Груженые рудой лошади остановились в устье ручья. В правом и левом его борту валуны заполняли всю долину. Не то от того, что Дыбы «гуляли» во время ливня от борта до борта, от склона к склону, то ли это давешнее нагромождение валунов, поросших тальником, Метеневу некогда было искать причину. Нужно было становиться на ночлег, потому что люди и лошади валились с ног, а августовская ночь неожиданно накрыла путников. Только на острове было удобное место, где можно было спокойно отдохнуть людям, а лошадям имелся корм. Здесь стояли вековые лиственницы, а на берегах острова в полсажени еще зеленело разнотравие.

Связка лошадей потянулась к острову. Метенев хотел, было, осмотреться, чтобы не ночевать абы где, но впереди упала одна лошадь. Подбежавший Савва перерезал через и освободил ее от вьюков. Подоспевшие казаки помогли поднять животину. Ее била мелкая дрожь.

«Бедняга, даже лошадь не выдерживает таких трудов, а люди все терпят»,- пронеслось в голове у Афанасия.

— Развьючивай всех на острове. Ночевать будем! – Дал команду Метенев и, сам разбитый от усталости, присел на борт пойменной террасы. «Невысокая»,- пронеслось в голове. Утром надо сниматься со стоянки непременно. В случае дождя затопит…».

Ночь поглотила лошадей и людей, как только запылал большой костер. Каждый знал свое дело: кто помогал развьючивать лошадей, кто стучал в сухостое топором, валя бревна для костра, кто гремел котелками. И уже, когда первые звезды обозначили полосу Млечного Пути, забулькала в котле баранина, заваренный душицей и смородиновым листом чай издавал знакомый аромат отдохновения от непомерного дневного перехода. Некоторые, не дождавшись трапезы, вповалку легли прямо на траве, подстелив под себя, что было под рукой. Спали.

Метенева опрокинула усталость, как только он прикоснулся головой к стволу громадной лиственницы, подле которой жаром пылал костер. Кто-то из учеников заботливо прикрыл берг-гешворена, он хотел его поблагодарить, но уже проваливался в бездонную пустоту усталого забытья.

Сквозь сон Афанасий слышал какие-то-крики, хотел открыть глаза, но веки сопротивлялись. Наконец его сознание пронзил крик: «По коня-а-ам!». Крик был истошным и оттого он проснулся. Костра не было. Вокруг суетились люди. Сам же он почувствовал, как что-то холодит под боком и с ужасом, вскочив, понял, что это вода.

— По коня-а-ам! – ревел голос Саввы. – Топит, вставайте!

Сознание к Афанасию вернулось молниеносно. Он резким рывком бросился не людей поднимать, нет. Он бросился к вьюкам, пробам, которые они горой сложили прямо на борту террасы, чтобы утром было легче грузить лошадей. Вьюки были на месте. Савва отвязывал храпевших жеребцов, стоявших поодаль. Возле них толпились кобылы с подросшими жеребятами, но паники среди животных не было.

Рассвет был еще сумрачным, но уже было видно, как вода наполняла долинный галечник, а в правом борту уже слышался гул водного потока среди валунов. Явно к тому берегу было уже не протиснуться. Перед Афанасием внезапно возникла рослая фигура Ивана Бобровского.

— Есть проход к левому берегу! Надо успеть груз и лошадей перетащить туда. Вьючиться не успеем, вода прёт!

Афанасий крикнул ему:

— Командуй!

Бобровский буквально выстроил всех и заставил каждого взять по вьюку и идти за ним. Первая ходка удалась. Пробы и вьюки валили на высокий борт склона. Савва перевел почти всех лошадей. Осталась одна связка из двух. Лошади почему-то упирались, не хотели идти под террасу. Он надрывными криками и арапником похаживал их по их спинам:

— Пошли, пошли, проклятые! Пошли, родимые, пошли! - К нему на помощь подоспел Пашков, и они вместе с Саввой все-таки заставили их тронуться с места…

На второй ходке, подобрав все, что лежало на уже затопленных бревнах, люди по пояс в воде подошли к протоке, которая всего на пять-семь саженей отделяла их от берега, на котором лежал груз, и стояли привязанные лошади. Басаргин с Громовым, было, хотели попробовать перейти, но их понесло. Рядом стоявший Бобровский буквально выхватил их из потока, но вьюки уже подхватило водою, и они скрылись в сером проеме высоченных тополей.

— Стой! У кого топор за поясом, ко мне!

Бобровский прислонил к дереву вьюк, так чтобы его не смыло, выхватил свой топор из-за пояса, подбрел к стоявшему тополю и начал рубить. К нему подбежали еще двое и, ничего не спрашивая, начали рубить с другой стороны. Стоявший на террасе Метенев, понял ситуацию. Бобровский решил свалить тополь, чтобы по нему пройти как по мосту оставшимся людям и спасти груз. Он отдал команду рядом стоявшему Петрову рубить встречную лесину, и сам принялся за дело.

Среди шума пребывающей воды стук топоров был яростным, перекрывающим друг друга: стук, стук-стук, стук… Уставших сменяли другие. Наконец тополь Боброского зашатался. Он уперся плечом вместе с Пашковым и направил падение ствола на террасу. Тополь треснул и с шумом, ломая ветки впереди стоявших деревьев, рухнул кроной на тот берег. Но команда еще не перевела дух, как напор воды изогнул громадную лесину, и она как спичка лопнула. Подхваченная водным потоком, лесина нехотя с разворотом уходила вниз по течению…

Басаргин показал на следующую лесину, еще более толстую и высокую, чем прежде. Но это была лиственница. Не сговариваясь, кто был с топорами, еще неистовее начали рубить ствол. Метенев, видевший, как лопнул тополь, понял, что их спасет только лиственница, которую он с Тимофеем должен во что бы то ни стало свалить. Но первыми свалила лиственницу бригада Бобровского. Она ухнула неподалеку от Метенева, напружинилась под напором воды, но сдюжила. Мало того постепенно чуть приподнялась, пропуская основной напор воды под ствол. Басаргин, как самый легкий, пошел по стволу первым, рубя торчащие ветки, пока не оказался на берегу. За ним, но уже с вьюком пошел Боброский. На середине лиственница под ним прогнулась. Он уже был по щиколотку в воде, но все же прошел и кинулся обратно, помогая и советуя остальным как нужно передвигаться.

В это самое время рухнула встречная листвяшка, срубленная выше по течению Метеневым и Петровым. Она забрала на себя основной напор воды и нижняя лиственница уже не касалась потока, а была над рим. Все, кроме Бобровского прошли удачно. По метеневской лиственнице направился Прижимов и уже на берегу, уронив вьючный ящик с документами Метенева на кромку берега, сам оказался в воде. Его понесло ко второй лиственнице и он, зацепившись за ее ветку, пытался вылезти на ствол, но безуспешно. Вода прижимала его к стволу. Иван Поляков и Громов первыми оказались у лесины и буквально вырвали из воды Степана. Тот, отдышавшись, вылез на бревно и ступил на берег.

Предчувствуя конец приключению, все на берегу загалдели, обсуждая случившееся. Последним на свое бревно Бобровский ступил легко. Быстро оказался на средине ствола. Вода прибывала. Ствол опять уже был погружен в воду. Вода уже была черная, и Ивану не видно было, куда ступать. Поэтому Бобровский шел осторожно, балансируя на лесине и придерживаясь руками за недорубленные сучья Басаргиным.

Все, что произошло в следующее мгновенье, надолго врезалось в память Афанасия Метенева. Потом ему еще долго будет мерещится этот напряженный момент, будто это происходило именно с ним, а не с другим.

У самого борта лиственница, не выдержав напора воды, гулко лопнула под Бобровским и, сдерживаемый доселе ею напор воды, через мгновение буквально снес смельчака. Тимофей, стоявший ниже по течению, побежал вдоль борта с криком:

— Веревку давайте, веревку!

Кто-то начал суетливо развязывать вьюки, кто побежал к лошадям. Но было поздно. Бобровский скрылся внизу протоки, которая практически представляла собой ревущий грязный поток. Кто стоял ближе, кинулись за Тимофеем…

Нашли Ивана, выброшенным на косу. Видно ударило его чем-то в грудь, когда волочило по протоке. Когда его вынесли на безопасное место, все поняли, что не жилец уже Бобровский. Он и сам чувствовал это, но не суетился. Стоны были глухими, отрывистыми. Его положили на кошму, и кто как мог, помогал Метеневу и Прижимову промывать рану, менять тряпки. Кто-то пытался дать ему воды, даже поесть. Потрясенные, люди бродили вокруг места, где лежал Бобровский, говорили тихо.

А вода все прибывала и прибывала. Видимо в верховьях еще вчера прошел ливень, и только к ночи вода докатилась до острова, которого уже не было. Место, где они ночевали, было разделено надвое. Грязный поток буквально срезал деревья, и они вниз по течению кивали кронами встречь наплывающим волнам потока черной воды. Река уже не шумела, она стонала звуками лопающихся стволов, хрустом веток, каким-то скользящим шорохом все наступающей воды. Куда ни глянь, была ширь долины, наполняющаяся чернью. С верховьев ползли тучи, что говорило о том, что вверху дождь продолжается, и пленникам непогоды и несчастья придется теперь ждать, когда прекратится этот внезапный бунт стихии.

Бобровский умирал трудно. Его широченная грудь дончака, поросшая чуть тронутой сединой, вздымалась все тише. Поискав глазами, он шепотом подозвал к себе не отходившего от него Афанасия Басаргина. Тот нагнулся к нему, и Иван прочел в глазах ученика берг-гешворена такую скорбь, что не выдержал, и слеза вдруг сама собой упала на его переносицу.

— Прости, сынок!

— За что, дядь Ваня!- Прошептали губы Афанасия.

— Прости и все тут. Полюбил тебя как сына. Своего у меня не вышло иметь. Да и жисть моя покатилась не так…Я грех на себя взял, расспрашивая о делах берг-гешворена. На то великая тайна есть…Не про тебя, а про меня она. Прости, меня…и покличь ко мне Метенева. Будь добр, сынок,- и затих.

Со слезами на глазах Басаргин бросился к палатке, где копошился во вьючном ящике берг-гешворен.

— Учитель, там тебя Иван просит…, помирает он!

— Метенев, бросив бумаги, поспешил к раненому.

Бобровский лежал с закрытыми глазами. Афанасий тронул его лоб. Тот очнулся, посмотрел ему в глаза и шопотом попросил:

— Убери парня, хочу с глазу на глаз…

Басаргин отошел в сторону.

— Господин берг-гешворин. Хочу признаться тебе…Худой я человек…

— Иван, ты спас всех нас смекалкой своей. Ты груз оградил от потопа…А говоришь, плохой человек. Ты истовый казак, коим императрица гордиться будет. Я донесу об этом…

— Нет-нет, не об этом сейчас думаю…, я чуть было доносчиком на тебя не стал, да Бог помог разобраться во всем…перед кончиной моей. – Он захрипел. Афанасий приподнял голову Ивану. Тот, отдышавшись, продолжил.

— Войсковой старшина через меня догляд на тебя имеет. Это страшный человек, поверь мне…И за то, чтобы дать мне откупную на Дон, он приказал мне следить и запоминать, где золотишко, да серебро ты найдешь. Потом его копачи должны прийти на эти места…Да только не дождется теперь он этого. Прости меня господин…

Он снова захрипел. Метенев уксусом потер ему виски. Тот опять хотел заговорить, но Афанасий его перебил.

— Не мучай себя, Иван. Я все знал…

— Как?- широко раскрыв глаза, обомлел Бобровский и поморщился.

— Долгая эта история, и не ты в ней виноват. Ты всего лишь выполнял приказ своего старшины и все…Тут кроме тебя есть еще один… Догляд имеет от самого атамана якутского войска, да полиции… А это куда серьезней! Не знаешь, чем все это обернется…Золото и серебро всем нужно, а оно принадлежит только государыне. Вот толпится народ около него. А сколь уже охочих людей здесь сгинуло, один Бог знает…Может атаман как раз и государево намерение исполнял, кто их разберет… А ты, Иван, настоящий казак. Такими как ты, Россия подниматься будет…

— Спасибо тебе берг-гешворен… Спокойным помру , а душа чистой перед Богом преставится…

…К вечеру Бобровского не стало. Наутро казаки в несколько рук топорами из дранья срубили последнее прибежище казака. Поместили в гроб его тело и поставили на два пня для прощания. Все были подавлены. Редко кто вступал в разговор. Печать смерти – печаль смирения коснулись всех. Особенно страдал лучший горный ученик Метенева Афанасий Басаргин. За дни и месяцы странствий по горам покойный стал настолько близким ему человеком, что он называл его непременно дядей Иваном. А Бобровский всячески старался то «случайно» подложить ему лишний кусок мяса, то чем-то укрыть в зябкую ночь. Да и держались они как-то вместе, а потому, когда вдруг кому-то надобно было найти около стоянки Басаргина, все знали, что он непременно будет рядом если не с берг-гешвореном, то непременно с Бобровским.

Афанасий сидел поодаль гроба подавленным, смотрел в одну точку. Иногда он отходил в сторону и, отворачиваясь ото всех, осторожно смахивал непрошенные слезы.

Метенев, глядя на своего ученика, проникся к нему чувством теплоты и нежности. На его глазах формировалась личность не только, способная к горному делу, но и человек чувственный к состраданию ближнего настолько открыто, насколько позволял ему его юношеский возраст. Это умиляло Афанасия внутренне. Внешне же он выглядел по-другому. Его молчание казалось суровым.

Рыли могилу на высокой пойменной террасе. Первые полсажени прошли в галечнике легко, а вторую половину вгрызались в мерзлоту ломами, кайлами. Наконец остановились вконец измученными.

Попрощались молча. Когда Метенев махнул рукой казакам, и полетели комья мерзлого грунта, галька в могилу, он вдруг почувствовал необходимость отойти прочь. Спазма перехватила горло. Правда, быстро справился с минутной слабостью и устремил взгляд на долину. Его мысли были обращены к покойному.

«Господи, прими душу раба твоего. Он был достойным среди моих людей, он не совершил такого, чтобы это осквернило память о нем. Дай ему, Господь, на том Свете утешение в главном, что томило его душу и сердце – хотя бы с высоты Неба взглянуть на родные степи Задонья. Он, сын своей земли, Дикого Поля, пришел сюда, чтобы получить вольницу, а получил вечное одиночество лежать во сырой и холодной земле. И никто, может быть, и никогда не пройдет здесь больше, не поклонится памяти казака Её Величества. Разве понадобится когда-то государству Российскому рудишка и металлы, которые пóтом и кровью, не жалея живота своего, найдены и добыты не без участия раба Твоего? Разве осмелится другой люд кроме нас на такие труды великие и пожертвования, чтобы нести людям достаток в их дом и защиту отечества на основе добытого металла? С чем может сравниться такая цена платы, да и зачем она, когда отнята самая дорогая – цена человеческой жизни? Не успел казак не обзавестись семьей, не отлюбить женщину, а сгинул здесь. Дай же ему, Господь, благо великое успокоение души человеческой»…

Его мысль была похожа на молитву, в которой возникал вопрос, ради чего это все? И он был поражен собственным откровением…

…Ах, как рано же отгуляла казачья вольница для того, кто жизнью своей спасал и предприятие и людей. Не дошел он до чистого Дона. Не увидел степей своих на Хопре, откуда бежал его отец с семьей и наказывал ему вернуться. Не оставил семя свое. Веками будут над его могилой шуметь вековые лиственницы вместо шелеста плакучего ковыля, которого никогда не слышал и уже больше не услышит казак. Будет только плакать река, да трескучие морозы наледями зимой будут бить как в бубен, а вьюги песни петь звездам, мерцающим в пелене северного сиянья, которое он успел полюбить, скитаясь по улусам, объясачивая местных жителей, пополняя средствами казну государеву на ведение войн, интриг, да балов. Ему же осталась память людей, прошедших с ним нелегкий путь к руде, которая захотела получить слишком большую цену за свою принадлежность людям, да надпись, старательно вырезанную на вековой лиственнице Афанасием Басаргиным:

«Здесь покоится прах Её ИВ казака Ивана Бобровского.

Года 1748 августа 19».

* * *

С тяжелым сердцем покинул трагическое место Метенев. Нелегко груженый караван растянулся по долине. Притихшие люди не говорили громко. Над ними еще витала тень их сотоварища. Останавливаясь на отдых, никто не жег костер, не варил еду. Развьюченных лошадей не отпускали. Привязанные к деревьям, они стояли понуро, отдыхали. Гнус их не донимал. Со стороны показался бы каким-то странным этот почти безмолвный караван. Но вот через некоторое время люди снова седлали лошадей, привязывали вьюки, и цепочка завьюченных животных, груженных котомками людей, снова трогалась в путь.

К Тыре подошли, когда зажглись первые звезды.