Елистрат возвращался из своей заимки домой, и все же надеялся, что тайный дознаватель, который был им прикормлен и обласкан, преувеличивает опасность его ареста. Но на всякий случай неделю назад сотнику Шерстобитову приказал взять двоих казаков, снарядить возы с провиантом и отправиться на Светлый вдогонку тем копачам, коих снарядил раньше с казаками мыть золотишко во главе с тем же Титом Кривошеевым. Его Елистрат приказал конвоировать в цепах, дабы не сбежал. Ибо уже был научен горьким опытом этого беглеца. Своим же казакам приказал всех копачей порешить после того, как добудут золото, а самим сплавиться в Охотский Перевоз и ждать там его до зимника. Теперь же осечка вышла. Ели кто в живых останется, копачи ли, казачки – свидетельствовать будут атаману, коли к нему уже ниточка дознания потянулась о делишках его. Вот и задумал Елистрат страшное дело. Дал приказ догнать в Охотском перевозе первый караван Шерстобитову, а коли тот не успеет, дойти до самого Светлого, чтобы там порешить всех тайно: и казачков и копачей. При этом надеялся, что Шерстобитов управится и со своими сотоварищами, но уже на обратном пути, ближе к Якутску… Тогда уж никаких свидетелей точно не будет. Сгинувших же казачков кто искать в весях якутских будет?..
Он знал, Шерстобитов сделает все ради него, поскольку тот у него был на крючке. Именно сотник расправился со старшим сыном атамана и его другом, когда тот застал гуляк с его женой. И если бы не старшина, не снести бы головы Шерстобитову. Старшина представил дело так, будто друг его порешил сына атаманова, а подоспевший сотник убил его сображника, поскольку сопротивление оказывал сотнику…
* * *
Якутский казачий атаман ходил взад-вперед по горнице и слушал донос, найденный его казаками у замерзшего приказного, сопровождавшего почтовый извоз по ямской гоньбе на Иркутск. Сотник Верхоланцев читал гнусаво, что придавало содержанию особый оттенок преступного деяния во вверенном ему войске высоким чином:
«…а потому он единолично приказывал копачей умерщвлять, а золото, кое те добывали в трудах великих, изымал и мимо казны государевой отправлял брату своему в Киев, где тот против воли государевой тпродавал де туркам ево… Кроме отмеченного оного своих казачков на дому, да банях, в развратах на заимке бивал, заставлял работать и денно и нощно, за что не харч, не довольствия не ложил им, да еще мордовал нещадно…».
«Мразь! Дыбы захотел! Меня вокруг носа водил, а у самого-то рыло кровью все измазано…Вот от чего его же казачки ропщут. Нет! И чина лишу и за ребро подвешу на Кругу его! Он святость казачью рушил, он вор, насильник, мордоворот, да еще казачью честь извел, поганец…»,- кипело все внутри у атамана. Однако внешне перед сотником не проявил своего состояния, только сказал жестко:
— Дознание провести как того требует устав наш. Может поклеп какой. А посему снарядить казачий наряд на его бани, да заимки. Караул перед домом поставить, дабы в бега не ударился. Шум только заздря не поднимать. Опрос подчиненным его учинить, а того, кого Стенькой Кривошеевым зовут доставить ко мне немедля. Сам разбираться стану.
— А коли Елистрат Тимофеевич роптать начнет, отчего к его дому караул преставлен?…
— Скажешь, сам атаман повелел, а коли он, что сказать захочет самолично, пусть приказного дошлет через тебя…
* * *
Елистрат Тимофеич понял, что пришел его конец. Караул около дома менялся как по часам. Значит все надолго и серьезно. Не было ни приказного, ни сотника, который объявил арест на дому от имени атамана.
Время тянулось медленно, как подвода, груженая дровами, за которыми он когда-то юнцом брел полуголый и погонял мерина… А мерин шел себе, да шел в гору, а Силиверст замерзал. Ручонки замерзли, коленца полуголые застыли все. И ему бы бежать к дому, где тепло у матки, только знал он норов мерина. Непременно станет и не пойдет в гору. А матка там хлеб затеяла. Квашня бежит, наверное, а дров топить печь нету…
…Пил Елистрат, но не хмелел. Накануне из дома всех прогнал, как объявился сотник с приказным. Сознание было ясным, как день. Но странно, никакие мысли его не волновали. Лишь одна то возникала, то исчезала с каждым выпитым глотком спиртного. Эта мысль была о конце.
«Господи, я же знал, что все этим кончится. Знал, но не придумал себе конца. Каким он должон быть? Непременно суровым…Дыба? Нет, позорно как-то казаку на дыбу идти где-нибудь в подвалах полиции. Уж лучше на Казачий Круг. На кругу умереть не страшно, хоть и позорно. Может в этом и должна заключаться суровость ответа за то, что я сделал? А натворил, ох как много я натворил. Столь много, что Бог не простит и на том свете. Забыл я про Него. А теперь-то и прощения у него просить смешно и нелепо…».
* * *
Уездный представитель тайного дознания показал атаману подготовленное им донесение полиции, которое готовилось к отправке нарочным. Прочитав его, атаман был поражен деяниям войскового старшины.
— А почему же раньше ты, блаженный, мне не указывал на то, чем занимался Елистрат Тимофеич? Глядишь, и остановили бы его вовремя. Худого меньше бы наделал. Да и нам бы удалось от позора казаков уберечь?
— По рангу моему не велено…
— И что, все это дознание только сейчас отправляешь?
— Да. Поскольку нами дознание велось тщательно, дабы подвоха какого не случилось. Вот только дело Кривошеева не понятно чем закончилось. Сбежал однажды из конвоя и как в воду канул. А нам бы узнать надобно, где тот золотишко-то мыл. А что мыл, точно нам известно. И что приносил самому Елистрату, старшине твоему.
— Погодь! Сейчас узнаем.- И позвал приказного.
— Ну-ка давай сюда Стеньку Кривошеева!
Пока за тем ходили, атаман снова обратился к дознавателю.
— Что может остановить отправку дознания на самый верх?
— Только одна, атаман. Отсутствие необходимости дознания.
— То есть?
— Смерть субъекта дознания…
В избу с клубами морозного пара ввалился казак и привел Стеньку. Он был заросший и измученный.
— Рассказывай все как на духу, где отец твой?- подчеркнуто строго задал вопрос атаман.
— Не знаю. Я сбежал, когда отца моего повязал войсковой старшина.
— За что?
— За то чтобы он золотишко ему снова добывал, а потом хотел живота лишить, дабы следы замести…
— Откуда у тебя эта информация?
— Перед тем как сбежать, мне отец сказывал.
— Так ты не знаешь, где твой отец?- повторил вопрос атаман.
— Знал бы, убег с ним заодно. Да видно старшина через своих казачков его жизни лишил. А ежели б не лишил, отец бы объявился…
— Где золотишко мыл отец, ответствуй? – перебил его тайный дознаватель.
— Этого не знаю. Отец не сказывал. Копачи никогда не скажут даже под пыткою, сами знаете, уговор у них такой …
— А сколь золота отец твой передал старшине? – продолжил допрашивать тайный дознаватель.
— Отец сказывал точно, фунт.
— Где тебя взяли, переключился на него атаман?
— В лавке. Больно голодал. Из тайги пришел…
— Отпустите бедолагу,- обратился атаман к казаку.- Да накормите его. Худой больно…Да присмотр за ним учините. Могет к нему и отец пожаловать. Тогда ко мне обоих немедля.
Когда конвойный вывел Стеньку, атаман положил руку на плечо дознавателю и произнес.
— Ясно мне, что виновен Елистрат. Завтра Круг соберу. Там казак, коли осталось в нем хоть что-то от него, должен покаяться и смертушку себе сам выбрать. Так что донесение тебе не на кого посылать будет. До завтра!…
* * *
Утро стояло тихое. Накануне жестокие морозы, было, опрокинувшие на землю туман, упали. Прояснилось. Снег поскрипывал под копытами лошадей, да под полозами возов. Дышалось легко. Верховые спешились. Стали в круг. На средину круга вышел атаман и коротко объявил.
— Дознанием, как есть установлено, что войсковой старшина Елистрат Тимофеич Колесов поругал честь свои казачью и вверенного мне казачьего Войска Якутского развратом, воровством, да мздоимством! К тому же золотом незаконно промышлял, казаков своих и людей охочих, да копачей без дознания жизни лишал. Тем самым нарушил Указ еще от царя Петра Алексеича. Посему мы должны соблюсти право старшины на слово свое последнее и вынести ему вердикт. Давай его сюда!
На средину круга выехала повозка. На ней в тулупе застыла одинокая фигура. Когда повозка остановилась, с повозки сошел Елистрат, откинул в сторону тулуп и остался в одном кафтане с непокрытой головой. Поклонился во все стороны.
— Тебе знамо по какому поводу Круг? – обратился к нему атаман.
— Знамо, атаман,- глухим голосом, но громко ответствовал старшина.
— Признаешь ли свою вину?
— Признаю…
Атаман прошел вокруг него и обратился к казакам:
— Виновен?
— Виновен!…- толи эхом, то ли вздохом ответствовал Круг.
— Выбирай старшина смертушку свою,- скорбно и между тем громко произнес атаман.
— Как есть, выбираю шашку…
Вздох облегчения прошел волной по кругу.
— Молви слово последнее!- крикнул сдавленным голосом атаман.
Старшина помолчал, потом каким-то, не свойственным ему, но все же твердым голосом обратился к Кругу.
— Пьянство и разврат, нажива и разбой окрутили голову мою, братцы! Лихую задачу я перед вами поставил. Свой же позор даже кровью не смою. Исправте вы шашкою, да прощевайте! Токмо…, токмо все-таки, если сможете…, соблюдите мне последний обычай как казаку. Да простите, коль сможете…
— На Круг! Шашки наголо, в снег втыкай! – скомандовал атаман.
Стоявшие в кругу казаки воткнули в снег каждый свою шашку. Сотник пометил одну шашку углем, и отошел в сторону. Затем повязал платок на глаза старшине и также отошел в сторону. Казаки, кто шарфами, кто платками завязали себе глаза и стали спиной к кругу. Сотник собрал шашки в повозку, сделал круг и по очереди подходил к каждому, командуя:
— Взять шашку!
Казаки вслепую нащупывали оружие, и оставались стоять с ним с завязанными глазами до тех пор, пока не последовала последняя команда:
— Снять платки!
В руках одного казака осталась шашка с черной меткой.
— Тебе!- положив на плечо руку, сказал сотник.
Круг отступил. Казак с черной меткой на шашке подошел к своему коню, вскочил в седло и отъехал. Сотник крикнул:
— Пошли!
Старшина знал эту процедуру. Он не должен был видеть и знать в лицо своего палача, который должен отобрать у него жизнь, чтобы осталась навеки только казачья честь. Он скинул с плечь кафтан, перекрестился трижды и склонил повязанную платком голову…
* * *
Вслед за повозкой, на которой лежал старшина, пустили его коня. Он проводил своего хозяина, а когда все кончилось, и был поставлен крест на могиле войскового старшины, его верхового коня тут же впрягли в повозку. Теперь вся оставшаяся жизнь лошади была связана с тягловой работой…Она должна была до конца тянуть за собой грех умерщвленного седока.
