. От зимника оно находилось в верстах трех, тракта оттуда не было видно. И Кривошеев решился на отчаянный побег.
Когда лошади проходили крутой поворот, огибая распадок, он тихонько повернулся на бок, чтобы не задеть спящего конвоира, и скатился вниз, прихватив его ружье. Когда колокольчики поутихли, он без тулупчика, в стареньком зипунишке на диком морозе кинулся к пади, в которой находилось зимовье. Бежал, проваливаясь в снегу, падал, вставал и снова бежал. На самом закате солнца увидел зимовье и уже не чаял добраться до него, до того закоченел. На лай собаки вышел охотник и Тит буквально свалился на него еле живой …
Охотник узнал в нем давнего беглеца и, отогрев, попросил уходить его, так как уже к полудню должен был с охотою прибыть сам войсковой старшина Колесов Елистрат Тимофеевич.
Тит перекрестился: «Пронеси, Господи!».
Измученный, он решил чуть передохнуть. Лежа на топчане, Тита сверлила мысль о том, что войсковой старшина, убедившись, что не заложил его копач, что направил сыск по ложному следу на Аллах, а не Светлый, разделается с ним тут же. Зачем ему лишний свидетель? А обмороженному далеко не уйти… Но мысли уже путались и его опрокинуло в сон.
Проснулся от лая собаки. Кто-то шумно приближался к зимовью. Фыркали лошади. Тит понял, что все кончено и приготовился к худшему…
Дверь открылась. В нее ввалилась тучная фигура войскового старшины. Оглядевшись, и увидев разморенную теплом фигуру Кривошеева, всплеснул руками:
— Мать честнáя, Тит! Ты смотри, живой! Как ты оказался здесь? Сбежал что ли? Когда? Весточка была, что тебя в тайной полиции допрашивали?
— Вчерась сбежал, от конвоя, который в Якутск вечером шел. Встретил, небось?… – ответил Тит.
— От меня, брат, еще никто не уходил. И ты вот, сердешный, тутоньки.- И захохотал. Потом, как будто, опомнившись, спросил:
— Ну, сказывай, что там, в тайной полиции, наговорил?
— Все как ты велел, Елистрат Тимофеич.
— Били никак?
— А то, как же! Живого места не было.
— Вашего брата не бить, все золотишко Государыни растащите.- И опять хохотнул, снимая тулуп.
Запустив клуб морозного пара, вошел приказной1 с корзиной, набитой снедью. Из нее высоко запечатанный крышкой выступал кувшин. Тит подумал: «Самогон небось!». И ему вдруг так захотелось выпить и поесть, что-нибудь, что слюной изошел.
Войсковой старшина дал распоряжение не отпускать копытить2 лошадей. Охота отменялась.
— Погуляем часок, да назад поедем. Преступника сдавать. – И, показав палец вверх, пригрозил им Кривошееву, - государственного! Теперь дыба тебе, Тит, неминуема. И ружьишко, небось, захватил у конвоира? Ну-ко, где фузея? Сидишь, что ли на ней? Петро, пошуруди у него под задницей,- обратился к приказному3.
Тот подошел к нарам, где сидел беглец, вытащил из-под шушуна охотника ружьецо замерзшего конвоира и передал войсковому старшине.
— Так-то лучше! А теперь присаживайся, помянем тебя пока еще живого! - И снова захохотал. – Выпьешь за свой упокой и в дороженьку, на жаркóе к чертям! Ха-ха-ха…
Тит не сопротивлялся. Пил, что наливали, ел, чем угощали. А когда хмель уже ударил в голову, обронил:
— Сын-то мой живой?
— А что ему сделается, живой пока.
— Свидеться дашь?
— А что не дать, свидешься!..
* * *
Ночью Елистрат Тимофеевич привез беглеца не в Якутск, а к себе на заимку. Приставил к нему двоих охранников, пообещав вернуться к вечеру следующего дня.
В Якутске весть о беглеце уже обошла почти все дворы. К Колесову пришел тайный соглядатай заводской конторы, которого старшина привечал особо и жаловал всячески. При этом тот доносил ему все о том, что творила местная власть и что та получала сверху. Доносил, как на духу.
Через него Колесов и запустил мысль о том, что замерз беглец, а останки того видел, якобы, охотник, что вблизи тракту зимовье имеет. Но не мог доложить вовремя. На следующий день на том месте нашли волчьи следы, кафтан рваный, кровь, да обувь жеванную. Так и порешили в полиции, что сгинул беглец. Замерз от мороза лютого, да голодные волки завершили дело свое.
* * *
Донеснение в полицию.
«1747 года декабря 16 дня к ночи на подходе к Якуцкому острогу сбежал с повозки копач Тит Кривошеев, что проходил по делу о сыске злата, что на р. Аллахе Якуцкой волости. При этом прихватил ружье служивого Яльницкого, замерзшего после беспробудного пьянства на почтовом перегоне. Поиски казачками якутского войскового атамана не дали ничего окромя рванья, оставленного волками около тракту. Потому и порешили, что сгинул копач. А посему, если до весны бежавший не отыщется, можно будет считать его сгинувшим, потому как морозы были в ту ночь окаянные, что и ямщик этого извозу был до изнеможения обморожен…»
* * *
Узнав, что донесение ушло о сгинувшем копаче и, вернувшись в зимовье, старшина похлопал по плечу живого беглеца, рассказал ему про то, какая промемория выслана в полицию и о том, что его сгинувшим считают.
— Такие вот пироги, Тит. Выходит, я дважды тебя живым оставил. Такого еще никому подарка не делал. Потому-то, что нужóн ты мне. К весне отправлю тебя в тайгу, и ты с копачами мыть золотишко будешь, пока забудут здесь рожу твою. Намоешь золота, на вольную отпущу, да припасов каких-никаких дам. А сунешься в бега, третьего раза не будет!- И выпил.
— Сына же твоего в заложниках держать буду. Дабы знал, что почем стоит. Ты мне золотишко, а я тебе сына возверну. На заимке будет дожидаться…А чтоб зря паря хлеб не ел, поработает у меня. Сено косить будет, дрова заготавливать, баньку топить.
Так Тит еще раз попал в кабалу, из которой просвета уже никакого не было…
«Длинные, ох, длинные руки у войскового старшины. Везде достанет. Везде у него глаза, да уши»,- опечаленно размышлял Тит.
* * *
Тайному смотрителю якутских заводов от 1747 года гянваря 20:
«Вам промемория вышла, дабы усилить надзор за всеми охочими людьми, кои злато, да серебро в горах якуцких промышляют. Если оные пойманы будут, всем растолковать, чтоб дознавания не творили и при сем представителю тайного сыска в Якуцке репортовать. Тем, кому Берг-коллегия соизволение даст рудным сыском заниматься, им всякия блага наперед чинить надобно в исполнении государева Указа, что в Приложении в промемории прописано».
* * *
Советнику полиции:
«Дознанием как есть установлено, что атаман Войска Якутского через своих казаков и войскового старшину слыхал, будто где золото охочим людом добыто. Но точно не знают…Сказывают, то ли на Аллахе, то ли на Вилюе. Через тайного смотрителя за атаманом, а особенно за его войсковым старшиной, глаз учинить денный и нощный. А с коими охочими людьми за златом и серебром войсковой старшина разговоры имеет, тех ловить и конвоировать немедля, да так, чтоб атаман и старшина о том не прознали, и мысли не строили, что за ним глаз есть. Не трогать их до особого на то дозволения».
* * *
Старшина Колесов, прибыв в зимовье, что в 45 верстах от Якутска, передал двум служивым казакам копача, и строго настрого наказал им не спускать глаз с Кривошеева.
Казачки уж который год на зимовье старшины охраняли амбары, в котором добра всякого, да пушнины, да припасов съестных было немеряно. А потому у них жизнь текла неспешно, сытно. Ни сборов тебе, ни почтовых перегонов в Охотск, да Иркутск, ни на бекетах стоять. И, дабы старшина не гневался, они несли службу исправно. Потому, как знали, что коли старшина не доволен будет службою, то сошлет на какой-нибудь бекет4. А там ни кормежки, ни удовольствия. А то и вовсе порешить может. Уж больно многое знали и видывали на зимовье казачки, когда старшина «отходил» от забот служивых. Разврат и пьянство – было лишь шалостью этого крутого человека. На зимовье привозил тех, кто поперек дороги вставал, и кончал их же руками. И они стали с ним заодно. Пьянствовали, развратничали, глумились над теми, коих старшина им давал либо для присмотра, либо для наказания.
Тит, увидев на заимке старшины своего сына здоровым и невредимым, обрадовался встрече и долго не отпускал его. Грубо тискал жилистыми и крепкими руками. Даже всплакнул.
Стеньку, сына его, старшинские служки держали в срубе поодаль. Сруб был поставлен так, что выйти из него незаметно было нельзя. На ночь они подпирали дверь из толстого дранья5 бревном, так что выбраться из сруба без посторонней помощи было невозможно.
Осмотрев запоры и тесноватое жилье сына, в котором было оконце в полтора вершка, затянутое плевой из сохатиного мочевого пузыря и похожее, скорее, на бойницу, отец заметил:
— Крепко охраняют. Не дашь деру…
— Не дашь,- вздохнул Стенька.
Когда Тит снимал в жарко натопленном срубе рубаху, сын отпрянул.
— Это там тебя, батяня, так отделали?
— Там, сынок.
Сын потрогал руками еще розоватые рубцы, сказал:
—Больно, небось, было.
— А то как же! Ревмя ревел. А чтобы не свихнуться, все перед глазами держал лик твой, Стенюшка, да наше зимовье в тайге. Больно тосковал по родимым местам, да по тебе. Но все же выдюжил. Теперь вот в кабалу к старшине опять попал. Но ничего, сынок, что-нибудь придумаем. Мы жистью битые, мы выкрутимся. Пусть только старшина малую оплошность свершит. А, ужо, мы ей воспользуемся. Больно жаден он до золотишка-то. На том и сыгранем.
* * *
Тит Кривошеев наказывал сыну:
— Ухожу весной на Светлый золотишко для старшины мыть, будь он проклят! Не намою, сгноит обоих. А потому тебе мой наказ, Стенюшка: держи ухо востро! Прислушивайся, о чем говорят охранники твои. Если к Рождеству не вернусь, уходи в тайгу к нашему зимовью. Загодя припас какой сделай, чтобы не голодно было попервой. А там, Бог даст, перезимуешь охотой, рыбалкой и на Алтай подавайся. Там спокойнее. А тут останешься, достанут тебя руки старшины… Обо мне не беспокойся. Я живуч. Но все же… Вот смотри! Этот образок, матери моей подарок. Тебе отдаю, Стеня. Оборонит тебя от напасти всякой. А я с крестиком своим стараться в тайге буду.- Тит поцеловал образок и передал сыну.
Стенька перекрестился, завернул образок в холстину, положил за пазуху и попросился:
— А может мне с тобой податься, батя?
— Не отпустит старшина. Ты у него в заложниках опять остаешься. Не вернусь, кончит тебя. Он предупредил, что за тобой глаз да глаз с того времени, как меня увезли в полицию. Жестокий этот человек, Стенюшка. Жди меня, моли бога, чтобы живой вернулся. Коли вернусь, да старшина обещание сдержит, с деньгами уйдем в Маньчжурию оба, как только расчет даст. Хотя я ему не верю. Как пить даст, при передаче мною ему золотишка тут же и кончит меня. Зачем я ему нужон? То-то, сынок. Но когда стараться буду, что-нибудь придумаю. Мыслишка есть одна. Обдумаю. Ну, прощевай…
Они обнялись, и Тит вышел из сруба. Поодаль стояли дровни. Два казачка заждались уже…
