В жизни в основном мы лукавим.
Истинны же только с самим собой, и то лишь в момент постигнутого нас откровения.

К весне 1952 г администрация Якутска вызвала берг-гешворена и вручила ему пакет Берг-коллегии. Афанасий с волнением принял его, но не решался открывать. Конверт был тонким. Афанасий чувствовал, нет, он физически ощущал, что в этом пакете не то, чего он ждет. То, должно быть пухлым, вложенным в пакет заданием на новое предприятие. А этот конверт был явно приказным или последним распоряжением чиновников от горного дела…

«Наверное, винят меня за лишнюю растрату денег при переходе из Екатеринбурга в Якутск. Я же вернул их в казну заводскую, заняв у якутских целовальников деньги, кои должны были мне дать чиновники от Канцелярии! Но те не дали, поскольку занизили время на прохождение этого пути… Сознательно или же по не разумению. Они же этим путем никогда не шли, да и не будут идти никогда. Оные там, а мы здесь – и не понять двум сторонам, разобщенным тысячами верст, кто прав. Им это незачем, а нам не докричаться…».

Так и не раскрыв пакета, он заторопился домой, к Катеньке и детям.

Апрель съедал снег на обочине дороги. Сани то и дело на поворотах цепляли обнажающуюся из-под снега землю, парившую под лучами солнца. Было то время, когда оно пригревало, но не плавило еще снег и лед. Они испарялись под его лучами. В полушубке было жарко, а в кафтане прохладно.

Какая-то нестерпимая тоска нежданно-негаданно сжала сердце берг-гешворена, и он почувствовал какой-то край. Нет, его уже не волновала судьба завода. Его удел был решен теми, кто где-то там и очень далеко отсюда. Завода, по существу, уже не было у Афанасия. А то, что осталось у него, так это жжение внутри, исходившее не то от больного сердца, не то от пакета, который лежал у него на груди не распечатанным, где был вынесен окончательный приговор его детищу. Афанасий почувствовал, сколько потраченного усилия оказалось зряшным и никому не нужным. Это следовало из указа, доставленного им из Екатеринбурга, в который он не раз вчитывался, и где черным по белому была обозначена второстепенная роль завода в условиях ориентации работ на серебро. Почему такая спешка? Для того, чтобы добыть серебро нужно много инструмента и оборудования. Опять же железного! А где его взять, как не сотворить на заводе… Зачем ломать то, что уже создано?

Теперь власти понадобились открытия, которые были сделаны Афанасием, а до него Шарыповым. Надолго ли? Может опять, как дело дойдет до главного – разработки руд и чиновники от власти бросят все на полдороге? Афанасий в своем сознании утвердился, насколько богат этот край якутский. Он надеялся, нет, не надеялся, он чаял, что богатства эти нужны России. Их можно добывать, возить не сплавом, но зимой, по зимним дорогам. Это легче и надежнее, чем идти сплавом и карбасами. Здесь должна быть вольница старателям, кои тщанием своим могли бы донести государству злато, да сéребро без особых затрат. Только скупку правильную чинить надобно, чтоб народ таежный концы с концами сводил. …

Синева просветов, мелькавшая в проплывающем мимо березняке, внезапно поразила Метенева. Он всматривался в них и видел себя на Тыре также, как когда-то всматривался в такую же синеву открывающегося пространства гор и…, вдруг задохнулся. Тяжесть на сердце превратилась в боль. Она почему-то разлилась уже по всей груди…

«Господи, что это со мной? Никак теперь мой край пришел. Как сердечко-то разболелось… Дышать даже больно…».

Афанасий бросить взгляд в спину дремавшему вознице. От неровностей дороги и близости к глазам спины возчика она то расплывалась перед глазами, то становилась отчетливой. Ясно различил, что тулупчик-то возчика совсем драный, да штопаный.

«Господи, я же ему на днях новый вручил! …Да видно сыну своему передал, а сам донашивает свой, потрепанный…Как же бедно живут люди вокруг при таком богатстве. Почему?…».

Кони бежали мелкой рысью. Афанасий облокотился на заднюю спинку саней и отдышался. Боль стала отступать, и через некоторое время ему стало гораздо лучше.

В приближающейся панораме завода Митеневу почудилось, что он еще живет своей обыденной жизнью. Дымят печи. Суетится люд. И ему снова захотелось вдохнуть жизнь в поселок.

«Как хочется все-таки жить… Дышать этим весенним воздухом. Видеть то, что сделано твоими руками. Вон и угол показавшегося дома. Кажется там, на крыльце, Катенька. Да, конечно это она, родная. Увидела воз со стороны Якутскогого тракту и уже ждет, милая… Что же я ей оставлю с детьми, коли што?…»,- подумалось Афанасию, и вылез с саней. Боль вернулась. Он пошатнулся, придерживаясь за сани.

— Что с тобой, родной?- всплеснула руками подбежавшая Катенька.

— Ничего. Так, что-то сердечко стало покалывать.

Когда в горнице Афанасий начал раздеваться, на пол выпал пакет.

— Что это?- спросила Катенька.

— А-а!.. Пакет из Берг-коллегии.

— А что же ты не вскрыл?

— Я знаю, Катенька, что там. Потому и не хотел без тебя вскрывать. Думаю, что отказ на мои прошения увеличить средства для прииску руд на Тыре, поскольку на переход команды расход вышел больше предусмотренного.

Катенька разорвала печать и прочла:

«Решением Берг-коллегии берг-гешворену Метеневу Афанасию Прохоровичу присужден чин…, чин берг-офицера гитен-фервальтера…»

— И все? Более ничего там не написано?

— Ничего…Подпись только: «У подписанного тако: Никифор Клеопин, Густав Ульрих Райзер, Феодор Старого-Милюков, секретарь Евдоким Яковлев…

Метенев устало вздохнул:

— Зачем мне чин, коли дело на ладан дышит?… Не услышали меня раньше чиновники. А сейчас мне уже не поднять то, о чем так долго думал. Знать действительно край мой пришел. Мы никому больше не нужны, Катенька. Никому! На те деньги, что у нас имеются, большого дела не сделаешь. Да и должники мы с тобой, родная, после перехода от Екатеринбурга до завода. А когда этот долг верну, один Бог знает.

— Не кручинься родной, проживем как-нибудь,- успокаивала Катенька, помогая Афанасию сесть на стул.

* * *

Весна брала свое. Растеклась черными лужицами талая водица у заводской конторы. Почерневший снег, недавно еще пятнами покрывавший террасу, к вечеру исчез, словно растворился. Афанасий, сидя на крыльце своего дома, всматривался в знакомые окрестные очертания и думал о том, как странно устроен мир. В кипени жизни, он не замечал, что творится вокруг. Не замечал ни времен года, ни движений в природе. Все поглощала работа. А сегодня обостренно почувствовал, как скоротечно все. Скоротечна весна, скоротечна жизнь. Сдается только вчера он, полный сил берг-гешворен, одним махом подымался на гору, дабы обозреть панораму Тыринского рудника, а сегодня с тоской смотрел на террасу и чувствовал, чтобы подняться на нее, вначале надо отдышаться. Сердечко стало напоминать о своем существовании, работу ранее которого просто не замечал. А сегодня вон как опять расходилось сердечко…

Его мысли прервал подошедший Корнилов. Метенев опять оставил Петра временно исполнять его обязанности по управлению заводом на период своего недомогания.

— Афанасий Прохорыч, вот сие доношение Якутской заводской конторы от февраля 27 дня в Канцелярию главного правления заводов с запросом оборудования и материалов в нашу лабораторию с росписью затребованного. Как ты просил. Токмо там не все прописано. Нам бы еще глазгалу 3 фунта, поташу два фунта, нашатырю, да буры. Да, если можно будет, бутылок хрустальных для держания крепкой водки две.

— Хотя бы запрошенного прислали, а ты еще просишь… Ладно, дополни к доношению, устало ответил Афанасий…

— Что, Прохорыч, колмотит сердечко-то?

— Вот уж все знают, что гитен-фервальтер дряхлеющий старик,- проворчал Афанасий, но добавил:

— Болит, а иногда так заколотится, что выскочить собирается…

— Может отойдет?

— Это, скорее, я отойду,- буркнул Афанасий и поднялся. – Пошли, посмотрим, что еще надобно для лаборатории. А то к осени привезешь пробы с Тыринского рудника, а пробирная изба не укомплектована ни посудой , ни химией.

* * *

Метенев не мог уже исполнить распоряжения Берг-коллегии и Канцелярии заводоправления самомому возглавить поход на Тыринский и Шарыповский рудники. Здоровье, подорванное переходом из Екатеринбурга в Якутск, осложнилось участившимися сердечными приступами. Он еще храбрился до последнего, не высказывая вслух то, что боялся даже сказать самому себе, что не возглавит предстощее предприятие, о коем мечтал и которое для него оказалось уже несбыточным делом. Но весна вскрыла ото льда Лену и побежала на север будить от зимней спячки таежные падуны, таща за собой шлейф из караванов журавлей, гусей и уток…

* * *

— Все, что я здесь приготовил, придется передать тебе, Петр. Не смогу я возглавить этот поход,- говорил Метенев Корнилову, передавая ему канцелярию и нехитрое снаряжение горного офицера. – Теперь вся тягость и надежда нашего предприятия ложится на тебя. Я уже не смогу помочь. Кажется отходился уже. По заводу уже ходить тяжко, нежели в веси горные собираться… Через три дня надо отплывать. Судно готово, а люди уже заждались похода.

— А может Гауз возглавИт предприятие?- слабо сопротивлялся назначению пробирный ученик.- Он все-таки горныЙ офицер, а я учиник пробирера…

— Ему дело горное делать, а тебе его организовать надо. Задачи разные у него и у тебя. Да к тому же саксонец, глядишь, трудностей испугаются, да не завершат дело, как бы мне хотелось. А ты – свой, доморощенный, тебе возглавлять дело, Петр, тебе. А немец, думаю, противиться твоему назначению не будет. Я же со своей стороны в команду твою определяю всех, кто может держать кирку ли лопату и молоток. Всех, даже копиистов отправлю. Силою большою двинем на Тыры, глядишь, всем работенка сыщется. Здесь останутся женщины, дети, да немощные, как я…

— Уж немощный нашелся, Афанасий Прохорыч! Вон какой переход учинил, а тут всего около тысячи верст туда и обратно. Отдохнешь летом, сил наберешься, да на следующий год сам поход организуешь,- успокаивал Корнилов.

— Нет, Петенька, отходил я свое, кажется… А тебе вот что скажу. Все, что сделано на заводе – это только начало того, что предстоит сделать тебе со своей командой. От того, что привезете, где места заводу выберете, зависит не только моя судьба или твоя – но и всего Якутского края. Ему продвижение к благоденствию через горное дело отыщестся. Ступай, и делай это великое дело. Здесь в указе, который мне дан Берг-коллегией все означено, как и что делать. На судах спустисся по Лене, подымешься по Алдану до Тыров. При довольной воде в Тырах лодками и пешим ходом лошадьми, коих отдаю всех, какие работать и тянуть поклажу могут, дойдете до моего прииска, а потом и до Шарыповского. По горному обыкновению все предстоит тебе разведать сильною рукою… А чтобы тебя не шпыняли, кто завнием да должностею тебя выше, мол, не спец, а командует! Я подал рапорт на присвоение тебе звания уштер-шихтмейстера.

— Спасибо, Афанасий Прохорыч! Оправдаю надежды твои,- страстно пожал руку Метенева Корнилов

* * *

С уходом отряда Петра Корнилова на Тыры завод, и без того уже опустошенный наводнениями и пожарами, показался Афанасию призраком, где, хотя еще и стучал молот, но в его ударах уже не слышалось того азарта, который будил когда-то в нем радужные надежды. Их не было. По пыльной обочине дороги шатались с ободранными боками две немощные, надорвавшиеся на работе, лошади, пытавшиеся кормиться зеленой травой. И только деловито портяхивали хвостами береговушки, собирая что-то то ли для своего гнездовья, то ли ища пропитание. Жизнь природы не нарушалась бытием, а бытие умирало вместе с заводом.

* * *

Начало лета 1752 года было дождливым. Но в первой половине июня неожиданно они прекратились, и нескончаемый день заколесил по весям якутским. Сразу потеплело. Все потянулось к жизни: и травы, и деревья. Не слышно было птиц. Обремененные семейными заботами, они притихли на гнездах. Как по команде вылетел комар и тучами набросился на работников и скотину. Собаки прятали морды и искали защиты, какая под крыльцом избы, а какая нагло проскакивала между ног хозяев и хоронилась в сенцах. И не налюбоваться бы на красоту и звень тишины долины. Но такая уж судьбинушка у этого края. Летом комар не дает, а зимой холод.

Метеневу полегчало. Он, было, засуетился. Позвал Петра Корнилова и приказал дать указания Христиану Гаузу, старательно укомплектовать лабораторию к анализам серебряных руд, кои должны были быть выполнены к зиме. Корнилов обрадовался посвежевшему гитен-фервальтеру:

— Все, как есть, сделаем. Пускай только пробы доставят.

Но к вечеру Метенев слег. Заводской лекарь с оказией был на первой рыбалке… Катенька суетилась около мужа. Сын настороженно следил за отцом и все спрашивал:

— Ты что, папа?

— Прихворнул малость, сынок…

— Ты же не болел!

— Ну, вот и заболел. Ничего, пройдет Петр Афанасьевич…

Метенев погладил голову сына, обнял дочь. Потом подозвал Катеньку.

Когда та подошла, он взял ее руку, прижал к щеке и тихо заговорил.

— Мой завод – мой фатум. И в том, что я связал с ним лучшие годы моей жизни, и в том, что ты меня нашла здесь. … Я благодарен ему за то, что ты есть, что именно мысли мои о тебе дали возможность сделать то, что я успел сделать. Я слишком дорожил своим делом и считал, что кроме его у меня ничего нет. Но я ошибался. У меня была ты… Прости меня, родная, что не нажил я добра для семьи, а вас оставляю без средств к существованию. Паки чаяния чувствую, что интерес государев пропадает к делу моему и тех, кто не жалел жизни своей и благое не искал, но тщился заботами об отечестве… Пропадете, если по зимнику не уедете отсюда… Все прахом пойдет, чувствую…

Метенев уже не молил Бога, чтобы он дал ему здоровья, он молил Его за то, чтобы он не дал возможности погибнуть его детищу – заводу. А жене велел зажечь лампадку, что висела у него над окошком. Он зажигал ее, когда думал о Катеньке, будучи в одиночестве, зажигал ее, когда вернулся с Тыров, когда вернулся из Екатеринбурга с надеждой выплавить серебро на своем заводе…

— Жизнь прошла, Катенька, а мне так и не удалось узнать, зачем я жил? - говорил он жене.

— Затем что мы вместе, - тихо отвечала она.

— Да, Катенька, затем, что ты есть, опять повторил он.

— И ты, Афонюшка, -шептала Катенька.

— Неужели этого достаточно, чтобы человек был счастлив?- продолжал Афанасий…

— Конечно, нет, - тихо говорила она.- Но у тебя есть дело, ради которого ты служишь самому себе… Фатум – это дело твое. В нем и счастье твое и рок.

— Ах, да! Дело… В действительности же это не оно, наверно…

— А что?

— Мечта, родная моя! Я мечтал открывать новые земли, ходить за край, чтобы узнать, что там?..

— Ты обрел эту землю. Вон, смотри за окном, там нисходит бесконечный день над тем, что ты создал,- утверждала Катенька.

— Не то, не то, родная… Я обрету здесь могилу, но не покой. Я просто не знаю, что это такое покой… Я ненавижу покой, я хочу жить…Ходить по этим весям и возвращаться к тебе. Странно, но у меня притупилось даже чувство родины. Где она у меня? В Коломне? Я уж так долго там не был! В Екатеринбурге? Нет-нет! Там было одно метание, а не жизнь. Днем в работе, а ночами без тебя… Стало быть все же здесь… Но ты знаешь, родная, я не чувствую себя умиротворенным, в том, что меня окружает… Не мое это, нет… Я чувствую, что теряю тбя, Катенька…

Катенька гладила его голову, и он не то впал в забытье, не то уснул.

* * *

Берг-офицер гитен-фервальтер Афанасий Прохорович Метенев умер 30 июня 1952 года. Отпевал его в тамгинской Троицкой часовне заводской священник Андрей Ядрихинский. Хоронил заводского надзирателя весь завод. Оставшиеся служить при заводе два казака, да семь служилых солдат выстроились в почетном карауле, а когда опускали гроб, выстрелили из ружей. Волна грохота раскатом своим сбила со стоявших поодаль лиственниц шишки. Они упали, уронили семена, дабы прорости деревами новой жизни.

Гитен-фервальтер все сделал для того, чтобы пустила корни новая жизнь в этом Богом забытом краю, чтобы отечество прирастало богатством, к которому он только подступился. Но отечеству было не до этого, как, впрочем, и не до него…