Немир Шерстобитов опоздал. Возы с копачами у Охотского Перевоза видели еще третьего дня. Они шли ходом, чтобы успеть до того, как станут опасными наледи. Сотник понял, что уже не догонит копачей, и потому не стал торопиться, поскольку шел налегке.

Урядник, старожил Охотского Перевоза, который отвечал за перевалочную базу на Охотск, допытывался у сотника, что, мол, так поздно возы пошли. Шерстобитов, как его и наставлял Селиверст, ответствовал, что таково задание сверху вышло. Летовать будут, коли что, дабы к новому году доставить в Охотск важные распоряжения государевы вновь образованной власти на берегах охотских. Что и сам едет туда же. Времечко такое…

Дав день отдохнуть лошадям и казакам, сотник тронулся в путь. Шли по следам, которые хотя и терялись иногда, но снова появлялись на снегу, да на наледях. И когда уже горы стали тесниться вокруг реки, заметили вдали возы, дым костра и лошадей, копытивших на террасе корм. Сотник спешился, остановил возы и еще раз инструктировал казаков: «Действовать только по моей команде! Вначале передадим приказ их охране, чтобы те перебили спящих, а уж затем наш черед придет убрать и охрану… Как управимся, назад пойдем к Охотском Перевозу. А там Бог даст, налегке до ледохода к Амге спустимся зимником. Глядишь, к лету в Якутске будем…».

Завидев, приближающихся людей с возами, казаки, охранявшие копачей, заволновались. Но, заметив впереди на лошади своего сотника, обрадовались и вышли навстречу помочь лошадям подняться на террасу.

Тит Кривошеев, заметив приближение казаков, с которыми не было ни одного работника, понял, что это конец не только его и копачей… Уж больно охраны много на него, да его сотоварищей.

«Что-то задумал Силиверст Тимофеевич, но что?».

Цепи, как и приказывал старшина, казачки с Тита не сняли, сколько он не уговаривал их. А потому почти физически ощутил смертушку свою. Не убежишь, не изворотишься.

Тит, когда казачки кинулись помогать пришедшим, подозвал суетившегося у костра Митроху, копача. Тот подошел и Тит зашептал:

— Конец нам приходит, Митроха! Эти казачки приехали без работников. Видно кончать нас. Когда – не знаю… Но чует мое сердце, конец нам скоро, коли не этой же ночью. Им, чтобы вернуться по зимнику, торопиться надо. А потому, прошу – припрячь пару топоров. Один возле меня, один возле тебя пущай будет. Да своих предупреди, у кого ножи есть, чтобы с ими спали, у кого нет, топор подле был чтобы. Да держали ухо востро. Коли к вечеру не разрешится дело, подсобишь мне ночью уйти вверх по ручью. Да захвати рубило, чтобы цепь сшибить на камнях. А сейчас иди к костру. Подходят казачки…».

Тит видел, как Митроха начал строгать топором щепу и успокоился. «Не выдаст. Почуял видно опасность и мою правоту».

Когда казачки пили чай, Митроха подошел к Титу с чашкой варева и незаметно положил под полу шушуна топор. Тит чуть придержал его и шепнул:

— Глянь-ко, лошадей не отпускают прибывшие, а наши казаки подле них все время держатся, да на нас поглядывают как-то особо… Людей своих предупредил?

— Да!

— Теперь уверен, ночью будут пытаться порешить всех нас. А потому не суетись, не выдай себя!..

Тит обычно спал на своем возу. Копачи в походе тоже спали на своих возах. А по прибытию на Светлый устроились в балагане вместе с казаками. Никто не думал никуда бежать, поскольку каждому копачу обещана была свобода по окончанию предприятия, харч, одежонка и по коню, если те дотянут назад до Якутска. Казачки к Титу не подпускали никого. Велено было его доставить на Светлый и только там освободить от цепей. Сейчас же цепи позволяли ему едва двигаться, ходить по малой или большой нужде, но убежать в них он никак не мог. От пояса цепи тянулись к обеим ногам так, что он едва мог делать небольшой шажок. Оставались свободными только руки.

К утру дрема подступила к Титу и он, было, уже провалился в сон, как неожиданно услышал хруст снега. Повернул голову и заметил, как к нему осторожно подходит Митроха, в руках которого топор и нож. Тит приоткрыл тулуп и привстал. Митроха поднес палец ко рту, предупреждая: свои!

— Ты верно говорил, Тит. Один казак задремавшего Серафима, ну что с кривым глазом, ножом пырнул, но второй казак не успел завершить дело. Его Стенька, напарник мой, порешил топором. А я того, что Серафима пырнул, топором прикончил…В балагане живых четверо, один раненый. Что делать будем?

— А те казаки, что прибыли вчерась, что делают?

— Видно спят, как убитые. Попадали с дороги, кажись. Даже тот, что у костра и тот дремлет. Но у него ружье заряжено. Сам видел, как заряжал…

— Надо осторожно подойти и кончить его. Но так, чтобы шуму не поднимать. А потом на возах остальных…

— Грех-то какой! - шептал Митроха и крестился.

— Не мы задумали, они,- отвечал Тит. - Знать нам защиту искать только в смертушке оных. Иди! Потом меня освободите от цепов, дальше нам волюшка будет. Уж я рассчитаюсь со старшиною, хотя бы этого стоило живота моего. Теперь мне Бог руки развязал. Иди, Митроха…

Что там происходило Тит не видел из-за стоявших возов. Выстрел был сухим и раскатом прошелся несколько раз по долине. Потом раздались крики и еще два выстрела. Видно проснулись и те казаки, что спали или дремали в возах.

«Осечка вышла»,- понял Тит и сполз со своего воза в кожушке. Подтянул цепи и начал тихонько уходить с топором. Прячась за деревьями, он осторожно ступал вверх по склону по тропе, которую вытоптали копачи по большой нужде. Сверху увидел бойню. Два копача лежали подле костра вместе с убитым охранником. Других копачей ихними же топорами добивал Шерстобитов и его подручный. Кончив их, Шерстобитов крикнул напарнику, чтобы тот разделался с теми, кто стонал в балагане. Сам же спешно заряжал ружье. Но неожиданно его напарник вылетел кубарем из балагана, а на его плечах в окровавленной рубахе висел Серафим. В правой руке у него был топор. Опрокинув казака, Серафим со всего маху опустил топор… В это же время раздался выстрел. Стрелял сотник. Серафим упал на зарубленного им казака.

Шерстобитов опять начал спешно заряжать ружье, воткнув впереди себя шашку. Видно был не уверен, что в балагане все кончено… Он стоял некоторое время неподвижно, наизготовку. Но все было тихо. Тогда, крадучись за деревьями, начал подходить к возам и осматривать их, вороша тулупы шашкой. Тит затаился. Шерстобитов обшарил все возы и подошел к балагану. Шашкой обрезал веревки. Балаган парусом опустился на землю. Но под ним никто не шевелился. Шерстобитов не рисковал. Ждал.

Тишина сковала долину. Рассвет был сер и угрюм. Откуда-то прилетела кедровка и начала кричать прямо напротив сотника, выражая то ли свое неудовольствие, то ли не понимая, жива ли перед ней замершая фигура человека или нет. Немир шикнул на нее, но она, отлетев к следующему дереву, истошно заскрежетала.

Наконец, поняв, что никого нет в живых, Немир приставил к стоявшему рядом дереву ружье и, держа в одной руке шашку, другой начал подбрасывать колотые дрова в жар. Костер задымил, потом вспыхнул. Искры полетели вверх.

«Кажется, само собой разрешилось. Один остался. Казачков побили копачи, а я добил последнего. Вот последнего ли?» – думал Шерстобитов. И тут его осенила мысль. Он поднялся, воткнул в ножны шашку, и начал собирать хворост. Кидал его на балаган. Подтащил к нему же трупы убитых. Когда огромная куча сучьев возвысилась над брезентом, он подсунул горящие поленья и отошел в сторону. Сучья вспыхнули, и огромное пламя взметнулось вверх. Смрад горящих тел, вещей в балагане заполнял долину…

Тит Кривошеев стоял за деревом, и сердце его пронзила боль. Это была не только боль сострадания к погибшим, нет это уже была физическая боль безысходности, поразившая его сознание. Но странно, душа его не переполнялась ненавистью к тому человеку, который даже не захотел соблюсти христианский обряд… Нет. Он воспринимал оставшегося в живых животным. Страшным животным, над которым грех измываться, поскольку не знает, что творит. Соленая слеза бессилия скатилась на щеку, утонула в нечесаной бороде. Хотел смахнуть ее, но не мог разжать кулак, державший цепь.

Наконец, когда пламя угасло, а жар подернулся золой, Немир пошел к свои возам, и начал доставать припасы. Складывал во вьюки, перевязывал их веревками. Стоявшим привязанными к возам лошадям, насыпал овса. Только двоим. Насыпал прямо на овчину тулупов умерщвленных казаков. Но странно, лошади не прикоснулись к овсу, словно понимали, что произошло.

«Господи! Неужель и животина понимает»,- подумалось Шерстобитову, присевшему на пень возле костра. - Страшное дело сотворилось… Подумать только. Кому рассказать и то страшно. А ведь, надысь, еще живы были, варево хлебали. Про золото разговор вели. Вот оно, золото!. – Сплюнул. Провел взглядом окрест. Хотел отвлечь мысли страшные, но они его сверлили дальше.

— А все старшина. Все от него! И кровь такую никогда еще не пущали ни ворогам, ни своим. За что и на что все это?».

Неожиданная мысль обожгла сознание Немира.

«А ведь старшина, Елистрат Тимофеевич, теперь и меня порешит. Непременно порешит. Накой ему свидетель нужон? Ай-я, яй! Как же это я опростоволосился. Шкуру свою от атамана спасал за то, что сына его порешил, что на бабу мою полез. А надо бы впрямь ему сказать. Зарубил, потому как насильник и свидетель был, Елистрат… Струхнул… Вот тебе и казачок, твою мать… Спужался гнева атаманова. А он вряд ли посмел на Круг меня выставить, потому, как я потерпевший!… Ай, дурак! Да и за атаманом-то жесткости никто не примечал. Ровен со всеми, обходителен, даже заботлив…».

И завыл казак. Бросил о земь башлык, стучал кулаком по голове и выл, покачиваясь из стороны в сторону. Это был не человеческий, а уже звериный рев.

«Да как же я теперь смогу на свете жить, коль кровью полил устье ручья и своих и чужих, кои ништо мне не сотворили, но полегли здесь смертью лютою».

Постепенно палач сник и затих. Видимо, валившийся уже от усталости, от бойни, недосыпа, сотник, было приноровился прилечь у костра, но внезапно встал, подошел к своему возу, достал закрытую пробкой бутыль, отпил несколько больших глотков и вместе с ней вернулся к костру. Накинул на плечи кожух. Не то его охватила дремота, не то он мертвецки заснул, но неожиданно завалился на бок так, что пола кожуха начала тлеть.

Тит, стоявший, скованный цепями за деревом и бессильно наблюдавший за происходящим, ждал момента, чтобы незаметно подняться выше и переметнуться к густой стене леса, стоявшей поодаль. Но пока Немир суетился на стоянке, он не мог позволить себя обнаружить. Тогда конец его был неизбежен. Потому ждал. Холод ему был не страшен. Ноги его были в чижах, искусно сделанных им из оленей шкуры. Тело согревал кожушок. Только устал больно и готов был уже свалиться, стоя который час за деревом на склоне, наблюдая звериную истерику не то человека, не то зверя. Пока не заметил, как выпил сотник и свалился у костра.

— Мать честная! Не бросился сразу в бега! Эка, тебя угораздило ошибочку сделать. Посчитал, что все под балаганом. А я на што? Нет, сатана! Теперь тебе не уйти от меня.

Тит хотел, было, уже выйти из укрытия, как вдруг сотник пошевелился, запахивая лицо кожухом, но снова притих. Тит опять спрятался за дерево. Легкий ветерок донес до него паленую овчину. Кривошеев внимательно присмотрелся к сотнику и заметил, как от кожуха начал подниматься дымок.

«Никак пригорает, сволочь?»- пронеслось в голове Кривошеева.

Тит снова замер. Сотник мог проснуться, почувствовав жар или угар, а потому к нему сейчас опасно приближаться. И Тит снова затаился. Кожух все тлел, да тлел. Наконец сотник издал какой-то рыкающий звук, пошевелился и затих, так и не обнажив лица. Видно угорел. Через некоторое время, когда уже дымился весь кожух и сапог сотника, Тит понял, что все кончено…

«Есть все же на свете Всевышний! Увидел-таки нечисть поганую…»- Тит крестился и плакал. Плакал от того, что не смог помочь копачам. Плакал от бессилия своего, от того, почему Бог дал ему такие испытания смертушки в глаза смотреть и видеть дикую смерть других. Зачем все это? Почему люди так ненавидят друг друга? Почему одни казаки не жалеют живота своего в битвах за отечество свое, за приращение богатства государыне-императрице, а другие предают смертушке своих же? Почему?! Почему такая несправедливость творится кругом, а власть не видит далее порога своего?».

Утерев от слез заросшее лицо, Тит поднялся, взял в одну руку кандалы и осторожно спустился вниз. На всякий случай, держа наготове топор в другой руке. Пнул полуобгоревшего сотника. Из-под тулупчика на него обнажились вышедшие из орбит стеклянные глаза с перекошенной гримасой.

«Вот и к тебе смертушка пришла, окаянный!».

Тит подошел к своему возу, достал рубила и, воткнув глубоко топор в бревно, на обухе перешиб цепь с пояса, а потом и с ног.

Захватив с возов кирку и лопату, копач вернулся к костру, оттащил от него сотника. Отгреб жар и золу в сторону от тлевшего еще балагана с убиенными казаками и копачами, принялся за работу. Оттаявший грунт поддавался охотно, пока, наконец, Тит не уперся в мерзлоту. В неглубокую яму втащил все то, что осталось от сгоревших людей, и закопал. Перекрестил свой лоб, вернулся к полуобгоревшему сотнику. Также отгреб в сторону лопатой золу костра, возле которого нашел свое последнее пристанище бывший сотник, выкопал новую яму, свалил его. Закопал. Потом отошел подальше, став на колени, сотворил молитву всем убиенным и палачу…

Падал снег. Он словно накрывал белым саваном место, где кончилась жизнь копачей и казаков. Одних невинно убиенных, других выполнявших волю старшины, перешагнувшего не только за порог закона государева, но и за порог души человеческой.

И вдруг мысль обожгла сознание старателя.

«Я знаю, отчего все это творится! Это все от золота. От него! Оно застит глаза всем, кто с ним сталкивается ради наживы. Оно рушит сознание, разъедает его, а человека превращает в зверя. Это оно принесло несчастие мне. Оно разлучило с сыном, когда, возвращаясь по охотскому тракту весной из верховьев Ханды, где купцы скупали пушнину и мясо у эвенов, я случайно в устье Светлого обнаружил небольшой самородок золота. Он лежал под камнем, который пытался вывернуть для того, чтобы обратить его кверху плоской стороной и поставить на него котелок. Показав самородок, с золотник, не больше, своему сотоварищу Федоту, мы оба решили по зимнику вернуться сюда и поискать больше. Мы так и сделали. Пришли с котомками сюда следующей весной и намыли золота. Голодные, оборванные мы добрались до Якутска, чтобы поменять золото на харчишки, да одежонку какую у купца Сотникова. Но были схвачены выследившими нас служками войскового старшины Колесова. Это старшина конвоировал меня в столицу, это он уже второй раз насильствовал меня мыть золото ему, и оставлял сына в заложниках… Это войсковой старшина вместо дела государева вотчину золотую завел и жизни лишает, всех кого не попадя и кто даже ему золото добывал…Это все золото, это все от него!…».

Два дня метался в бреду Кривошеев. То ли простыл, когда в снегу стоял за деревьями, наблюдая беспомощно бойню, то ли духом тронулся. Но только слег. Кошмарные сны захватывали его, как только он закрывал глаза. Просыпался под двумя тулупами в поту и опять проваливался в какую-то бездну, из которой не видел выхода и думал уже, что окончательно сойдет с ума. Уж не знал, сколько время прошло. Лишь очнувшись, почувствовал, что может подняться и добыть огонь. Он долго смотрел на костер и пил чай. Пил долго, ненасытно. А обезвоженный организм все требовал и требовал воды.

Вконец разбитый слабостью, он приготовил поесть. И постепенно к нему вновь возвращалась силушка.

Он не ставил балагана. Спал в возе. Ночами размышлял.

«Все, кто знал про золото Светлого либо сгинули, либо вряд ли вернутся когда-нибудь из боязни попасть в лапы войскового старшины. Стало быть, остается старшина. Вот о нем-то и думал все время Тит. Хватит! Столько народу изверг порешил ради обладания этим золотом, будь оно проклято вместе с ним. Я доберусь до тебя, Селиверст Тимофеевич! Доберусь, чтобы этого мне ни стоило. Но вначале уничтожу всякие следы пребывания человека на Светлом. Все уничтожу, чтобы никто не мог найти больше золото, чтобы оно не сталкивало лбами людей и не кромсало их судьбы…».

Как только майские дни заиграли ручьями, а Ханда начала наполняться водой, Кривошеев оседлал коня, взял минимум провианта и отправился вверх по ручью. Он шел по нему, и каждый его изгиб, каждый камень ему были знакомы. Сердце его разрывалось на части. Он останавливался, гладил брошенные когда-то его ватажниками бревна, останавливался у шурфиках, которые были полузасыпаны или только выдавались горкой аккуратно сложенной промытой породы. Душа его плакала.

«Как же я теперь буду жить без дела, которое меня захватило, о котором я мечтал в тайной полиции на дыбе? Как я, да и чем буду жить? И нашто она мне теперь, жизнь, коли, может, и сам повинен в том, что столько народу сгинуло только на подходе к ручью. А вон и завалившийся крест, под которым лежит Имарушка, холм поменьше – Селивана. Невинно убиенный и убийца… А сколь будет лежать здесь ишшо, коли прознает народ про золото!?».

И боль так пронзила душу Кривошеева, что силы снова покинули его и он, подойдя к балку, где жил последний раз с ватажниками-копачами, рухнул на нары и лежал опять долго, пока тень от горы не пала на открытую дверь и потянуло холодом. Потом встал и решительно начал складывать хворост у первого балка, где они первый раз с Федотом старался. Натаскал под каждый угол хворосту у второго балка. Старательно закидал в шурфики ломики, скребки, кайлы, лопаты, запрятанные им в прошлом сезоне. Разбил колоду и положил ее в балóк. Огляделся. Отвел ниже по течению лошадь и только после поджег хворост…

Он уходил вниз по ручью и не хотел оглядываться, как горели балки, как шлейф дыма стелился по долине. Он уходил, чтобы никогда сюда больше не возвращаться…Следы пребывания людей переломает большая вода, унесет далеко и Бог даст, никто сюда больше ногой не ступит.

В устье Светлого лошадьми стащил одна к одной возы, взял необходимое с собой и тоже все придал огню. «Все пойдет прахом, а что не сгорит, большая вода приберет, пригладит и будут ходить по Ханде на Охотск люди, но вряд ли кто-нибудь скоро догадается, какое золото на Светлом. Пускай лежит себе и не тревожит судьбы людей»,- думал Тит и, взяв под уздцы лошадь, пошел вниз по реке. Остальные кони, освобожденные от недоуздков, коновязи, несколько дней не видевшие рук хозяйских, удивленно смотрели вслед уходящему человеку, не седлавшему и не зовущему их. Они были брошены также на произвол судьбы, как брошен был весь этот край, открытый стараниями первопроходцев, но не обретенный после никем…

* * *

Стеньку разбудил осторожный стук в дверь.

Раньше, когда он жил с отцом, они никогда не запирали дверь ни снаружи, ни изнутри. Но с тех пор, как старшина взял его в тайгу золото промышлять, Стенька опасался, что нагрянут его сподручные, и опять будут держать на заимке заложником. А уж после того, как схватили прислужные атамана, когда он, изголодавший, хотел поменять лисью шкуру на фунт муки, вконец перестал появляться в Якутске, сбывая пушнину знакомым, которые хоть провианту давали меньше, да не расспрашивали ни о его житье, ни об отце…

Стук повторился. Стенька замер.

«Кто бы это мог быть? Чужой? Но тогда бы ломился в дверь. А может…». Сердце Стеньки затрепетало. Он осторожно вытащил из сруба деревянный брусочек, отверстие от которого служило для проветривания избы, когда жарко было от натопленной печи, и посмотрел в отверстие. В сумеречности белой ночи, он увидел притаившуюся за деревом фигуру седобородого человека, державшего в руках топор.

«Мать, честная!». Стенька вернулся к нарам, выхватил топор из-под нар и снова подошел к отверстию.

— Кто? – негромко спросил он?

— Это я, сынок,- прохрипел до боли знакомый голос.

— Батяня! – Стенка распахнул дверь и шагнул навстречу отцу…- Откуда?

— Оттуда, сынок…

— Ой, батяна, да ты седой весь! - воскликнул Стенька и погладил отцову бороду.

— Это не главное, сынок. Главное, что тебя живым застал…Видно образок-то материн и сохранил нас с тобой от напасти…

…Тит жадно ел уху и рассказывал Стеньке про последние месяцы его скитаний. Закончив рассказ, спросил:

— Не допрашивал тебя старшина?

— Допрашивал не старшина, атаман… А старшины нет давно! Его после того как тебя с копачами, да казаками отправили, через две недели и порешили…На кругу, говорят. Свои же, казачки и расправились с ним!

Тит встал и перекрестился.

— Знать божья кара и таких настигает, Стеня. Знать жить все же можно. Не все супротив Бога дозволено.

— А золотишко, что я передал тебе, где?

— Там же лежит, где ты положил. Я даже не пытался достать его. Тебя все ждал.

Тит посмотрел на сына, потом подошел и обнял.

— Господи! Чего ж ты голодал, а золота-то не взял?

— Боялся, батяня, что схватят. Да и не наказывал ты золотишком распорядиться…

Тит вышел из избы. В сумерках осторожно нащупал подо мхом колышек, отгреб дерн и поднял завернутый в холстину березовый туесок. Зашел в избу и развернул схрон. Стенька смотрел на тусклый отблеск золотого песка в туесочке, и ему не верилось, что это именно то золото, из-за которого отца чуть жизни не лишили.

— А что будем делать с ним?

— Пока не знаю, сынок…Но пока ноги нас с тобой носят, своим умом жить будем, да охотою промышлять. А там видно будет. Может другие времена настанут, когда, не прячась, можно государыне злато отдать, а за это и одеженку какую, да харч иметь можно будет…Только не очень я надеюсь на энто время. У золота страшный блеск. Он глаза застит, отчего люди умомом трогаются и готовы на все…