Афанасию понял, что после нового паводка лета 1748-го года завод уже не поднять. Крестьянский люд разбежался. Настойчивые просьбы заводской конторы к администрации Якутска по поводу нового закрепления крестьян за заводом оказались без внимания. Оставшаяся горстка ссыльных едва справлялись с тем малым объемом работ, который не смог удовлетворить привычные потребности в железе. И постепенно купцы снизили объем его закупок. При дефиците железа в Сибири, оно оказалось невостребованным…

Метенев пробовал плавить медь, содержание которой в руде было хотя и небольшим, но могло заинтересовать власть. Однако та смотрела уже на завод как на отработанный материал. Жалкие гроши, оставшиеся от экспедиции, Афанасий решил потратить на новые поиски серебряных руд, о которых доносили охочие люди. Он писал в Главное Управление Сибирских заводов, Берг-коллегию прошения, он метался от Тамаги в Якутск, от Якутска в Екатеринбург. Но усилия были тщетны. Завод умирал.

Надежды на серебро и золота были призрачны. Руда оказалось бедной…

На Афанасия, особенно по ночам, наваливалась тоска. Он вставал, уходил в свою каморку, служившей ему кабинетом, зажигал свечу. Доставал дневниковые записи и перечитывал их.

«Вот же оно, серебро! Здесь и золото сродни ему должно быть. А Юнкура, а Халуя, а Тыры? Разве можно таким богатством гнушаться? Искать надо, искать! Пробы брать и на месте заводы ставить, да плавить! Да чтобы руду зряшную не возить, а которая тяжела свинцом, да серебром, да золотом, ту разбирать и на месте плавить. На месте… Здесь и лес имеется и по большой воде карбасы пойдут, а зимою лютою льдом проходить… Но для этого деньги надобны, деньги… Будь вы прокляты, деньги, коли вы делу помеха, да чиновники от Коллегии…».

Катенька чувствовала беспокойство Афанасия и подходила к нему. Гладила его волосы. Брала его руки в свои…

— Не мытарь ты душу свою, Афонюшка! Давай продадим амбары в Иркутске, да на эти деньги вновь экспедицию организуем. Только не ходи в нее, Афонюшка, не вынесу я боле долгу разлуку нашу…».

Афанасий успокаивал ее и дивился силе женской понять, что на душе мужа.

—«Господи! Как благодарен я за судьбинушку свою. Коли у меня такой человек есть. Что я смогу ей дать, что? Да такой душе жисть другая нужна, а что ей дам, кроме сомнений, забот, да скитаний?

* * *

Отправляясь на поиски шарыповского рудника, Метенев разделил силы горных служителей таким образом, чтобы одна часть следовала с ним, а другая оставалась разведывать серебро на Ленских рудниках под горным руководством унтер-штейгера Бахмана и берг-гауэра Прокопия Филипповых. Тем самым он увеличивал шансы возможного давления на Канцелярию в случае удачного завершения работ на разобщенных рудниках тем, что серебро оказывалось в разных местах и имело более широкое распространение в якутском уезде, а, значит, увеличивало шансы финансирования серебряного производства из казны. За надзирателя работ поставил Петра Корнилова.

Вернувшись с удачными находками на Тырах, он с удовлетворением узнал о том, что в горных выработках, пройденных Бахманом и Филипповых на Ленском руднике, появились гнезда свинцовых руд, с которыми все связывали надежды появления серебра. Однако в распоряжении Метенева не было технологии выплавки серебра из свинцовых руд, а потому в своем доношении просил Канцелярию главного правления заводами прислать мастера по выплавке серебра из свинцового концентрата. И хотя горные выработки Ленского рудника до коренных пород еще не доходили, результаты разведки воодушевили берг-гешворена, и он с отчетом о проделанной работе отправился в Екатеринбург, дав указания унтер-штейгеру Бахману с горными служителями продолжить работы по проходке горных выработок до материнских пород.

С согласия горных служителей Афанасий Метенев оставил за надзирателя работ на заводе пробирного ученика Петра Корнилова. Хотя у него не лежала душа вначале оставлять завод ему. Он уже подумывал за себя оставить унтер-штейгера Бахмана. Но тот должен был уходить на Тыры, чтобы составить карту и присмотреть места для выбора места под завод, пока Афанасий не обернется с Урала.

Нежелание оставить Корнилова заключалось в том, что паводок, который в его отсутствие практически уничтожил завод, по мнению Метенева Корнилов был обязан предотвратить, откликнись вовремя на предостережения Федора Матвеевых. Однако Петр был недоволен обвинением берг-гешворена и пожаловался в воеводскую канцелярию. Та поддержала все-таки Метенева, коего хоть и побаивалась, но доверить завод ученику пробирных дел не рискнула.

Между Корниловым и Метеневым легла тень недоверия.

Берг-гешворен, посоветовавшись с горными служителями завода, все-таки оставил пробирного ученика Петра Корнилова управлять заводом после его отъезда.

Отправляясь в далекую дорогу, на душе у Метенева было неспокойно. Очередное наводнение минувшего лета натворило столько бед на заводе, что, сдавалось, восстановить его работу уже будет невозможно. Он знал, что единственное, что может спасти завод от его закрытия, так это целевое финансирование производства серебра при условии, что в рудах окажутся высокие его содержания. В тайне, в рудах привезенных с Тыров, он надеялся и на золото. Но утрата трети отобранных проб при сплаве заставляло вновь и вновь волноваться сознание, а вдруг, да ничего не получится?

Катенька провожала его стоически. Не плакала, но в ее лице он увидел столько страдания, что неожиданно обнял и заговорил тихо:

— Я же не в горы еду, я в столицу уральскую направляюсь. Глядишь, годом обернусь. А коли дело выйдет, так новую жизнь начнем при заводе. Нам же не впервой расставаться, чудо мое! Успокойся…

Жена молчала и только теснее прижималась к мужу. Потом не выдержала и попросила:

— Только скорее возвращайся, не задерживайся. Я деньки считать буду. А за детей не беспокойся…

* * *

Известие об открытии новых серебряных руд в Якутском уезде Афанасием Метеневым в Канцелярии Главного правления заводов воспринималось по-разному.

С одной стороны это был явный успех в ее работе, вольно или невольно поддерживавшей устремления ее протеже берг-гешворена по организации ритмичного производства железа на Тамгинском заводе. Но с завершением работы Северной экспедиции финансирование казенного завода уже казалось не актуальным, хотя частная потребность в производстве железа была и берг-гешворен настойчиво своими доношениями показывал возможность его окупаемости. Чиновники Канцелярии заводоправления, ухватившись за этот вариант, предлагали прекратить финансирование завода из казны. Но якутское волостное начальство, видя возможную прибыльность завода по производству железа неожиданно предложила передать его ему. Метенев в этом видел конец его существования, так как поддержать работу по производству железа в условиях жестокого климата, постоянной нехватки кадров, бегства рабочей силы, и процветавшего воровства чинов от снабжения, считал невозможным.

С другой стороны, благодаря находкам серебряных и медных руд простыми охочими людьми, сержантом Шарыповым, огромным усилиям самого берг-гешворена по разведке и добычи руд на Лене, открытию им серебряных руд на Тыре давало возможность Канцелярии самой ставить вопрос о финансировании нового направления деятельности Тамгинского завода перед Берг-коллегией. То есть, серебряного и медного производства на базе открытий, которые, благодаря Метеневу, могли привести к созданию новых заводов в Сибири и приращению производства различных металлов. А это означало дальнейшее укрепление власти Канцелярии над новыми производствами в Восточной Сибири.

При всем при том Россия испытывала острую нехватку специалистов в области поисков, разведки серебряных месторождений и производства серебра из свинцовых руд. К тому же появились шансы на Урале добывать коренное золото, а оно требовало новых кадров горных служителей. Необходимость привлечения иностранцев для развития серебряного и медного производства, острая нехватка оборудования при производстве сложных анализов, удорожала намерения и Екатеринбурга и Берг-коллегии, а потому власть неохотно шла на казенные траты. Ей было пока не до горного дела.

Дошедшие до Берг-коллегии сведения о наличии в рудах Якутского уезда серебра и признаки золота позволяли ей ухватиться за возможность обоснования необходимости разворота работ в Якутске, сделав упор в прошениях к Её Императорскому Величеству выделения средств именно для производства серебра – валютного металла, в котором нуждалось отечество. Но для этого чиновникам Берг-коллегии необходимо было знать истинное положение дела с возможностью строительства сереброплавильных заводов на месте открытия месторождений и возможностей для этого Тамгинского завода, на чем неоднократно настаивал берг-гешворен. И руководство Берг-коллегии решилось на беспрецедентный шаг. А именно вызвать к себе не чиновников Канцелярии Главного правления заводов, а самого Метенева в столицу и убедиться в возможностях якутского края к производству меди, серебра, а, Бог даст, и золота.

Это больно ударило по самолюбию Канцелярии, так как получать приглашение в Берг-коллегию по направлению развития работ подведомственных им производств до этого обычно удостаивались высокие чины, а не простые горные офицеры.

Вручив берг-гешворену приказ ехать в столицу, начальник Канцелярии, дабы Метенев почувствовал, что это он, а не Берг-коллегия приняла решение его принять, наставлял, похлопывая его по плечу:

— Вот ты, голубчик, заварил кашу, так расхлебывай сам. То, что ты доложил нам – важно. Но еще важнее получить из руды серебро. Да золото, говоришь, там есть?

— Могет быть,- уточнил берг-гешворен.

— Могет, не могет – это никому не интересно. Докажи, что есть! А коли чиновники из Берг-коллегии примут твои доказательства, мы поможем тебе, чем сможем…- Он помедлил и продолжил.- Проси больше. Упирай на то, что Канцелярия, мол, бьется как рыба об лед, но деньги хоть и малые, но дает на развитие производства…

«Уж так и дает, что не припомнится, сколь, да когда?…»,- мысленно отвечал ему берг-гешворен.

… - И чтобы спецов дали, - продолжал чиновник. Правда, что-то на Ленских рудниках у Бахмана оптимизму маловато насчет серебра-то? Не слишком ли замахнулись на строительство завода?…

— Не завода, а плавить руды на базе Тамгинского завода. А это не одно и то же, – прервал его Метенев.- Конечно, для этого понадобится цех новый строить, но у нас специалистов нет, хотел просить…

— Вот там и попросишь!- не дав закончить, в свою очередь перебил начальник. – И проси денег поболе, да оборудования какого, да спецов горных… Да что мне тебя учить, сам знаешь, что тебе понадобится. А коль вернешься, доложишь, что и как.

— Непременно доложу, как есть!- вытянулся берг-гешворен.

— Ступай! Может действительно пойдут дела серебряные…Глядишь и с Алтаем тягаться будешь, да с Нерчинскими рудниками. А что? Почему якутские веси не могут иметь серебра, да злата? А впрочем, поживем – увидим…

* * *

Чиновники Берг-коллегии под председательством Президента Томилова слушали доклад молча. Метенев заметно нервничал. От волнения, что его принимали на таком уровне, голос подрагивал. Но постепенно, когда он перешел к изложению своего похода на Шарыповский рудник и, показывая образцы руд, успокоился. Доложил об открытии новых проявлений в бассейне Тыров, а также описывал возможности прииска новых. Присутствующие оживились.

— Я думаю, что должно вести работы по прииску новых руд большими силами, чем у нас имеются, - приобретая уверенность, продолжал Метенев. Для чего присмотрена возможность строительства сереброплавильного завода в устье Тыров – на Алдане. Лесу имеется в достатке. По Алдану-реке, дорога до Якутска хоть и тяжела, но имеется. Летом судами, а зимой вожем по льду. Работников, из крестьян, можно искать в наслегах у якутов, да использовать рекрутов и ссыльных. Глядишь, и дело пойдет, паче чаяние вспомоществование от вас будет надлежащее…

За столом присутствующие рассматривали схемы обрисованных маршрутов, фрагменты документации жил. Один, достав лупу в медной оправе, внимательно рассматривал куски руд и неожиданно спросил:

— Берг-гешворен говорил, что есть признаки золота в руде? Не соизволит ли он уточнить, какие признаки?

— Значки золота в шлихте¹ есть на Шарыповском руднике. Но в материи² не видно было. А вот в тыринских рудах, напротив, мелкое золото замечено было в материи, а в шлихте не было. Только те самые пробы утопшими оказались, поскольку сплав по Тырам сложным был, да людей чуть не погубил… Указание дал летом в этот год, чтобы мои люди с малыми силами пошли на Тыры поискать, где могли они оказаться, да новые пробы велел отобрать. В августе, глядишь, и отошлем в Екатеринбург, тогда яснее будет.

— Если серебро в рудах будет отменным, есть ли возможность на самих рудниках завод строить?- спросил другой.

— На Шарыповском нет, а на Тыринском возможно, да только нужно разведывать, что и как. Смотреть надобно. Из-за краткостию лета не успели осмотреться основательно.

— А как же ты с командою своей будешь руду к устью Тыров за более, чем сто верст таскать?- допрашивал третий.

— Гужом зимою. Правда, тошно накипни обходить. Да тропы можно делать. Летом по большой воде карбасами можно, батами… Тяжело будет. Да все же разведывать надо, приглядываться, что и как… Наскоком не решишь дело.

— А нашто Тамгинский завод содержать, коли серебро плавить на Алдане собираетесь? – задал вопрос финансист Берг-коллегии.

— Как нашто? Это база, без которой не поднять сереброплавильное дело! Инструмент ковать, подковы делать, горняцкое оборудование чинить, да мало ли железа понадобится? – горячился Метенев.- Железное производство как воздух нужно…

— Так на заводе, по твоим же доношениям, ничего не осталось от потопа прошлого года? Это же какие деньги надо, чтобы каждый год потопшее оборудование восстанавливать? Что у тебя плотинных нет грамотных, что рвет плотину каждым годом? Али надзор плох?

— Надзор есть, только места там суровые, не чета здешним или тульским, да уральским. Лед один под землицей. Чуть оттайка пойдет летом, плывет все. А дожди шальные приумножают беду. Дома, вон и те, коли, на сваи не поставишь, плывут… Трудно там производство железное достается. А насчет плотинных мастеров, то так скажу, своих имеем, да только природу не перехитришь. Но все-таки научились по уму делать. Будем учиться и дале, коль серебро плавить будем. Работать надо, и по ходу кумекать, как и што. Наш мужик он головастый, придумает!

— Серебра в рудах шарыповских и тыринских пока не богато, оправдает ли все, что задумал ты, насчет завода? Будет прибыток от руд твоих?

— Будет! Только надо рудоразборное дело на широку ногу ставить. Берг-гауэров поболе, да горных учеников из рекрутов не жалеть – больше давать. Дело пойдет! Научиться надо главную серебряную руду отличать на месте, дабы пустой камень не возить. В гору итить по той руде, какая отменнее, зряшную в материи оставлять, не тратить на нее усилия. А потому надо при заводе свою школу иметь – горную для учеников, да рудоразборщиков через тех горных офицеров, да берг-гауэров, кои у нас имеются. Да пробирных дел мастеров нам нужно, да штейгеров… Без оных не поднять дело великое.

— А дело, ведь, говорит! - поддержал кто-то из присутствующих, а кто – Афанасий не заметил.

Были и такие, которые молчали или ехидно улыбались, когда берг-гешворен говорил насчет дел великих серебряных. Один даже язвительно заметил:

— Берг-гешворен один из самых умных среди нас. Он и золото уже нашел и сéребро! А вот европейская горная наука утверждает противное. Не сыскать в холоде золото, оно для жарких стран присуще. Так неужто берг-офицер думает, что он разумнее? Тогда зачем мы саксонцев выписываем? Может не нужны они нам,- под редкие смешки закончил чиновник.

— Никто не умаляет означенных саксонцев глупцами и дармоедами. Они свое дело знают. Исправно работают. Многому от них разуму можно набраться. А я так разумею: на Алтае серебро, в Нерчинских рудниках серебро и у нас будет, признаки его сами видите в образчиках… А насчет золота так скажу. В Урал никто не верил, что золото есть, а появилось же? Копачей у нас ловят, да никто не знает, откуда они его тащат. Думаю приискать надо его. Под лежачий камень вода не течет…

Президент, закрывая обсуждение доклада Метенева, обратился к собравшимся.

— Пока мы здесь разговоры ведем – может быть серебро, да золото у нас али нет, такие, как берг-гешворен, на страх свой и риск в весях российских довольно места обыскивают и с горным обыкновением находят. Потому считаю, что работу горного офицера надо одобрить, а в Канцелярию Главного правления заводов направить указ для организации разработки Шарыповского и его, Метенева, рудников. И паче чаяния в них довольно серебра окажется, то место для завода присмотреть. А уж потом решим, что с этим серебром делать. Больно места там дикие, да холода жестокие…

Выходя из помещения, где проходила Коллегия, Афанасий остановился перед Президентом и подал бумагу.

— Что это?- спросил граф Томилов.

— Прошение. За моего сотоварища Ракитова, который случайно в ссылку попал ко мне на завод по воле капитана-командора Беринга. Время прошло великое. Уж и Беринга нет. А человек заводу дал многое, и без него ничего знатного не делалось там.

— А почему мне челом бьешь?- удивился граф.

— Не ответствуют никто по моим прошениям, сколько бы и куда не посылал. А вам, граф, не посмеют не ответить,- с надеждой посмотрел на него берг-гешворен.

— Ну, да ладно, попробую. Только у нас в России такие дела быстро не делаются…

* * *

Таким образом, решением Берг-коллегии Метеневу вменялось развернуть работы не только по прииску новых руд, но и выбору места строительства будущего сереброплавильного завода, если на то будут благоприятные признаки. На что берг-гешворену был отдан приказ собрать отряд в Екатеринбурге и направиться вместе с ним и казною в Якутск для организации нового похода в горы якутские – другими словами, возглавить новое и при том масштабное предприятие, о котором просто не мечтал. Для этого ему был выдан документ о важности его предприятия с печатью Государственной Берг-коллегии для содействия в передвижении по Сибири в Якутск со своей командой .

Где-то в тайне Афанасий мечтал заинтересовать власть на поиски, разведку и добычу серебряных руд, предполагал благоприятный исход своей поездки в столицу. Но чтобы это закончилось выделением специальных средств для организации экспедиции такого масштаба, не думал. Это его окрыляло и обязывало ко многому. Теперь отступать было некуда. Ему поверили на самом верху. И именно здесь защемило сердце Афанасия.

«А ну-ка, не будет в рудах потребного количества серебра? А что если и золотишка не будет? Как тогда такое внимание оправдать к себе? – Снедали сомнения сердце горного офицера. – Нет! Не может быть… Просто не может быть такого. Руды в руках все держали и видели, что они из себя представляют. А один спец, не запомнил его, даже сказал, что в таких рудах в Европе золото есть. Особенно, если присутствует вассер-кис… А его-то на Тырах больше, чем блей-глянца… Нет-нет! Что это я заволновался? Все будет: и серебро взыграет, как пить дать! – некуда ему деваться… Что же так тогда сердечко с ритма сбивается? Что расходилось, родное?..».

К вечеру извозчик доставил Афанасия в гостиницу. Вечерело рано. Неожиданно пришло успокоение на душе. Заказал ужин. Но есть не хотелось. Мысленно он уже был в дороге к своему дому…

Эта мысль о доме в первый раз поразила его. «А собственно, где мой дом? Коломна, где вырос? Урал, по которому я мотался от завода к заводу? А может мой завод?- размышлял Афанасий. И неожиданно на душе стало теплее. – Конечно же, завод! Там Катенька, дети… А более того, там мое дело, там моя жизнь…».

Тоска по родному дому, и более того, по тому краю, к которому неожиданно прикипел, где обрел и дело, которому хотелось служить, и Катеньку – наплывала на него.

«Господи, что это со мной? Радоваться надо, коли поддержку такую получил. Ан на тебе! Накатилось что-то, как когда-то там, на Урале, когда ни Катеньки, ни перспективы у меня не было… А сейчас, кажется все складывается, слава Богу… Что ж тогда человеку надо? Почему так болит сердце, отчего оно так стучит неровно?».

Афанасий подошел к окну. Во дворе гостиного двора шел снег и падал на застывшую в ожидании согбенную фигуру возчика на каблучке. Она была неподвижной. Застывший фургон и недвижно стоявшая лошадь, словно придавленные снегом, наполняли каким-то унынием сам вечер, уже смешавшийся с ночью.

«Там, наверно туман, да мороз. И день не отличимый от ночи. А ведь как тянет туда…»,- опять подумал Афанасий.

Стук в дверь заставил его вздрогнуть и вернуться в реальность. Он обернулся и громко сказал:

— Открыто!

В дверь просунулся чепчик коридорной.

— Там господин какой-то дожидается, хочет видеть! Пригласить, али как?

— Пригласи…

«Кому это я там понадобился?- недоумевал Афанасий. - Уж и знакомых никого в этом городе нет, столь воды утекло-то?».

В дверь протиснулась грузная фигура с ладно сидевшей на нем формой горного офицера – обер-гитенфервальтера.

— Не узнаешь, Афанасий?

— Нет, кажется…,- нерешительно ответил тот, всматриваясь в круглое бритое лицо.

— А я б тебя тоже не узнал, коли бы не твоя поседевшая борода. Совсем в мужика превратился. И как только тебя в Коллегии принимали?

Голос Афанасию почудился знакомым, но не признал вошедшего.

— Крамской, черт побери, не помнишь?!..

Афанасию сразу припомнился уральский вечер, когда они «обмывали» Крамского по случаю присвоения ему чина берг-гешворена.

— Господи, как тебя расперло, Михаил!- вскрикнул Афанасий и обнял товарища.

— На казенных хлебах чего не раздобреть? А тебя, смотрю, ничего не меняет. И коренаст, и жилист. Вот русую твоя бородку, правда, снежком обдало. Покидала тебя судьбинушка, видно, потоптала маленько… А я как узнал, что в Коллегии знаменитость принимают, обомлел. Никак того самого Афанасия! Было, хотел тебя там перехватить, не удалось. Вот нашел на гостином дворе. Надо же, столько лет, а?

Крамского распирала неподдельная радость встречи. Он захлебывался от восторга, тиская Афанасия, низвергая на него поток слов.

— Да, много воды утекло,- смотрел на него Афанасий. – Прошел бы мимо – не узнал.

— А теперь, Афанасий, собирайся! Нечего тебе тут куковать. Ко мне поедем. Во дворе извозчик дожидается. Ох, и гульнем, да вспомним уральских повес. Помнишь?.. Как ты родственницу мою приворотил…После твоего отъезда так и не нашла себе стоящего мужика. Все допытывалась, куда тебя заслало канцелярское начальство. А черт знает, куда тебя занесло…

Из Крамского лился поток слов. Он задавал вопросы и сам на них же отвечал. И толкал все в плечо в тесной бричке, пока они не остановились у крыльца большого дома.

— Вот и приехали! Увидишь, как чиновники от Берг-коллегии живут. Неплохо живут, знаешь, мне нравится! Скоро новый чин обещали, вот только в Екатеринбург смотаюсь, малый разгон там учинить надо…

По сравнению с тем, в каких условиях жил Афанасий со своей семьей, дом показался ему роскошным. Хозяйка, такая же дородная, как Михаил, женщина была приветлива, но чопорна. Всякий раз манерами хотела подчеркнуть принадлежность к столичной знати. А Крамской, глядя на подавленный вид Метенева роскошеством стола, хлопал по заднице свою жену и хохотал.

— Не смотри ты на эту аристократку! Это она перед тобой, мужиком, изгаляется. – И снова смеялся. – А какой же ты мужик? – Ты знать заводская! О тебе в столице все горные офицеры говорят. Ты как из преисподней приехал! Тебя сравнивают с первопроходцами Второй Камчатской… А я им говорю, мол, сотоварищам, а кто вам не давал в Сибирь пуститься, коли предлагали? Вот он не струхнул. Бросил все и помчался как черт от ладана: от денег, да удовольствий…

«Вот, кажется и счастлив человек! И дом, и семья, и положение… Опять же столичная знать… Господи, почему же я ему не завидую?… Видно, действительно, в мужика превратился я в весях якутских…»,- смотрел на потевшего, насыщавшегося едой и пьющего вино Крамского Афанасий.

— Ты, давай, Афанасий, жми на кухню столичную. Тебе, видно, там уже не мерещатся такие столы. Ох, и напьемся с тобой сегодня! Давай, Марфа, горяченького неси! - крикнул стоявшей у двери служке Михаил.

Когда было уже все выпито и съедено, да убран стол, Крамской неожиданно обнял Афанасия и с грустью пожаловался.

— Завидую тебе, Афанасий, завидую! Жизнь у тебя сложилась, а у меня… Что у меня за жизнь? Маята одна. Обслуживаю чиновничьих крыс, что указания шлют. А сам? Ну, какой я горный офицер? Это я там, на Урале им был. А сейчас – чинуша, страждущий о новом чине, да должности. А ты счастлив, Афанасий?

— Не знаю, Миша…

— Вот-вот, не знаешь… А я знаю. На морде у тебя написано успокоение жистью. Ты ее делаешь, а не она тебя… Вид у тебя, Афанасий, благороднее нашего, хотя мы свое благородство на вид выставляем, как животы свои.

— Хватит тебе себя хлестать! – попытался успокоить товарища Афанасий.

— Нет, Афанасий, не надо обо мне. Я конченный чиновник, а горный офицер в прошлом. Из всего, что есть, так вино и женщины… Хочешь, пойдем покутим денек-другой?

— Нет, Миша…Завтра отбываю…

— Опять в Сибирь?

— Пока в Екатеринбург, а оттуда домой…

— Вот-вот, домой! Я так и знал, что дом у тебя теперь там, - вздохнул Крамской. - Господи, почему я загубил свою жизнь?

— Что ты, дорогой! Упокойся. У тебя все есть для того, чтобы вернутся на Урал хотя бы?…

— На Урал? Ты что очумел, Афанасий? – словно встрепенулся Михаил. – А как же я брошу все это,- развел он руками, показывая на убранство гостиной? Как же положение? Общество?… Нет, Афанасий, я не смогу теперь работать, понимаешь! Я могу только теперь показывать другим, как нужно работать, не черта не понимая сам, как? Я не сумею до мужика опуститься и есть, да пить за одним столом… А вообще-то, ты наверное сейчас жалеешь меня, а я тебя, Афанасий. Вот ты там, в чем попало живешь, чем попало питаешься. Ни женщин, ни удовольствия. Все работа, одна работа! А в итоге что? Все, что вы там делаете, чиновники перепишут, понимаешь? Перепишут!

Вон, Семен Дежнев открыл пролив между Америкой и Евразией. И что? Теперь Берингов называется. А что Чирикову от его славы досталось? А все почему? Да потому, что он, начальник – Беринг возглавлял и Первую и Вторую Камчатскую, понял. Он! А о тех, кто впервой – наплевать и забыть… Главное – ближе к власти. А кто такой Дежнев? сермяжник нашенский! а господин Беринг нашенский, но не сермяжник, Афанасий, а Беринг датский!…

А давай-ка, я ходатайствовать буду перед начальством Коллегии и верну тебя в столицы, уральские, московские, а ли питерские, а? – неожиданно повернул разговор Крамской.- И в чине ты в своем засиделся. Это ж надо! Я – из чиновников, палец о палец для развития горного дела не сделал, а берг-майор! Ты же, - не жалея живота своего, пытаешься что-то найти и доказать – никакого продвижения в чинах…

— Нет! – жестко ответил Метенев. – Видно, как и ты, так и я повернуть на полдороге не сможем. Каждому, что отмерено, должен пройти до конца…

Крамской посмотрел на него испытующе и, похлопав по спине, тихо произнес.

— Вот именно, отмерено… Только кто это все за нас отмеряет, судьба?

— Сам человек,- так же тихо произнес Афанасий. А насчет чина – ты не беспокойся. Чин, что он дает? Положение в обществе! Рядом со мной итак выше меня никого нету. Я заводской управитель… Это вам чины нужны, потому как вокруг есть выше вас и смысл к новому званию очевиден. – И встав, обнял Крамского. – Спасибо, старина за то, что нашел меня. Я очень рад был тебя увидеть. К себе, правда, приглашать куда?… Разве на Лену? Знаешь, как там хорошо, особенно летом…

* * *

1750 г, мая 31. Из указа в Канцелярию Главного правления заводов в Якутскую заводскую контору об организации разработки Шарыповского и Метеневского рудников.

Горную работу ныне наипервее производить на Шарыповских и его, Метенева, приисках, кои надлежаще, распределяя к тому смотрителей и работников, сколько, где надобность будет требовать. И производить ту работу сильною рукою. И при том разрабатывании быть и ему, Метеневу, самому.

* * *

Вначале июня 1750 года Афанасий Метенев, сколотив большую команду, отправился из Екатеринбурга на Тамгинский завод. Видя важность предстоящих работ по серебряным делам, Канцелярия Главного правления заводов комплектует команду штейгерами Гаузом, Пермяковым, рудоразборщиками, служивыми солдатами для охраны припасов, пороха и казны ради разворачивания работ на Шарыповском и его, Метеневском, рудниках. В состав команды входило трое солдат и двое рекрут, конвоировавшие в Нерчинский завод группу ссыльных.

Саксонец Христиан Готлиб Гауз. Контракт на службу в России подписал в качестве профессионального даузера (лозоходца) при Петровском и Кончезерском заводах Олонецкого уез да. С 1743 года состоит при казенных Красноярских и Нерчинских заводах. В 1750 году по вызову прибыл в Екатеринбург и был произведен в унтер-штейгеры. В мае подписал контракт на вечную службу России. После согласия работать при Тамгинском заводе повышен в должности до штейгера.

Метенев знал, что путь будет нелегким, обремененный припасами разными, да снаряжением, да казною. А потому по пути следования весьма осторожно подбирал работных людей для сопровождения команды и грузов.

Добравшись из Екатеринбурга до Тюмени, со средней скоростью тридцать с небольшим верст в день, берг-гешворен решил идти водным путем из Тюмени до Тобльска, для чего решил осмотреть плавсредства на реке Туре.

Ветхость партикулярных и казенных судов, плавающих по реке Туре, поразили горного офицера. Плавание на них могло закончиться в первый же день катастрофой, а потому он, придирчиво осмотрев их, признал их опасными. Ни казенные, ни партикулярные суда, находящиеся на реке Туре, не были пригодными к плаванию на них. А потому явился к тюменскому ямскому управителю.

Управитель сидел за столом в казенной засаленной экипировке. Был строг и надменен. Кивнул вошедшему на видавший виды грубо сколоченный стул, покрытый когда-то добротным сукном, а сейчас выглядевший затертым и грязным. По бокам комнаты, отнюдь не напоминавший кабинет, а скорее конторку, висело, а что разобрать было невозможно: то ли картины какие, то ли иконы. В сумеречном углу, согнув и без того горбатую спину, сидел писарь и разделывался с мухой, которая отчего-то приклеилась к ободранному гусиному перу. Что-то бормотал.

— Я по поводу казенных и партикулярных судов для следования в Тобльск…,- начал берг-гешворен.

— Всем понадобились, как лето пришло. Всем! А у меня их нету-ти! Все прахом изошло. Работники для ремонту жалованья требуют, а где они у меня? Казна пуста. Работники разбежались. Писарь вон и тот, каков месяц жалование не получает…

— Чернила нету,- раздалось из-за стола писаря.

— То-то и оно, вон и чернила нету, а всем суда давай!

— У меня дело государственной важности,- заметил Метенев.

— А других дел нет, кроме, как государственных! Те, что не государственные дела делают, сухим путем идут…

«Ну и чинуша,- думал про себя Афанасий,- на все заготовлен ответ. Ворует, как есть ворует! На таких же перегонах от Иркутска до Якутска и зимою и летом порядка больше. Управители, да старосты лоснятся, кабинеты, что красное крыльцо, материей обшивают на загляденье, да транспорт содержат, только кликнешь: обслужат, а на постое и дрова тебе и полога от гнуса, правда за деньги. А здесь и за деньги ничего не возьмешь…».

— Вот бумага, обязывающая содействовать благопристойному делу!- протянул управителю бумагу берг-гешворен.

Взгляну на нее, ямской управитель преобразился.

— Так я не препятствую! Я, что? Бери вон что есть, хоть все сразу…

— Но суда за ветхостию опасны к передвижению на них! – чуть не закричал Метенев.

— А ты на меня не кричи! Все криком исходят, а я что? Не двужильный. Всем нужно куда-то ехать. Не нравится, по сухому иди, али дощаника дожидаться надо, который, вскорости, приплавлен будет снизу.

Осмотр дощаника, пришедшего снизу реки, привел Метенева в бешенство. За его ветхостью и утлостью он был не пригоден к плаванию, как и все остальные суденышки, осмотренные им ранее. И он приказал капралу Домашевскому требовать от ямского управителя, старост и сотских надлежащего вида подвод для езды до Тобольска сухим путем. Сам уже был не в силах смотреть на этого замызганного управителя и его писарчука. Его трясло только от одного его вида и его кабинета.

Домашевский неделю ходил то за ямским управителем, то за старостами, то за сотским. Тот разводил руками, а те посылали друг к другу, почесывая озабоченно зады или затылки. Придя однажды в вечеру к Метеневу, он беспомощно развел руками.

Полная нерадивость к службе ямского управителя и его подчиненных обескуражила берг-гешворена. Ему даже виделся сговор между ямскими людьми, а того хуже – даже огурство по отношению к службе государевой. И, вконец не выдержав, что уходит драгоценное время, а он застрял в этом захудалом месте, где как ему казалось полностью была парализована власть, на имя Берг-коллегии и Тюменской воеводской канцелярии написал доношение на управителя и старост в непредоставлении ему долговременных подвод.

Узнав об этом, ямской тюменский управитель махнул рукой:

— Покуда доношение обернется, глядишь, и власть переменится… Но, почесавшись, велел все же предоставить ямщицкое суденышко и лодки, на которых и отправил требовательного горного офицера в Тобльск.

Нервозность ситуации ожесточила берг-гешворена. По поводу, а то и без него, жалея потраченного попусту времени, он покрикивал на команду, не взирая на чины и должности. А когда в одной из деревень капрал Домашевский без его распоряжения поменял свою лодку, наказал того батожьем жестко, и остервенело. Хотя на поверку тот преследовал благую цель. И когда ему донесли об этом штейгеры, он, нахмурившись и не глядя на них, заметил.

— Здесь на все моя воля!

Вечером же корил себя за жестокость свою.

«Что-то случилось со мною… Жесток стал».

А в ухо, будто кто-то нашептывал:

«Власть она всех через колено ломает»…

«Власть, коли к делу приложена – к порядку!,- сопротивлялся Афанасий. - Ишь, притихли все. И дело пошло».

Но в Тобольске ямщики, доставившие из Тюмени лодки с командою Метенева, подняли бунт за то, что берг-гешворен пытался им оплатить по печатному плакату³ по цене 5 копеек за день, а они настаивали на поверстной плате по копейке за версту. На что Метенев пойти не мог, так как поверстная плата была предусмотрена сухим путем. Те настаивали и Метенев, придя снова в ярость, отказал им в поверстной оплате:

— Вы мне мозги все высушили, когда вас просил быстрее отправится. На что вы находили причины всякий раз. А теперь вам поверстную давай? Нет, соколики, положено плакатную – получайте!

Взбешенные ямщики решили искать правды в Сибирской губернской канцелярии.

На следующий день Метенев был призван в Канцелярию, чиновники которой удовлетворили челобитную ямщиков. Афанасий сопротивлялся всем своим существом и доказывал:

— Толико выехал из Екатеринбурга, а столь расходов несу, да время теряю! А что будет, коли дальше так дело пойдет? У меня впереди тысячи верст…

Берг-гешворен упирал на государственное дело, которое он выполняет. Но с удивлением замечал, что порядку в столицах на периферии государства российского противостоял свой порядок, который отвечал не закону, а понятиям. При этом этот порядок формировала сама периферийная власть с учетом мздоимства.

— Ты, горный офицер, прости меня за прямоту, - говаривал ему канцелярский чиновник, когда, ожидая решения Канцелярии, Метенев сидел в приемной. - Ямщики требуют поверстную плату потому, как вернувшись, они должны отдать плакатную своему ямскому управителю…

Метенев смотрел на чиновника и недоумевал:

— Это что же, это везде у вас так?

— Везде, не везде, а здесь так. Могет быть, где и хуже…

«Господи, так и казны не хватит доехать до места, а не то, чтобы прииском серебра заниматься»,- думал Афанасий. Но безнадежность положения, заставила мобилизоваться, и ему удалось договориться на плату в 3 копейки за 10 верст. Но на все про все, дабы уладить конфликт, опять ушло почти полмесяца вынужденного простаивания.

А между тем предстояло двигаться команде на Сургут и для этого опять пришлось обращаться в ту же Сибирскую губернскую канцелярию за предоставлением судна, гребцов, кормщиков и вожей⁴. Те удовлетворили потребности в судне, а вот с кормщиками, гребцами и вожами велели обращаться к тем же работникам, которые били челобитную.

Ямщики от ямского управителя Кисловского по его наущению в работу не пошли и требовали в один голос от Метенева поверстную плату. Они знали, что тот торопится и заплатит деньги на тех условиях, какие они ставили. Метенев сдался. Он понял, что отлаженная система сезонного вымогательства и мздоимства работала с четкостью часового механизма и сокрушался, что к концу путешествия, если продолжаться будет и далее такое, то он не в силах уложиться в те расходы, которые даны ему в Екатеринбурге с учетом расстояний следования до каждого пункта назначения. А в каждом пункте подсовывали транспортный хлам, который не подлежал к использованию. И Метеневу снова приходилось тратиться.

«А что как вот придется на старости лет возвращаться в столицу, когда уже не смогу работать более при своем заводе? – неожиданная мысль возникла в сознании Афанасия. Как добираться-то, какие накопления нужно иметь, дабы семью перевезти? – и отвечал самому себе: никаких заработанных средств не хватит. – Так что же это творится в бедной стране, коли, народ и власть, норовят обмануть и друг дружку грабить? Как же Россия прирастать будет Сибирью, ежели движения в ней не будет никакого? Али все будет как при Великой Северной экспедиции? Под нее давали все, а как не стало ее – забыли, что теперь матушка Россия простирается до самого океана. Как быстро предается забвению все. Тогда для чего ж муки такие, когда встречь солнцу столько народу двинулось? Для чего мои усилия плавить железо, разведывать медь, свинец, серебро?… Может только ради серебра и золота пойдет власть тратиться. А как же народ? Его неминуемо предадут забвению, и будет он канителится между властью, что в столице и властью волостной, да уездной. А что хочет власть уездная, да волостная, Метеневу теперь не надо было рассказывать…».

Работая на казенных заводах, Метенев только сейчас начал узнавать, какова она, власть. Ибо та, с которой он имел дело, была только ее частью. А здесь он увидел ее систему. И горечь откровения отбирала у него последние силы.

Прибыв в Сургут, все начиналось сызнова. Но только теперь Афанасий решил, чтобы то, что знал он, узнали и его горные служители. А потому в Сургутскую воеводскую канцелярию требовать работных людей направил Гауза. Несмотря на свое саксонское происхождение, штейгер ничего не добился, как и Метенев. Поскольку Сургутская воеводская канцелярия о правилах саксонских не ведала, а на своем праве стояла насмерть – давать на сплаве не плакатную, а поверстную плату работным людям.

— А что же будет дальше?- возмущался Гауз, обращаясь к Метеневу. – Если здесь мы ничего не можем добиться, каковы же порядки там в Якутии?

— В том-то и дело, Крестьян. Чем ближе к столице, тем мздоимства и непослушания законам государевым больше. А в нашенских краях, слава Богу, если берут, да не обдирают. И хоть государевы законы исполняют плохо, но живут, все-таки по понятиям.

— Это как же?- удивился Гауз.

— Ты мне – я тебе!- коротко бросил Метенев и оставил Гауза одного размышлять над сказанным.

Христиан Гауз, познакомившись с порядками, царившими на переходе к заводу, возмущался по-немецки, зато ругался по-русски. И все же не мог взять в толк, почему в одном и том же государстве одни и те же законы в разных российских весях отправляют по-разному. А потому настойчиво допрашивал об этом Метенева. А тот посмеивался над штейгером и отвечал:

—Тебе, Крестьян, умом этого не понять. Впрочем, как и мне. Но такова Россия, и ее надо принимать такой, какой она есть.

— Какой?- переспросил саксонец.

— Такой вот,- и Афанасий развел руками. – Каждый на своем месте барин.

— Так выходит, заключив со мной контракт, власть откажется от своих намерений выполнить свои условия, как ей заблагорассудится?- удивился Гауз.

— Ничего подобного, Крестьян! В том-то и дело, в России иностранцы это как особая категория людей. Все что положено, даже, может быть, больше того, будет непременно соблюдено по отношению к иностранцу. К своему же, засранцу, власть относится как к собственности плохой хозяин. Коль не нужна – пусть ржавеет, хлеба не просит. Когда понадобится, другую найдет. Россия, Крестьян, велика. Под рукой всегда что-нибудь найдется: и землица и что в ней, и лес, да реки, и все то, что в них водится. А тут еще мы с тобой с серебром. Найдем, власть возьмет его, даже поблагодарить забудет. А тот, кто нашел, зачем ей голову ломать о нем: забыть и наплевать…

Он мысленно повторил слова Крамского и удивился тому, почему они именно сейчас пришли на ум. А когда пришли, то, кажется, только сейчас начинал понимать смысл того, о чем Михаил говорил с ним тогда, что вкладывал в содержание этой фразы «наплевать и забыть!».

— Странный вы народ, русские!- Вздохнул штейгер.

— Не вздыхай, Готлиб! Ты же ведь теперь тоже не немец?- ошарашил саксонца Метенев.

— Как это?- удивился Гауз.

— А так! Ты же подписал контракт на вечную службу России?

— Да, а это что-то меняет?

— Конечно! Ты теперь такой же, как и мы – засранец. И в тебе столько же иностранца, как во мне саксонца ,- и засмеялся.

А Христиан, призадумавшись, нахмурил брови и весело заметил:

— Значит оба мы теперь засранцы?

— Оба, оба!- подтвердил берг-гешворен, и они уже смеялись вместе.

Берг-гешворен стонал от неминуемого перерасхода выделенных ему средств. И тогда попытался найти другой выход. Приказал капралу Домашевскому всех мастеровых, горных людей и рекрутов команды разбить на две смены для работы бечевой от Сургута до Нарыма. Но те также наотрез отказались, требуя поверстную плату. Это уже было не огурство, а бунт.

Наутро Афанасий приказывает Домашевскому вывести всех отказников на берег и за ослушание драть всех батожьем. Но было поздно. Как только отказники очутились на берегу, они тут же разбежались. Правда, оказавшись на свободе, в чужих краях, где ни работы, ни пропитания добыть было невозможно, поразмыслили и пришли к выводу, что за огурство кому-то острог грозит, а кому-то и ссылка. Так что уже в третьем часу по полудни проголодавшиеся мастеровые, горные и рекруты вернулись, но бичевою без оплаты все же идти отказались.

В душе берг-гешворен благодарил судьбу, что все так закончилось. Ибо, потеряв охрану, горных и мастеровых людей, он обрекал на срыв все задуманное предприятие Берг-коллегией и Канцелярией. Казна и порох оставались без охраны. А, видя, что творится на уровне местной власти – приводило в уныние горного офицера, привыкшего к порядку и следовавшей ему в своей вотчине.

Наняв за поверстную плату 10 человек работных, он отдает тот же приказ Домашевскому разбить на две смены своих людей в помощь десяти нанятым в Сургуте работникам и за поверстную плату нагнать упущенное время, поскольку уже на пороге стоял август.

Вытянувшись вдоль берега длинной чередой, люди тянули бечевою суденышки и денно, и нощно. Ночами сумрачный отблеск водной глади лишь угадывался в кромешной темноте и, похоже, только звезды крупные и яркие обозначали это путь, ведущий в никуда. Впереди тянувших бичеву шел человек и предупреждал о препятствиях, кои обходили берегом или водою. Мокрые, с потертою обувью, люди были похожи на призраки, молча и монотонно идущие вдоль берега. Иногда кто-то затягивал унылую песню, ее подхватывали, но потом она обрывалась также неожиданно, как и начиналась.

На участках спокойного течения реки в безветрие шли веслами. Когда же ловили ветер, раскрывали парус, и вся смена бурлаков валилась от усталости и спала, несмотря ни на день, ни на ночь. Кто, перед тем как уснуть, развешивал мокрую одежду на что попало, а у кого она прела на разгоряченных непосильною работой телах.

Афанасия поражал копиист Степан Басарев. Щуплый и больной, которого от простуды великой и кашля трясло временами, как в лихорадке, не уходил от весел ли, от бечевы ли. Греб и тянул. Здоровенные мужики нет-нет, да отлынивали и жуликовали… А тот тянул лямку и натирал ладони веслами. Афанасий не выдержал и, подойдя к Степану, сказал:

— Поди и отдохни, испариной сошел весь…

А копиист улыбался, вытирал пот со лба, приговаривал:

— А что? Мне не в тягость! Так кашель душит меньше. Да и что лежа корчиться. В работе пройдет, мне дед говорил, мол, работа все лечит, а безделие – калечит…

— Иди, отдыхай, Степан! Приказываю тебе… А то так и до Нарыма не дотянешь…

— Дотяну! Я двужильный, Афанасий Прохорович…

Берг-гешворен поражался натуре копииста. Щупл и неказист, лицом улыбчивый. Он даже на грубость окружающих отвечал улыбкой, правда, она была тогда какой-то виноватой. А в дороге работные его за доброхотство дали кличку «Святой».

«Рядом со мною он мою грубость оттеняет явственнее,- почему-то подумалось Афанасию.- Сколько ж в тебе добра таится, мил ты человек? Отчего у тебя такое богатство при такой бедности и грубости в окружении твоем? Может оттого, что более некого наделить добротой. А жисть хочет, что бы в равенстве все было. И доброта и зло… Но, коли добро должно зло уравновешивать, то каким мир должон быть? Выходит никаким… Нет, добра должно быть больше, только где оно, то добро? Блеснет в таком вот человеке, засветишься сам от него, как от лучины, но лишь в душе, а в натуре-то ты и есть зло, оно на лице твоем написано. Зло изображать в физиономии легче, чем добро. Вон, как притихли работники мои, мастеровые, да горные, видя мою жесткую озабоченность…Думают накажу по приходе на место за огурство… Знали бы они, что на душе-то у меня творится», - горько размышлял берг-гешворен.

К вечеру Метенев заставил Гауза отстранить от тяжелой работы копииста и наказал тому питье горячее давать, да пай дать, как горным офицерам.

Берг-гешворен неусыпно и днем и ночью следил за тем, чтобы люди были заняты делом, а команда продвигалась вперед. Спал урывками. В средине августа на пути к Нарыму Метенева разбудил Гауз.

— Что, случилось, штейгер? – придя в себя, спросил Афанасий.

— Копиист волею Божиею умре…

— Как и когда?

— Видно во сне закашлялся и задохнулся,- ответил Христиан.

Лицо копииста было до странности спокойным, не выражавшим мучения, как доводилось видеть Афанасию лица других умерших от непосильного труда и тягости жизни на заводе ли, в переходах ли дальних. В уголках же губ копииста, как показалось Метеневу, можно было разглядеть то ли беспомощную улыбку, не то горькую усмешку.

«Чему же ты улыбался, сердешный? Сколь стоит усмешка твоя, коль столько вокруг мучений и нужды».- А вслух сказал:

— Не дотянул, значит, беднушка, до Нарыма. А думал, дотянет,- и приказал сойти на берег у Рождественского погоста. Там и похоронили копииста. На скорую руку сколотили гроб, позвали местного священника, заплатив вперед. Тот, отпевая, спросил берг-гешворена:

— Какого раба божьего?..

— Степана Басарева,- ответил Афанасий. – А отечества никто не упомнит… А сам думал: «Жил человек, куда-то спешил, на что-то надеялся – и нет его… Покосится здесь и крест даже некому будет поправить на сороковой день. Пусть же пухом будет тебе земля, добрая ты, душа. Никому она не досталась доброта твоя: ни тебе, ни людям… А хоть бы семя этой доброты надо было бы и оставить, больно мало ее в окружении моем… Очень мало…».

Похоронив копииста, Метенев на Рождественском погосте решил далее следовать двумя группами и таким образом ускорить передвижение. Кто первый придет к Нарыму, тот, дожидаясь другой части команды, должен подготовить дальнейшее передвижение команды в целом. Водным путем направил команду во главе с Гаузом, а сам до Нарыма решил идти сухим путем.

* * *

Кристиан Готлиб Гауз не первый раз сталкивался со сложностью передвижения по Сибири, с бытом и нравами населяющих ее территорий. За годы горной службы по контракту в России он считал уже себя настолько обрусевшим, что никакие сложности быта и организации работ его не удивляли. Он их переносил стоически, как и все горные служители, с которыми он сталкивался на бескрайних просторах России. Позже даже влюбился в эту дикую бескрайность, называемой Сибирью, с неприхотливостью в быте ее людей, с их удивительной открытостью в общении, бесхитростностью и непосредственностью. Но такие, трудности, какие выпали им на долю с Афанасием Метеневым, на этот раз заставляли его подумывать о поспешности принятия им предложения перехода из Канцелярии на Тамгинский завод. На красноярских и нерчинских заводах, куда забросила его судьба горного офицера, сложилась уже какая-то определенность, с которой он свыкся. Теперь этой определенности уже не было. Правда, когда познакомился в Екатеринбурге с Метеневым, он как-то сразу проникся к нему расположением, поскольку в нем видел удивительно целеустремленного и уверенного в себе человека, способного на великие дела, к коим и сам стремился. В тайне и он лелеял надежду стать первооткрывателем руд в этой глуши. Оттого горячо принял предложение ехать в якутские края для открытия серебряных руд. К тому у него был, хотя небольшой, но все-таки опыт.

Следуя впереди Метенева со своей частью команды к Нарыму, Христиан впервые для себя сделал открытие. Оно заключалось в том, что между народом и властью не то, что бы возникала стена. Нет. Это были просто разные по сути, и своей структуре, образования, в которых не было того единства, которое определялось понятием государство. Поскольку власть интересовалась только самой собой, а ее цели и задачи не интересовали народ, поскольку в них он не видел выражение своих устремлений. Вот и их поход обнажил ту же суть. Команда, которая бы выражала идеи власти, должна была бы стремиться как можно быстрее прийти к месту назначения, а потому не должна была гнушаться трудом ради продвижения к цели, где была работа, жилище, нормальные условия существования работных людей и горных служителей. Но минувший бунт как раз и отразил всю бездну противоречий. Мастеровые, горные служители и рекруты «стояли насмерть» за копейку, а теряли больше – время, а стало быть, и деньги, поскольку за питание в дороге надо было платить. Он пытался объяснить людям, что и как, но на него смотрели, как на безумного.

Власти надо было бы, конечно, способствовать передвижению команды, как в силу обязанности, так и по части разумности ситуации. Стало быть, она должна заботиться о сохранности средств передвижения, поскольку это и работа людям, и деньги для нее через повинность работных платить от заработанного. На самом же деле власть заставляла незаконно делиться работных людей с ней теми крохами, которые они зарабатывали на трактах и летом и зимою. Таким образом, народ оказывался в бедности. Не жировала и сама власть, бездельничая, а за дальностью центральной власти чувствовала себя безнаказанной. Народ от безысходности ненавидел или потешался над ней втуне, а она, обирая народ, ненавидела его. Оттого и казалось Гаузу, что, заключая контракт с государством, он сейчас, вынужденно путешествуя из Екатеринбурга до Якутска, не ощущал его присутствия, поскольку никакие законы не работали. Властью на дорогах была братия ямщиков, да возчиков, устанавливающая свои принципы расчета.

Особенно его поражало отношение к ссыльным. Больные и голодные, не имеющие возможности заработать более того, что было положено на пай утром, да вечером, терпящие побои и унижения со стороны рекрутов и капрала, они выглядели не только бесправными, но и обреченными. Сильные выживали за счет слабых. Вот и сегодня утром в борьбе за пай, проломили голову каторжному Никифору Вшивкову. Гаузу с капралом еле удалось отнять у остервенело бьющих ссыльных беднягу, попытавшегося защитить свой пай хлеба и похлебки. Окровавленного каторжанина Гауз велел отнести штейгеру Пермякову с сыном на корму. Те промыли ему рану, перевязали голову. Сын штейгера Кирилл поделился с ним своим паем, который был побольше и получше, чем давали ссыльным. Несмотря на тяжелую рану, каторжанин съел все, что ему дали. Голод заглушал боль и приглушил сознание.

Глядя на лихорадочно блестевшие глаза каторжанина, ищущего, чтобы еще поесть, Гаузу казалось, что раненый был уже не человек, а подобие человека или то, что от него осталось…

«Если люди способны делать из своих собратьев зверей, то что тогда стоят эти люди»,- сокрушался Гауз, и спросил сидевшего рядом на корме капрала.

— А за что же этого беднягу на каторгу сослали?

Домашевский рассмеялся.

— Какой это бедняга! Сказывали, что убийца он. На воле постоялый двор держал и какого-то постояльца сковородой укокошил, а деньги забрал. Конюху велел захоронить убитого, а денег ему не дал, пожадничал. Тот и заложил хозяина …

«Вот и не верь в провидение,- подумал Газ.- Теперь вот сам с проломленной головой лежит в рванье и нужде в наказание за содеянное, но от таких же…».

Мимо проплывали берега. Неописуемая красота угасающего лета и не начавшейся еще осени не трогали глаз штейгера. Захудалое судно с грязными и неопрятно одетыми и лежавшими вповалку людьми, монотонное поскрипывание весел, ленивая ругань лоцмана и гребцов контрастировали с окружающим миром природы.

«Сколько же времени должно пройти, чтобы исчезла нужда в этих бескрайних краях?,- спрашивал себя Гауз. – И ответил самому себе: «Века!».

* * *

Дожди начала августа сменились жарой в конце. Вначале сентября реки обмелели, что исключало возможность передвигаться водою и, достигнув Нарыма, команда Гауза остановиться на постой. Вскоре подошел и Метенев со своим отрядом.

Провинциальный городок жил несуетной жизнью. Почерневшие от времени бревенчатые стены домов теснились узкими улочками, по которым проезжали редкие повозки, бродила редкая живность, носилась ребятня. Завидев пришедшую команду, детвора оживленно обсуждала что-то, показывая на располагавшуюся команду. Их больше интересовали рекруты и ссыльные.

На окраинах в огородах женщины в серых выцветших убранствах собирали нехитрый урожай и, подоткнув подолы, всматривались в прибывших, не выражая ни особого интереса, ни опасения, поскольку и летом и зимою на тракте было оживленно. А пришедшие, расположившись на окраине города, вдоль берега ставили балаганы, разжигали костры. Ставили казаны и готовили нехитрую еду, кто стирал, кто сушился.

Местные мужики и бабы, завидев новую прибывшую команду, за плату предлагали солонь разную, лапти, либо просили поменять принесенное на муку, соль, одежонку какую. Некоторые мужики, узнав, куда следует большая команда, предлагали себя в наем до Томска.

Расплатившись по уговору с работными людьми, сопровождавшими команду от Сургута до Нарыма, Метенев с Гаузом сняли поблизости от расположившейся лагерем команды дом с прорубом. От неимения возможности двигаться дальше, Афанасий дал команду на печение хлебов и исправление нужд служительских.

Из путевого журнала Афанасия Метенева:

Сентября третьего. Берг-гешворену Метеневу от Нарымской воеводской канцелярии объявлено, что по реке Кети ходу судам нет, ибо-де по оной ныне имеются великие мели, да и прочие казенные и партикулярные суда уже давно по оной реке не ходят…

4, 5 и 6 чисел сентября стояли за печением хлебов и за исправлением прочих нужд служительских. 6 числа берг-гешворен Метенев приказал бывшим на судне подчиненным и данным от Сибирской губернской канцелярии рекрутам Белову с восемью его сотоварищами от Тобльска до Нарыма выдать за работу при судовом бечевою ходу денег 30 рублев, кои им того числа и выданы с распискою.

Семья, у которой сняли часть дома горные офицеры, занималась извозом. Лошадиный загон с прилегающими хлевами, говорил об исправном хозяйстве, в котором трудились все от мала до велика.

Наутро, заглянув в горницу, занимавшую хозяином, Гауз попросил хозяйку испечь пирогов для него и Метенева с их муки, дав мужу ее 15 копеек. Тот, видя такую щедрость постояльца, кланялся, а хозяйка велела своим чадам топить печь.

Около нее сидели девочка и мальчик – погодки. Крутили деревянные жернова. Драли пшеницу, из которой и готовили кашу. Девочка в верхнее отверстие сыпала зерно, а мальчик крутил верхний жернов, посматривая время от времени на вошедшего.

Гауз подсел к ним на корточки и дал каждому по кусочку сахара. Те взяли и посмотрели на отца. Видя, что тот безмолвствует, положили их за щеку. А Кристиан погладил их по голове, привстал, и начал разговор про житье-бытье. Хозян был молчуном. Из акцента Кристиана, понял, что тот не из русских. Отвечал односложно и когда тот, было, засобирался, спросил бесхитростно:

— Говорят ты из немцев? А где это и как там крестьянин живет?

— Кристиан улыбнулся и ответил:

— Далеко. За год не дойдешь, а за два не обернешься. А живут так же. Разве что мельницу такую вот не крутят,- показывая на ту, что крутил мальчуган.- У нас вода крутит мельницы большие, да ветер, да скотина, а крестьяне, отдав зерно, получают за него сразу крупою, да мукою. Да одеваются получше. А в субботу и воскресенье пиво пьют, танцы танцуют под скрипку, да флейту. В общем живут…

— Это и у нас мельницы есть! Правда, пьют, что покрепче и не только в субботу, да в воскресенье… А сколь урожаю забирает власть у работника?

— Это зависит от того, сколь они вырастят, да сколь работных в семье, да душ.

— Но, все-таки лучше живет ваш работник от нашего?- настаивал хозяин дома?

— Лучше! – потом добавил,- на много лучше!

— Так почему же ты к нам подался, коли у вас лучше?- недоумевал мужик.

Христиан улыбнулся настойчивости хозяина дома, ответил:

— Я служивый человек по горному делу. А у вас таких мало. Вот власть ваша со мною контракт и заключила, чтобы я с вашими людьми руду искал, да на заводы доставлял, а те металлы из нее плавили разные… У нас простору меньше, чем вашего, российского. Оттого обыскано лучше. У вас же искать, да искать…

К вечеру дочь хозяйки за перегородку Гаузу с Метеневым на круглом деревянном подносе принесла горку пирогов с грибами, ягодой и рыбой. Поклонившись, было, хотела уйти восвояси, но Метенев попросил ее, чтобы зашел хозяин.

Когда хозяин пришел за перегородку, Метенев пригласил его откушать, чем Бог послал. Тот, было, заупрямился, а когда Гауз поставил на стол бутыль со спиртным, сел и, перекрестив лоб, выпил содержимое из медной кружки.

Слово за словом, Метенев начал вести разговор по найму людей у старост для перехода к Томску. Но Никифор, так звали хозяина, раскрыл всю премудрость, действовавшую в Нарыме.

— Сейчас за плакатную плату можно найти работных людей, но у тех, старост, на кого укажет воеводская канцелярия, коли, воеводе четверть водки поставите, али сами, что ему заплатите. Он не гнушается ничем, да и законы государевы блюдет исправно. Сейчас люда безработного много шатается и к частным извозам пристроится желает. – И показал дом, какой из старост посговорчивее.

На следующий день без особых хлопот, как и наущал его гостеприимный хозяин, Метенев получил от Нарымской воеводской канцелярии двадцать работных людей, и приказал Гаузу с казною и припасами следовать впереди него по Оби, а потом и по Томи-реке в город Томск. Сам же Афанасий в легкой лодке с гребцами отплыл следом.

В Тогурской деревне застал команду Гауза. Она хоронила умершего каторжного Никифора Вшивкова, так и не оправившегося от нанесенных ему побоев. Гауз, было, приказал опустить в землю на скорую руку сколоченный гроб, но подъехавший на лодке Метенев остановил его.

— Не по-христиански, Крестьян, получается. Хоть и каторжная душа, но перед Богом все вровень представляются. – И велел найти священника.

Того не нашли, а отыскали в соседней деревне в трех верстах, где священник крестил младенца.

К вечеру на погосте деревеньки, у которой вынужденно остановилась команда берг-гешворена, появился еще один крест, а в соседней деревне на одного христианина стало больше.

* * *

Осень прижимала тяжелое, нагруженное серыми облаками небо к бесконечному таежному пространству, а, перемещаясь в нем, Метеневу чудилось, что он вконец потерялся в этом безмолвии сырости, в которой немыслимые краски берегов выглядели несуразностью и излишеством, на какие никто не обращал внимание. Ему даже ощущалось, что вся жизнь, где-то и когда-то проходившая вне этого пространства была другая – не его. А та, что окружала сейчас, походила на маршрут длинною в саму жизнь, в которой не было ни смысла, ни даже определенности. А все походило на какую-то ненужность, по воле случая, обозначенную им же самим с открытием серебряных руд где-то там, очень далеко отсюда, кои кому-то и когда-то понадобятся, что бы расплатиться серебряною монетою с кем-то и за что-то. А может и не понадобятся вовсе, потому что кто-то найдет ближе и в достатке этих руд. А все, то, что он делает сейчас, это всего на всего один из возможных вариантов разыгрывающейся трагедии, имя которой – частная жизнь горного офицера…

«…И зачем эти люди, надрывающие свои животы за гроши, которые у него же, берг-гешворена, «выбивают» с трудом копейки поверстные взамен плакатных? А он противится этому, потому как все это установлено теми, кто отсюда так далеко, что никакие беды, дожди и туманы им неведомы».

И этот порочный круг закружил сознание берг-гешворена. Неожиданно все поплыло вокруг него, смешалось и падало уже в бездну…

— Очнись, что с тобой? Очнись! - Кричал сидевший рядом в лодке штейгер Семен Пермяков. Он придержал, неожиданно завалившегося на него бледного берг-гешворена. Когда Афанасий попытался выпрямиться, Пермяков, успокоившись, что тот приходит в себя, выговаривал ему:

— Передохнуть тебе, Афанасий Прохорович, надо! Так нельзя…

— В Томске передохнем,- ответил Метенев, потирая виски пальцами.

* * *

В Томске дождливая осень остановила дальнейшее передвижение команды берг-гешворена. Видя, что придется ждать до становления холодов, дабы передвигаться далее к своему заводу зимником, Метенев отправляет из Томска Христиана Гауза на Луказский завод, чтобы забрать ждавшую его там семью, и вернуться в Красноярск в конце ноября, дабы присоединиться к берг-гешворену, который намечал сам подойти к тому времени с оставшейся командой.

Из путевого журнала Метенева:

Сентября 26. Берг-гешворен приказал командующих своих развесть за капрала солдату Домашевскому по показанным от Томской воеводской канцелярии квартирам. Которые и поставлены при том городе Томску. Бер-гешворен Метенев заосеновал, для того что сухим путем за водополием в реках Чулуме и Оби ехать было невозможно, как о том все томские жители объявили.

Чего ради ожидаемо было первого зимнего пути.

И потянулись опять для Афанасия дни ожидания и тревог. Разношерстная команда требовала повседневных забот о сохранности грузов и казны. Болели мастеровые и горные служители. Случались и драки, которые он пресекал с воеводской канцелярией нещадно. В дороге Афанасий явно становился другим, а именно ожесточенным и грубым. Это замечал в себе и сам. Вначале казнился, а потом свыкся. Ответственность за переход команды к его заводу ожесточала, а необходимость наводить порядок в этом нескончаемом маршруте делала грубым.

Когда с судна перенесли порох и казну на хранение в один из домов, к Метеневу прибежал капрал Домашевский и с порога заявил о краже денег. Капрал докладывал, что при осмотре бочонки с деньгами, на одном из них обнаружилось, что рогожа, в которою была упакована каждая бочка, порвана. В самой же бочке проделана небольшая дыра, из которой злоумышленник, видимо, и похитил часть денег.

Обнаружив нехватку одного рубля и пятидесяти копеек, Берг-гешворен решил провести дознание над Домашевским и часовыми, под чьей охраной находилась казна. Допросив каждого, Метенев терялся в догадках. Он понимал, что деньги украсть мог только тот, кто охранял, то есть, часовые, либо сам Домашевский. Он даже мысли не допускал о том, что вор мог оказаться среди мастеровых, горных служителей или их родственников.

Метенев собрал всех служителей горного дела и объявил:

— Из казны моей пропали деньги. Вора надо найти немедля, паче чаяния до завода мы не доберемся, да дело государственное не подымем, коли воры среди нас. А потому объявляю всем вести догляд за каждым, кто подозрение вызовет и мне докладывать денно, ли нощно. Сам уже в воеводскую канцелярию известие дал, чтобы они со своей стороны вора нашли.

Через десять дней маркшейдерский ученик Лев Яковлев доложил Берг-гешворену о побеге каторжного Григория Мутимцева. Якобы этому способствовал сам капрал Домашевский. Метенев приказал немедленно доставить Домашевского к нему.

Посмотрев на растерянного капрала, берг-гешворен начал сурово наступать на него:

— У меня сомнения есть в том, что в воровстве денег из казны не замешан ли ты, капрал?

— Почему? – испуганно ответил Домашевский, глядя в каменное лицо горного офицера.

— Потому как ты способствовал бегству каторжного, который и мог утащить деньги по твоему наущению. Я приказал за всеми догляд вести и никого не выпускать из виду. Ты же произвол учинил, ответствуй! Иначе сдам в воеводскую канцелярию, а там развяжут язык, не сомневайся.

Видя такой поворот дела, Домашевский неожиданно в присутствии штейгера Семена Пермякова почти выкрикнул:

— Это не я отпустил каторжного, а ты велел его отпустить на поруки намедни. А коли так, то зачем к нему охрана должна быть представлена? Я и отпустил его.

— Ты что, капрал, белены объелся? Я? да на поруки каторжного? К какой стати?

Метенев был взбешен от такой наглости и, чуть было, не ударил капрала, но сдержался и велел конвоировать того в Томскую воеводскую канцелярию.

— Пускай власть разбирается, если на ее территории воровство казны произошло!

Когда пришел конвой, Домашевского в сопровождении штейгера увели на допрос.

В воеводской канцелярии капрал признался, что напрасно оговорил Метенева, поскольку испугался наказания. И попросил прощения у берг-гешворена. Тот махнул на него рукой.

— Иди и службу неси, только от страха смотри отца родного не заложи, коль дознаваться другой раз будут…

При выходе из Екатеринбурга штейгер Семен Пермяков уговорил взять в команду своего семнадцатилетнего сына. Метенев, посмотрев на младшего Пермякова спросил:

— А конюхом может?

— Может. С детства при лошадях,- ответил штейгер.

— Хорошо! Пускай собирается,- согласился берг-гешворен.

Кирилл со своими обязанностями справлялся исправно. Правда, и работа-то была так себе, когда шли сухим путем. А если передвигались водою, просто изнывал от безделицы.

Пользуясь родственной узой отца, Кирилл мог находиться где угодно. А потому часовые на судне за ним особый догляд не вели. Но однажды, остановив случайно взгляд на рогоже, в которую был завернут бочонок с деньгами, молодой конюх внезапно почувствовал нестерпимое желание взять часть денег. Бес ввинчивал эту мысль в его юношеское сознание и днем и ночью. Он теперь смотрел на бочонок так, как будто все было уже решено. Он обязательно возьмет деньги. Небольшую их часть. Достаточно просверлить в стенке дырочку и деньги сами посыпятся. Кирилл уже ощущал приятную тяжесть монет в кармане. Он знал, что их потратит в какой-нибудь лавке, как прибудут в Томск. Кто дознается…, коли на судне и каторжные и работный люд. Поди, узнай, кто из них… На меня не подумают…

Конюх, улучшив момент, когда происходила пересменка караула у бочек с деньгами, прорвал рогожу у одной из них, просверлил заранее подготовленным сверлом дырку. И сколько оттуда высыпалось, столько и взял, заткнув отверстие заранее приготовленной пробкой.

Деньги жгли руки юнцу. Однажды он забился на корму, и ему захотелось пересчитать деньги. Увлекшись, не заметил, как сзади к корме подошел каторжный Мутимцев опростаться. Увидев, как сын штейгера считает новенькие деньги, он догадался, что тот украл их. Подойдя сзади, каторжник тихо сказал Кириллу:

— Не дергайся! Я все видел. Коли не отдашь мне деньги, начальству доложу. Уж тебя батожьем приласкают, а отец добавит… А может и вовсе сдадут воеводскому начальству. Уж тогда точно посадят али тебя самого, али отца твоего…

Юноша не на шутку испугался.

— Давай сюда деньги, давай!- продолжал шептать на ухо каторжный. – Отдашь, никто и не узнает, что ты своровал-то.

— А е-если у те-те-бя найдут?- заикаясь, спросил Кирилл.

— Найдут, не найдут, тебе какая разница? На тебя покажу – не поверят, поскольку чин у твоего отца есть. Посчитают за напраслину. А за нее мне еще срок добавят…

И Кирилл отдал деньги, что держал в руках. Те же, что еще не подвергнул счету, остались в кармане.

Ночью, воспользовавшись суматохой, царившей в команде, Мутимцев незаметно подобрал кандалы, ступил в поблизости стоявшую лодку, оттолкнулся от берега, и та понесла его по течению.

Узнав о побеге Мутимцева, Кирилл успокоился. Но на третий день отец Кирилла Семен Пермяков случайно натолкнулся на своего сына, что-то прятавшего в дровяном сарае. Страшная догадка мелькнула в голове штейгера. Он оттолкнул сына, полез за поленницу и вытащил маленький узелочек. Развернув его – обомлел.

— Что это?- строго спросил отец.

— Де-ень-ги?- начал заикаться Кирилл.

— Я вижу, что деньги. Откудово?

Кирилл опустил голову.

— С казны? – тихо спросил отец.

— Да,- еле слышно ответил сын.

Штейгер опустился на поленицу. Снял шапку и вытер испарину. Посмотрел на отпрыска исподлобья снизу вверх, и тихо произнес:

— Ты себя и меня погубил, сынок…

— Я не буду боле…,- испуганно залепетал Кирилл.

— Деньги все тут? – перебил отец, указывая на узелок.

— Нет! Половину забрал у меня Мутимцев.

И Кирилл рассказал, все как было.

— Пошли! Берг-гешворену расскажешь.

— Батя?…- испуганно шарахнулся от него сын. – Он запорет меня!

— Если только запорет – пол беды! Он тебя в воеводство сдаст, а там, вместо Мутимцева, кандалы таскать будешь… Пошли!

— Батя, не выдавай меня! – умоляюще попросил Кирилл.

— Пошли, воровское отродье! - И рванул на себя за грудки сына.

Семен не знал, что будет. Но, признав в своем сыне вора, внутри у него все закипело.

Представ перед берг-гешвореном с сыном, Семен Пермяков коротко и жестко бросил ему:

— Казнить ли, миловать – тебе виднее, Афанасий Прохорович. Но сын мой вор! Это он украл деньги…

Афанасий молча посмотрел на Степана, потом на его сына, который мял шапку и старался отвести глаза. Встал и прошелся по горнице. Потом остановился против штейгера и приказал.

— Плетьми, Степан, сам будешь сечь здесь, пока не завоет!

Штейгер подошел к столу, положил узелок с деньгами.

— Остальные верну к вечеру, Афанасий Прохорович! Но сына сечь не буду. А ты хоть забей его сам или кто другой.- И вышел, не посмотрев на Кирилла.

— Один крал и никто не наущал?- спросил Метенев конюха.

— Один,- твердо, но тихо ответил младший.

— Зачем деньги такие понадобились!

…?

— Молчишь? Ну да ладно.

— А куда дел остальные?

— Мутимцеву отдал.

— Как так? За ни про что?

— Жалко мне его стало,-соврал Кирилл.

— Коли его поймают, и деньги при нем найдут, ему света белого не видать! Пожалел он, - сказал Метенев и открыл двери. Крикнул капрала и велел привести двух рекрутов с плетьми. Домашевский не на шутку испугался.

— Зачем, берг-гешворен? Ты же меня простил?…

— Быстро!- крикнул на него Метенев. И тот вылетел из сеней за солдатами.

Наказанного конюха отвели к штейгеру.

Позже Метенев зашел к нему и приказал:

— Никто не должен знать, что сын твой украл деньги. Мне этого еще не хватало, чтобы все знали, что средь горных служивых родственнички…, в общем, понял меня Семен? А за что посекли сына, скажешь, мол, за неисполнение приказу моего, а какого – не их задача.

— Спасибо тебе, Афанасий Прохорович!…

* * *

В средине ноября, когда уже ударили крепкие морозы, Метенев с горными служителями, солдатами и арестантами отправил впереди себя Семена Пермякова в Красноярск. Сам же в начале декабря с частью команды, с казною и припасами последовал за ним зимником по реке Чулыму. Почти половину тысячи верст подводами прошли за полмесяца.

В Красноярске от Кристиана Гауза никаких известий не было. Раздосадованный Афанасий посылает Домашевского с солдатом Семеном Верхотуровым на Луказский медный завод, дабы разузнать, где пропадает штейгер и доставить его к месту квартирования команды. А сам через неделю отправился в Иркутск, наказав Пермякову дождаться запропастившегося Гауза и следовать за ним со всей командой и грузом. Сам Афанасий в Иркутске решил уговорить горное начальство о передаче ему лабораторное оборудование для анализа серебряных и золотых руд. А если удастся, то заполучить пробирера. Тогда перед ним открывались широкие возможности определять на месте качество руд, а контр-пробы⁵ направлять в Нерчинск.

Будучи в трудном переходе, Афанасий неотступно думал о чаяниях предприятия, задуманного Берг-коллегией. Задержки в пути его уже сильно беспокоили. Но самое главное он не знал, как дела идут на его заводе. Мысленно он не раз прокручивал в думах своих, кто и что делает в это время, поскольку перед отъездом в Екатеринбург дал письменные распоряжения Петру Корнилову. Если все идет нормально, то Бахман с Прижимовым должны пройти выработки на свинцово-серебряном руднике по Лене-реке и отправить пробы в Нерчинск и Екатеринбург.

«Кабы крикнуть, да эхом докатились слова мои до завода! Господи, как медленно я иду к тебе, Катенька, родная моя и детишки мои…»,- с неожиданной тоской обращался он к небу, откуда из-за облачных солнечных бликов снежинки падали, похожие на черных мух. - «Не к добру я их заметил… Да неспокойно на душе как-то…».

* * *

Гауз, выйдя из Томска, торопился к семье. Он радовался тому, что Метенев отправил его впереди. Сэкономив время, он тщил себя надеждой неспешно собрать пожитки, а может и недельку-другую отдохнуть с семьей.

— Передохнуть надо! Баньку истопить, хлебы печь,- жаловались сопровождающие его горные ученики.

— Придем в Красноярск, там и отдохнем,- отвечал штейгер, не уменьшая, а наращивая с каждым днем скорость передвижения, останавливаясь лишь на ночлег.

Вернувшись на завод, и окунувшись в забытый за долгие скитания быт семьи, Кристиан не заметил бегущих дней, пока размещенные в квартирах горные ученики не напомнили ему о необходимости в конце ноября возвращаться в Красноярск.

— Чего в городе ждать? Придет команда берг-гешворена, он направит сюда вестовых, тогда и уйдем,- отвечал штейгер. А чтобы ученики не болтались зря, определил их на завод подручными.

На самом деле Гауз уже жалел, что дал согласие на предприятие, возглавляемое берг-гешвореном. Вернувшись на завод, где все подчинялось знакомому жизненному ритму, где все было регламентировано установленным им, Гаузом, порядком, он с грустью ожидал того времени, когда вестовые известят его о прибытии Метенева в Красноярск. Жена его, русская и домовитая женщина, изо дня в день вздыхала и просила его написать прошение об отказе идти в Якутск, мотивируя тем, что у него большая семья…

— Не могу я, душечка! У меня контракт подписан на вечную службу России. А коли так, мой отказ будет рассматриваться огурством. А отсюда и в чине понижение ждет, а того хуже – силком отправят в Якутск,- вздыхал Гауз.

— Так надо еще что-то придумать,- не унималась жена?

И он придумал. Решил ждать втихую до тех пор, пока известие само не найдет его от Метенева и не проявлять инициативу, дожидаясь команды берг-гешворена в самом Красноярске, как условились. К тому же в дороге с такой большой командой, да грузом, да порохом и казною – всякое может быть…

Просыпаясь каждое утро, Гауз выглядывал во двор и с волнением всматривался : нет ли посланцев берг-гешворена. Они не появлялись. Уже к концу шел декабрь… Так, в надежде, что само собою все как-то решится, он, было, уже успокоился, как однажды к вечеру не увидел повозку со знакомой фигурой Домашевского и еще какого-то солдата.

«Ну вот! само собой разрешилось, - вздохнул Кристиан».

Вначале января Гауз с семьей прибыл в Красноярск и повел команду в Иркутск. Ответственность, которую возложил на него Метенев по доставке припасов, пороха и казны, заставила его собраться и через день все сомнения по поводу его выбора ехать или не ехать в Якутск, как-то сами собой ушли. Он был готов к новым испытаниям, а, глядя на взволнованное дорогой семейство свое, брошенное судьбой вслед за ним слушать мерное повизгивание снега под копытами лошадей, уже корил себя за прежние слабости.

«Ничто так не развращает, как ожидание. Недавно казалось, что все бы проклял, бросил и вернулся на родину. Но вот все само собой разрешилось и дорога, и судьба не кажутся такими тяжкими. В движении только и ощущаешь, что живешь… Да и вокруг красота-то какая!» – Размышлял Кристиан, поглядывая на порозовевшие щеки жены.

В первых числах февраля в Иркутске вся команда Метенева была в сборе.

* * *

Из приказа Иркутской провинциальной канцелярии берг-гешворену 1751 года марта 15.

«…Под команду и казну для сплаву в Якутск, ежели партикулярных судов покупных судов к найму берг-гешворен Метенев не сыщет, в таком случае приказать нарочно сделать казакам или купить готовые по тяжелости имеющейся казны и команды одно судно. Аще же на оном конечно вместиться невозможно, то и другое судно по пропорции по тому же сделать или купить с принадлежащими припасы от Верхо-Ленской управительской канцелярии и отдать с пристойным числом от места до места с гребцами и вожем. И во что оные в постройке обойдутся ценою или ж по чему будут куплены, в том взять вексель с надписанием платежу тех денег от берг-коллегии в Сибирский приказ и прислать оный в Иркутскую провинциальную канцелярию. А без того тех судов ему, берг-гешворену Метенву, не отдавать.

Несмотря на громадные расстояния, власть контролировала перемещение команды Метенева.

Разделение на две группы команды ускорило ее передвижение. И к весне Метенев следовал уже от Иркутска к последней цели – своему заводу. Выслав вперед всю команду под руководством Гауза с приказом идти на усть-Ильги, сам налегке двинулся следом. Берг-гешворен знал, что как только доберутся они до завода, то летом отправятся в тот поход, ради которого и создавалась эта команда – на Тыры.

Мысленно который раз в сознании Метенев прокручивал возможные варианты ускоренного изучения шарыповских и найденных им тыринских руд. Причем несколькими отрядами. Один – на шарыповский рудник он решил послать Гауза с Прижимовым. А на свой – пойти самому с Пермяковым. Поэтому ему хотелось знать способности Христиана к самостоятельной работе. Для чего на пути к дому давал тому возможность показать себя. Гауз исполнял предписанное берг-гешвореном по-немецки пунктально, и это все больше нравилось Афанасию.

* * *

У деревни Качуг, что всего в десяток домов, разбросанных вдоль берега с отгороженными жердевыми загонами для скотины, Гауз неожиданно столкнулся с тем, что по Лене появились полыньи. Другой бы осторожно, но все-таки продвигался вперед к Усть-Ильги. От этого поселка и был намечен сплав Метеневым, но саксонец решил не рисковать казной, припасами и людьми. Для этого послал вперед на разведку в Верхне-Ленск двух сотоварищей солдата якутского полка Ивана Завьялова с ямщиком Иваном Винокуровым, дабы узнать о состоянии зимника. Их между собой работные и служивые люди команды так и называли «Два Ивана». Им по ленскому зимнику было ходить не в первый раз, так что Гауз надеялся на их опыт и на ту информацию, которые письменно должна была дать Верхне-Ленская канцелярия.

Едучи до Верхне-Ленска санями по заснеженному еще льду, посыльные саксонца на реке не заметили особых опасностей. Три полыньи обходились просто, а около четвертой, предварительно «прощупав» пешней лед, поставили знак, где можно было делать объезд. Но по недавнему снеженью, покрывшему объездные дороги расколов, торосов и полыней заметили, что зимником уже мало кто отваживался ездить. Вода снизу местами подтачивала лед, готовый от малой нагрузки вот-вот провалиться. И тогда беда. Наступало то безвременье, когда зимник был уже опасен, а до вешней воды еще было далеко, чтобы плавиться по реке.

В Верхне-Ленской канцелярии не застав на месте управителя, «Два Ивана» решили заглянуть к знакомому казачку Дмитрию Красноштанову. Тот жил на окраине поселка и содержал лошадей казачьего разъезда.

Завидев друзей, хлебосольный хозяин открыл ворота, велел распрягать повозку и топить баню. А хозяйке наказал стряпать. Тем временем, когда жарилось и шкварилось, банька насыщалась парком, друзья насыщались «чем бог послал».

Бражничая, не заметили, как уж и ночь наступила, а потом и она прошла. Наутро «Два Ивана» вспомнили про остывшую баньку и затопили снова. Но пока топили, проспавшийся хозяин из-под припечка достал новую посудину, наполненную мутной жидкостью. Так друзья не помылись и второй раз и третий…

На четвертый день очнувшемуся Завьялову, как обухом по голове, представилось, что это он домой к себе на побывку вернулся. И так поразился, что с Матреной , женой своей, еще не сочетался, как тут же, переступил за перегородку и увидев готовившуюся ко сну жену сотоварища, казака Красноштанова давай ее топтать. Та, было, возмущением своим начала покрывать насильника всякой непристойной бранью, но, почувствовав, как извергается выстраданное долготерпение Ивана, сдалась. Когда же сознание Ивана забрезжило прояснением, он почти явственно заметил, что это не его Матрена, и с удивлением спросил:

— А ты хто?

— Шалунишка! Как кто? Марфа я! – И, приложив палец к губам, зашептала. - Тс-с, тихо, служивый, а то муж проснется…

— А где я?- настаивал Иван.

— Пить надо меньше, Ванечка! У Димитрия… Вы уж четвертый день зельем маетесь. А недавала вам, так Димитрий вон как разделался со мной, гляди!

И она подняла ночнушку, обнажая правую ягодицу. Тот пошлепал ее по округлой пампушке, но, видимо, продолжал теряться в догадках. Слез с топчана, хлопнул себя по лбу. Ясность не приходила. Потом вышел за перегородку, в чем мать родила, и уставился на хозяина дома Дмитрия, пытавшегося оторвать голову от стола. Наконец, это ему удалось и, с удивлением уставившись на голого сотоварища, сказал, икнув:

— А что, дружище? Может, веничком тебя, а?…

Оглядевшись, и заметив другого Ивана, гаркнул:

— Иван, хрен тебе в ноздрю! Давай веничек, попарим друга твоего!

Тот не реагировал. Дмитрий, было, попытался приподняться, но рухнул на стол и тут же захрапел.

Завьялов, осмотрел себя. Голого ему видеть было себя не впервой. Это он помнил. Потому не удивился. Но никак не мог взять в толк, какая связь была между тем, что было за стенкой, и тем, что он сейчас лицезрел…

* * *

Иван Винокуров растолкал друга.

— Вставай, пьянь несчастная!… Вставай!

Завьялов приподнялся и огляделся.

— А что холодно-то?

— Что, что? Мы уже по Лене едем, не видишь что ли?

— А куда?

— Как куда?- злился Иван.- К Гаузу на доклад.

— А что ты у тебя под глазом?- неожиданно спросил Завьялов.

— Ты на себя посмотри!- зло ответил Винокуров.

Завьялов потрогал правую глазницу. Почувствовал, саднило, а холод подбирался под кожух. Заметил, что без рубахи.

— С кем подрался, что ли я?

— Да не с кем! Это к тебе Димитрий приложился, когда протрезвел и тебя в постели своей Марфы застукал. Вначале отдубасил жену свою, а потом за тебя взялся.

— А ты ж чего с синяком?

— Тебя окаянного отымал от него…

— Знать и тебе досталось…- Посочувствовал Иван.- А я не помню ничегошеньки… А что стоим-то?

— Вишь, спереди? Полынья. Раньше не было. Не помню, где мы тут проезжали.

— Давай вожжи,- скомандовал Заьялов.- Поехали! – И, хлестнув кнутом лошадей, тронул в обход полыньи. У самого берега лошади вдруг остановились как вкопанные и странно стригли ушами. Винокуров Иван слез и хотел, было, посмотреть, что это они так уперлись. И обомлел. Впереди на лед наступала из-под снега вода.

— Что там?- не вытерпел Завьялов.

— Назад!- заорал Винокуров.- Назад!

Завьялов соскочил с воза, забежал вперед лошадей и начал толкать дышло, прикрикивая на лошадей. Те попятились. Но неожиданно лед под ним провалился и тот оказался в воде. Ямщик, было, ринулся к нему на помощь, но служивый гаркнул:

— Разворачивай воз, утопим лошадей!…

— Ямщик взял одну лошадь за недоуздок и с разворотом потянул ее прочь от берега. Когда увидел, что воз в безопасности, вытащил нож, резанул вожжи и отпустил на берег лошадь. Сам же вернулся к барахтавшемуся в воде служивому.

Намокший кожух не давал солдату возможности выбраться на кромку льда. Ямщик кинул ему конец вожжей и когда тот ухватился, помог вылезти.

Служивый сбросил мокрый кожух. Его било как в лихорадке. Ямщик снял свой и накинул на друга.

— Вот теперь протрезвел,- нервно рассмеялся Завьялов. – Гони к косе. Там должон быть завал. Запалим, да согреемся…

…Вернувшись в деревню, Два Ивана доложили Гаузу, что в Верхне-Ленске управляющего не дождались, а по реке идти уже опасно. При этом, перебивая друг друга, нарисовали ему страшную картину, когда сами чуть не утопли в полынье.

— Весновать будем,- коротко сказал Гауз. И отдал приказ двигаться на Бирюльскую слободу.

В отличие от деревни Качуг, где было всего несколько дворов, прозябавших в бедности, а жители ее жили в основном промыслом: кто охотой и рыбалкой, а кто собирал ягоды, заготавливал грибы и орех, в слободе была возможность купить провианта и разместить людей. К тому же в слободе имелась церковь, без которой не могла обойтись команда. Но более всего страшило Гауза, так это настороженность крестьян по отношению к его разношерстной команде, поскольку его народ ночами бедокурил. А однажды к нему пришли с косами семь мужиков. Молодцеватый мужик со стриженой бородой и с опоясанной головой черным платком, предупредил:

— Хотя бы у вас есть и ружья, да солдаты, мы вам покою не дадим, коли, не уберетесь подальше. Мы не дозволим наших женщин портить.

Гауз, уже узнавший в переходах русского мужика, изголодавшего по бабам, не на шутку испугался возможному конфликту и велел срочно собираться команде и двигаться на слободу, не дождавшись, пока испекут хлеб, поставленный на ночь, чтобы к утру посадить его в печь. Для умиротворения мужиков из Качуг велел им отдать заготовленное тесто. Однако строптивые мужики отказались, хотя в хлебе нуждались. Кадки с тестом погрузили на подводы и пока шли почти тридцать верст до слободы, несмотря на прохладный еще март, оно уходило из них, а перепачканные тестом пекари ругали Гауза на чем свет стоит.

Возвращавшиеся из далеких заимок, охотники из деревни Качуг, ступив на дорогу, по которой в слободу ушла команда Гауза, и, заметив разбросанное по обочине дороги тесто, приняли за чудесное явление. И на перебой рассказывали всем в деревне об этом чуде. Кто посмеивался, кто отворачивался от них, пока староста не сказал:

— Вы у баб своих спросите, что за видение им привиделось, когда вас не было. Того глядишь, к зиме и ангелов вам в подле принесут…

Мужики, удрученные происшедшими событиями в деревне, к вечеру колотили своих баб. Те ревели. Лаяли собаки. Топились бани. Был чистый четверг.

* * *

Узнав, что Гауз веснует в Берюльской слободе, а по Лене уже передвижение по зимнику закончилось, Метенев решил ждать весны в Иркутске.

Дни тянулись медленно. После огромного напряжения наступил период вынужденного отдохновения, за которым последовало обострение болезней. Которых Афанасий уже не мог и сосчитать. Ломило руки и ноги, от простуды не покидал грудной кашель. А тут еще сердечко волновалось так, что, иногда просыпаясь, Метенев долго не мог потом заснуть. Его преследовали думы о том, как там на заводе? Что сделал Бахман и Корнилов на Тырах?

И когда по Лене прошел ледоход, суденышки разного размера, баты, карбасы, дощаники, барки поплыли вниз.

Догнав Гауза, Метенев чувствовал конец долгого перехода, но и чуял, что здоровье ему уже не позволит быстро собраться и отправиться в тайгу.

В средине июня 1751 г долгий путь метеневской команды от Екатеринбурга до Тамгинского завода закончился. На это ушел год. Шедшее впереди судно Гауза уже окружало много народа, прослышавшего о прибытии команды на родную землю.

Пристав к берегу, люди разгружали судно. Метенев всматривался в знакомые очертания берега. Сердце взволнованно трепетало, сбиваясь с ритма. На пристани ожидала почти вся его команда горных служителей. А когда увидел на пристани стоящую в стороне женушку, сердце готово было выскочить из груди. Рядом с ней стояли и его дети.

Когда первая радость встречи схлынула, и Метенев перебросился несколькими фразами с Корниловым и Сургуцким, заметил, что не было среди встречающих Ракитоа. Метенев спросил Корнилова:

— Что-то не видно Алексея. Где он?

Петр вздохнул и грустно ответил. Третьего дня прибыл из Якутска вестовой от воеводской канцелярии, который принес пакет, в котором Ракитову давали вольную и восстанавливался в звании. Да опоздала власть… Уж как месяц нет Алексея. Его нашли у себя дома умершим прямо за столом. А в руках его была барка, ну ты знаешь, игрушка деревянная, что он сделал своими руками…

— А на борту той барки было высечено им же «Св.Мария»,- закончил фразу Метенев.

— Точно так,- подтвердил Корнилов.

— Господи! Сколь ждал человек и не дождался…

Глаза Афанасия налились слезами, он невольно смахнул их. А Катенька, взяв его од руку, торопила домой.

* * *

На следующее утро Афанасий собрал всех старших горных служителей в конторке и слушал отчет Петра Корнилова.

Тот сообщил, что согласно протокола Канцелярии Горного правления заводов названные золотые признаки им, Метеневым, по р. Тыре, по усмотрению ее не подтвердились… Но «прииски, где серебряная руда явилась не убогого содержания не оставлять втуне, ибо как вдаль производится будет работа, то может еще и богатые руды откроются. Того для … надлежит на те места знающего в горном деле искусство берг-офицера и из саксонцев штейгера для разрабатывания и познания богатства тех руд послать неотменно…».

Рассказывал о том, как Степан Прижимов с Карпом Готовцевым ездили на Шарыповский и Метеневский рудники для выяснения возможностей разработки руд и о результатах опробования руд, в которых Корниловым в созданной им лаборатории установлен и свинец, и серебро, и медь… Зато данные опробования руд по р. Лене оказались практически без серебра…

Докладывал о пожаре на заводе и протянул ему реестр сгоревшего имущества и цены утраченного. А потому согласно промемории губернской канцелярии в Канцелярию главного правления заводов велено отказаться от ссыльных на Тамгинском заводе.

Афанасий не перебивал. Слушал молча. Смотрел куда-то перед собой и мысли его, казалось, совсем не были озабочены тем, что говорил оставшийся за надзирателя работ пробирный ученик Петр Корнилов. И когда после доклада в тесной конторке повисла тишина, Метенев потер пальцами рук глаза, взял лежащую перед ним бумагу и прочитал выдержки из указа Берг-коллегии в Канцелярию Главного правления заводов, врученного ему год назад.

«…Горную работу ныне наипервее производить на Шарыповских и его, Метенева, приисках, кои надежнее, распределяя к тому смотрителей и работников, сколько где надобность будет требовать. И производить ту работу сильною рукою. И при том разработывании быть и ему, Метеневу, самому. А на прежде обысканных близ Якутского завода местах какое исполнение было прислать рапорт… А при Якутском заводе оставить из находящихся до сего при том заводе ремесленников малую команду токмо для дела надобного железа и инструментов к произведению той горной работы. И смотрение над оною поручить кто за способнее признается…».

Горные служители смотрели на берг-гешворена и не узнавали Метенева. За два года его отсутствия в лице и фигуре горного офицера что-то надломилось. И голос был тих, и глаза, в которых раньше огонь горел, сейчас иногда лишь искорки пробегали. Они видели, что-то произошло с ним…

Положив бумагу на стол, Афанасий подчеркнул:

— Как все вы заметили, здесь сказано, что работы надо проводить сильною рукою. Мне уже трудно это будет сделать, а может и невозможно… А потому за надзирателя завода по-прежнему оставляю Корнилова.- И посмотрел в сторону Гауза. Тот молча опустил глаза. На лице его пробежала едва заметная скептическая усмешка.

За долгий путь от Екатеринбурга до завода, Афанасий хорошо узнал этого человека. Образованный горному делу, по-немецки педантичный к исполнению своих обязанностей, Христиан Готлиб Гауз, как и большинство саксонцев, приглашенных Берг-коллегией для поднятия горного дела в России, страдал надменностью по отношению к русским горным офицерам, постигающим его основы. Признавая сильную руку Афанасия Метенева, он все же давал понять ему, что он, Христиан, не какой-нибудь русский мужик – а спец, которого пригласили государевы люди за неимением своих. Метенев иногда посмеивался его надменности и противопоставлял ему свой незлобивый, но твердый характер, часто говаривая: «Вы больше знаете, а мы больше умеем!».

Натянутость отношений между саксонцем и Метеневым возросла, когда берг-гешворен на пути к заводу заметил ему, что тот не выполнил его приказ о скором возвращении с завода в Красноярск вместе с семьей, дожидаючись посыльных от Афанасия. На это указание начальника команды Гауз прореагировал резко и в присутствии подчиненных нелестно отозвался о русских, которые ничего не понимают в организации работ. К тому же, не предоставив Гаузу «посильных условий быта и передвижения в дороге». На это Метенев с улыбкой ответил ему под общий смех присутствующих: «Милый Крестьян. Если бы я выполнял все твои требования, не хватило бы не только казны до завода добраться, которую мне доверила Канцелярия благопристойному делу сыска серебряных руд, но уверяю тебя, ты в дороге бы состарился!..».

Афанасий ничего не сказал Гаузу и тогда, когда тот без его разрешения повернул обратно из деревни Качуги в Берюльскую слободу, потеряв на это два дня перехода в оба конца. На его же мотивацию, что в деревне не было сносных условий весновки и не было церкви, где можно было бы люду служивому исповедоваться, ответил мягко. «Церковь, конечно, необходимое дело для истинного христианина, но на всем пути следования церквей не построишь. А потому продвижение к цели благопристойной гораздо важнее, чем поклоны бить, забыв о самой благопристойности…».

Для себя же именно тогда принял окончательное решение, что саксонцу можно доверить работу горного офицера, но возглавить ее организацию даже в малом деле, придется самомому или, на худой конец, тому, кто уже терт в нем.

Заметив скептическую усмешку Гауза при объявлении командиром тыринского предприятия Корнилова ниже рангом и моложе саксонца, про себя отмеил: «Это будет на пользу твоей, Крестьян, гордыне, а Петру – в его приобщении к руководству предприятием. Не боги горшки обжигают… Хотя не будучи обремененным худым здоровьем, я бы сам до конца завершил это предприятие и посмотрел, что ты стоишь в деле, а не в разговорах…».

* * *

Сургуцкой с Корниловым, сняв остаток доставленной его командой казны для проведения приисковых работ, сообщили Метеневу, что от средств установленных Канцелярией на проведение работ не хватает 69 рублей 5 копеек.

Афанасий расписался в акте и вздохнул.

— Вот и верь расчетам чиновников. На 1000 верст дорога оказалась длиннее, а по времени на целых три месяца. Выходит еще, что прижимист я, коли сумел такою ценою переход завершить. Должна быть нехватка больше. Ну да что там… Придется занимать где-то…

В Якутске Метенев взял деньги долг у целовальников⁶ и обязался вернуть его к Рождеству под проценты.

* * *

Видя, что здоровье Метенева после прибытия на завод ухудшилось, а команду на Тыры поставил под началом Корнилова, Гауз всячески показывал горным служителям, кто на самом деле знает, как организовать это сложное предприятие. Мелкие стычки штейгера с Корниловым некоторых смешили особенно, когда на ломаном русском языке штейгер напоминал ученику пробирного мастера, что он, Гауз, штейгер и ему виднее, что, сколько брать с собою и какие работы выполнять… И когда, вконец, обиженный Гауз письменно пожаловался больному Метеневу на упрямство Корнилова, тот неожиданно рассмеялся, а прочитав жалобу порвал ее и уже сурово заметил штейгеру.

— Ты, Крестьян Готлиб, занешь больше в горном деле любого из нас, а, тем более, пробирного подмастерья Корнилова. Хотя точнее он уже не только ученик-пробирер, а его надо величать уже за унтер-шихтмейстера, потому как рапортом своим еще в Канцелярии, я уведомил необходимость присвоить ему это чин. А то, что ты написал здесь, зело обидно читать. Ты на службу государеву принят спецом горным, но это не значит, что не должен подчиняться тому, кого я назначил. Умерь, гордыню, штейгер, и делай свою работу. А по возвращении команды я обоим воздам, что заслужили. Привезешь серебряных руд довольно, выберем место под заклад завода нового, управителем тебя сделаю. – И, похлопав по плечу штейгера, пожелал ему успехов, подарив ему молоток, который с любовью был выкован кузнецом Зарубиным, а ручку к нему из березы искусно подогнал Матвеевых.

— У меня молоток есть,- буркнул Гауз.

— Твой молоток там, в горах, и два дня не продержится, а этот сделан с учетом опыта, который я получил на Тырах. Бери, Крестьян, не пожалеешь!