Глухов хождение в горы принимал как самоочищение и утверждение нового мировоззрения по отношению к окружающей природе и обществу. Он видел его метастазы, ощущал, как, являясь частью общества, сам черствел. Брезгливость к порокам окружения заставляла бежать в горы. Там, наедине с природой, как ему казалось, становился чище, чувствовал, что он и есть та, неотъемлемая часть ее, что не являлся механизмом или винтиком общественной машины. Он понимал, что человек не может без общества, но и не мог представить себя без ощущения своей принадлежности естеству природы. Александр также замечал, что в поле такое же творится с окружающими его людьми, разными по социальному положению, мировоззрению и духу. Даже бичи, кои в обществе познали всю глубину своего падения на дно со всеми его атрибутами: нищетой, грязью, болезнями, недоеданием, пьянством, в горах сравнительно быстро становились людьми. Светлели их лица, чище становился быт, отсутствие возможности пьянства пробуждали в них не только сугубо человеческие отношения, но они становились способными на многое…

И как только весна чуть-чуть прогревала крыши домов, а дороги покрывались чернотой вытаявшей от солнца угольной пыли, выбрасываемой из котельных, от того казавшимися черными траурными лентами по жестокой уходящей зиме, а черные воробьи, еще нахохлившиеся и невесть откуда взявшиеся, собирали крошки хлеба около булочной, к крыльцу экспедиции начинали тянуться бичи. Такие же нахохленные, нечесаные и черные как воробьи, перезимовавшие в трубах печного отопления бичи рассаживались в ряд на крыльце с раннего утра и ждали геологов.

Перезимовавшие, кто в теплотрассах, котельных и бичевнях, на конбазе, не похмеленные, больные, но смиренные с судьбой – они собирались ватажкой и ждали начала сезона. Готовые на любую работу, а за бутылку водки – на все, кроме воровства и мокрухи.

Это была прелюдия в весеннюю страду начала полевых работ, когда бичи могли запросто попросить на похмелье трешку и пообещать геологам, что они идут именно к ним кем угодно, лишь бы те дали на еду и похмелье. В таких случаях никто им не отказывал. Давал.

Здесь, на крыльце конторы бичи вели торги с начальниками партий на весь полевой сезон, кто хотел канавщиком, промывальщиком, сторожем, пекарем или просто маршрутным рабочим.

На весновку обычно раньше всех подходили канавщики и старики. Последние шли на базу за небольшую плату костровыми поварами, совмещая хлебопека и сторожа.

Вот и сейчас геологи, проходя мимо, останавливались, здоровались с каждым за руку, как с давними знакомыми и, конечно, давали и на похмелье и на еду. Знали, что никто из них никогда не только не обманет, но каждый считал признаком хорошего тона – вернуть долг, сколько бы времени не прошло. Некоторые иногда только к зиме возвращали долги, когда уже геологи и не помнили о них. Но бичи это делали с чувством непременного достоинства и важности момента, как настоящие джентльмены.

Правда, однажды Глухову один бич не вернул аванс. Об этом узнали его сотоварищи и на следующий день исправно отметелили того, да так, что тот едва дотащился до конторы и, когда Глухов проходил мимо, бич умоляюще попросил его взять деньги, поскольку назавтра его обещали просто похоронить. Глухов засмеялся и оставил ему часть денег на похмелье, пообещав, что непременно донесет о возвращенном долге Женьке Меченному, который был признанным обер-бичем не только за постоянство своей близости с геологами, но и отправлял негласно все неписанные бичевские законы. Его уважали все. Ему первому давали похмелиться как свои, так и геологи, зачастую шедшие к нему первому, поскольку именно тот знал, кто, кем, где, у кого и когда работал.

Когда к моменту выдачи аванса бичи собирались стайками у кабинетов начальников партий, по конторе разносился неимоверный дух прокисших портянок, застоявшейся мочи, пота и перегара разной природы: водки, одеколона, «ланы»… Бухгалтерши, проходившие на верхние этажи конторы, закрывали носы, и по этому состоянию камералки[19] уже знали, что начинается новый полевой сезон.

Бичи получали аванс и ровно на три дня уходили в запой. Геологи это знали и давали им столько, сколько хватит именно на три дня. По истечению этого срока, бичи опять сползались к конторе, и тогда начиналась лихорадка весновки. Все бичи стремились на весновку попасть как можно скорее. Не только от соблазна поселка, но и потому, чтобы вкусить нормальной человеческой жизни. Они там приходили в себя. Строили базу, склады для взрывчатки, которая требовалась для проходки горных выработок, баню. Отмывались, отъедались. А когда приезжали или прилетали геологи, они выглядели совершенно другими – людьми. Палатки или избы, которые ставили или рубили для себя, были ухоженными и даже комфортными простотой убранства от различных безделушек, рогов, искусно сделанных подсвечников из дерева или консервных банок. Около жилья ровными рядами воздымались поленицы дров. Прилегающая к балкам территория выметена. Этим самым они вольно или невольно демонстрировали тоску по бывшему утраченному человеческому жилищу и старались хоть на время обрести комфорт в нем, сознании и душе. Они возвращались в социальный мир человека, из которого сами ушли или их вынудили по воле страстей жизни, с которыми либо не справились, либо не хотели справляться, оказавшись на дне. И это дно для них оказалось средой, которая их наделила свободой ото всего: от дома, общения, достатка, семейного тепла, цели, принципов – жизни. Они находились даже не на дне, а в какой-то пропасти между людьми и животными. Их унижали, - они не замечали этого; их били,- они не отбивались. Но в поле, почувствовав другое отношение к себе со стороны геологов, кои не могли жить по иному, как полевому уставу и одному для всех, бичи начинали ощущать свое достоинство. Становились даже личностями, способными на товарищество, братство, дружбу, преданность, справедливость даже в большей степени, чем те, которые всем этим кичились, не будучи на дне.

* * *

Глухов заканчивал проект. Машинистки уже отпечатали текст. Оформители выдали планы и проектные карты. Смету задерживали. Он знал, что вначале ее обдерут в экспедиции, потом в Управлении. И останется тот минимум, на который не возьмешь нужное количество геологов, техников, рабочих для выполнения предусмотренного объема работ, не хватит вертолетного транспорта, чтобы разбросать по территории лабазы. Придется надеяться на свои плечи, спины, ноги и натуженное дыхание.

К вечеру позвонил начальник планового отдела:

— Александр Васильевич, зайди, пожалуйста, вопросы есть по смете.

— Началось!- подумал Глухов и поднялся на второй этаж.

Начальник планового отдела Усов Сергей Михайлович был выдающийся спец своего дела. Пережил, кажется, всех, в том числе и эпоху Дальстроя. В настоящее время испытывал уже третью реформу планово-экономической службы. Суть ее заключалась в том, чтобы «экономику сделать экономной!». Лозунг компартии давал возможность резать затраты там, где они были необходимы и увеличивать там, где они были не нужны.

Сергей Михайлович уже в возрасте, среднего роста, человек с гладко зачесанными назад волосами и крупными чертами лица. Чтобы сказать какую-нибудь неприятность, вначале рассказывал какой-нибудь бородатый анекдот. Обычно предупредительно вежливый, Усов встретил вошедшего Глухова радостно, как будто хотел сообщить ему приятнейшее известие. Встал, пожал руку и, посмотрев из-под очков, на этот раз без анекдота, перешел к делу.

— На такую смету столько вертолето-часов? – не пойдет! Надо пересчитать и урезать…

— По схеме заброски и выброски, по техническим характеристикам вертолета, учитывая его крейсерскую скорость, в смете именно расчетное количество часов. Мы же не можем уменьшить расстояние, коли оно такое есть на самом деле! - парировал Глухов.

— Сократи количество рейсов!

— Как я могу сократить, если предусмотрена только заброска и выброска грузов и персонала. Не выбросим груз, нечем будет работать персоналу. Не выбросим персонал – ничего не сделаем!

— ?..

— У тебя проектом предусмотрена заброска лабазов? Сократи их!

— А как я буду отрабатывать площади, если у меня нет внутреннего транспорта? Площадь непроходима ни для одного вида транспорта… К тому же по технологии и задумки – у нас летучий отряд, а не ползающий по земле. Понимаете, новый вид работ, дабы за сезон дать предварительную оценку нескольким площадям, отстоящим друг от друга на сотни километров!

— А на хрен тебе нужно лезть на площадь, где транспорт не пройдет?- раздался голос Стукало – начальника проектно-сметной группы, сидящего напротив начальника планового отдела.

Это был лысоватый, располневший на сидячей должности бывший геолог. Пренебрежительно относившейся к любому обоснованию затрат на полевые работы геологами, поскольку всегда подчеркивал, что он сам бывший полевик, и знает, как геологи «заводят рака за камень», чтобы увеличить транспортные расходы, численность работающих, одним словом – умножить затраты на выполнение полевых работ, а в поле жировать на охоте и рыбалке.

На самом деле он ходил только в три полевых сезона и, поняв, что это не для него, охотно согласился уйти в администрацию, где и платят больше, премии опять же и «не клятый – не мятый». При этом преуспел в том, что на любых тусовках, техсоветах, собраниях острил по поводу полевиков, но так, когда начальству это было выгодно и необходимо. То есть, чтобы подчеркнуть ущербность работы отряда или партии. Ну, а уж если кого-то бивали жесткой критикой, то он добивал лежачих, чаще не повинных в невыполнении плановых работ именно сметой. Она в его руках и колонках цифр преображалась всегда в такую форму, какая была угодна начальству в момент экзикуции начальника полевой партии или автора проекта.

Начальство же всегда держало около себя «борзых», чтобы их оскалом, не своим, ставить на место «зарвавшихся» специалистов. Тем самым со стороны выглядело все демократично, на самом деле представляло собой методу управления строптивыми полевиками.

Некоторые, в основном молодые начальники отрядов и партий, побаивались его. Другие, постарше, откровенно называли его «Матрасовкой» за тучность его телосложения, отчего походка его приобретала характер раскидывания в стороны ног, ритмично сопровождавшиеся бросанием в стороны рук, коим для ходьбы мешал живот. При этом цинизму этого человека не было границ. Однако силу он уважал. Лебезил перед теми, кто у начальства пользовался авторитетом или просто наталкивался на какой-нибудь сокрушительный отпор. Но в любом случае всех он считал мерзавцами и при удобном случае мстил. Мелко, но иногда метко. Этой местью была обычно именно смета и цинизм Стукало до пошлости…

— Борис Сергеевич, это не твоя забота, почему поставили здесь полевые работы,- бросил, почти не поворачивая к нему головы Глухов.

— Моя забота экономить государству деньги…

— На горбах геологов, что ли? – здесь Глухов посмотрел ему уже в лицо. Тот отвел взгляд.

— Ладно вам препираться!- вставил Усов и подчеркнул:

— А сократиться все-таки придеться…

— Как же, Сергей Михайлович! Нам деньги Якутск выделил те, какие я в проекте обосновываю. Зачем их терять?

Усов встал, подошел к двери и позвал за собой Глухова покурить.

Глухов не курил. Усов знал это. И когда выпустил дым, обратился к нему.

— Понимаешь, пришла команда сверху, выделить из плановых объемов экспедиции, что выделяет Якутск, деньги для форсирования работ на Северном. Сам знаешь, сейчас Северному нужно готовиться к ГКЗ. Работ, как забот, полон рот. Понимаешь, невпроворот, чтобы выполнить плановые объемы и подойти к подсчету запасов. А денег мало. Запасы утверждаются не каждый год, тоже знаешь. Значит, будем шерстить полевиков, ужиматься.

— С бедной овцы, хоть шерсти клок?

— Ну, зачем ты так, Саша! Ты ведь умный человек…

— Я то, может быть и умный, а как я выполню работы, которые разбросаны на трех участках и отстоящих на сотни километров?

— Саш, у тебя три года. После защиты Северного, глядишь, обстановка изменится. Напишешь дополнение к проекту. Поможем ассигнованиями потом, когда Северный защитим,- убеждал Усов.

— Странно как-то получается. Северный объект как «черная дыра», сколько в него не бросают все мало. Да у нас, у всех сезонных партий, одного-трех процентов ассигнований не наберется от тех, что дают на Северный объект, а вы еще обдираете …

— Не кипятись, Саша! Я сам знаю, как полевикам тяжело. Но я тоже выполняю распоряжение тех, кто наверху,- и Усов показал большим пальцем-культяшкой в потолок.

— В общем, каждый прикрывает свою задницу,- буркнул Глухов.- Зачем лукавить? Не лучше ли вообще свернуть наши работы, чем карячиться и надрываться? – Завелся Глухов.

— Ладно, Саша! Численность мы тебе оставим, а вот вертолето-часы нам нужны. В случае чего поможем, мы же тоже люди…

Глухов спустился в кабинет и продолжал находиться под впечатлением разговора с начальником планового отдела.

«Что же это за такая плановая система? Сказали сверху и шерсти! Это не плановая система, а произвол какой-то… Зачем лукавить? Почему всегда думают одно, а делают другое? Значит то, что мы, полевики делаем, это второстепенно? А то, что делают разведчики – главное?».- Глухов сидел за столом, обхватил голову руками и ему вдруг стало все безразлично. «С таким трудом выбить деньги на проект, а потом позволить ободрать себя?…».

На следующий день дверь в его кабинет открылась и в нее вошла Лиля, плановик.

— Александр Васильевич, к вам добираться – что на улицу выходить! Перешли бы уж наверх, и нам лучше было бы! – и она протянула ему бумаги.

— Вот, проект подписан Усовым. Главным геологом тоже. Утвержден начальником экспедиции…Это ваш экземпляр с новым штатным расписанием.

— Спасибо! Когда отсылать проект будут в Якутск?

— Завтра нарочным.

— Хорошо.

Глухов посмотрел на итоговые цифры и все понял. Численность была урезана наполовину. А по итоговым вертолето-часам понял, что на заброску лабазов вертолето-часы просто исчезли… Часов только туда и обратно…

* * *

Одержимые люди не могут жить пресной жизнью, они хотят ее прожить непременно с адренолином: чувственно, на взлете своих физических и духовных сил. Поэтому Глухов затосковал по полю. Его душа, как перелетная птица: весной тянулась на север, а осенью – к югу. Вся же его осознанная жизнь представляла не только поле, но состояние поля.

С предвкушением полевого сезона, он больше гулял в окрестностях поселка на лыжах или уходил на рыбалку в одиночку. Он любил одиночество и в этом состоянии даже становился другим. В нем просыпались какие-то сентиментальные чувства к окружающему миру, которых никогда не показывал на людях. В такое время он отдавался мыслям и улетал вместе с ними в горы, где еще лежал нетронутый солнцем снег, где ожидание встречи с новыми местами волновали его. Именно поэтому он старался улететь в поле раньше. Использовал это время на подготовку к первым маршрутам, которые проходил непременно вслед за стаявшими снегами. Этим он увеличивал короткое время полевого сезона, так необходимое для того, чтобы разобраться в сложной перипетии геологической ситуации новых районов.

* * *

Миша Бакунин заглянул в кабинет, когда Глухов собирался уходить домой.

— К нам с тобой просятся трое рабочих, будем брать?

— Бери, Миша! Только это все, на что мы можем рассчитывать.

— Как?

— А вот так, смотри штатное расписание!

— Дык нам это только на один участок, а у нас их три?

— Это ты у начальства спроси! – одевался Глухов.

— Нет, так дело не пойдет! Я лучше на съемку пойду. Там вертолеты, вездеходы, лошади. А у нас фигушки одни. На рюкзаках пыхтеть придется.

— Придется, Мишенька, а что делать?

— Настаивать надо, Саша!

— Вот и иди, настаивай. Ты же тоже начальник отряда, Миша.

— Ну, если тебе отказали, кто же меня слушать будет?

— То-то, дорогой. Никто! Пошли домой. Завтра на склады надо идти, харчишки, снаряжение собирать. Форма одежды – рабочая.

* * *

На складах была суета. Перед Днем геологов все начальники сезонных партий стремились забросить весновочные группы, а потому нужно было получать продовольствие, снаряжение, инструмент и все то, что необходимо было для полевых работ. «На потом» оставляли только мелочевку, документацию, да то, что успеет урвать каждый начальник для своих работников под шумок или договорится с завскладами.

Дефицит был во всем: продовольствии, снаряжении, оборудовании. Поэтому начальники в заявках указывали больше того, что было нужно, потому как знали, что начальник отдела снабжения все равно «урежет». И он урезал.

Вот и сейчас впереди Глухова собирал своих в поле начальник партии Горюнов. Начальник снабжения Остроухов смотрел в заявку и рычал:

— Ну, прямо, лорды! Вам полога от комаров в палатках спать на каждого, спальники новенькие, палатки новенькие, да где я этого наберусь? А это что? Дворники для вездехода? Может фары с подфарниками еще по ночам шарашиться, да рыбу ловить? А это что? Мясо белое в собственном соку? Да мы сами не едим его, а вам подавай, лорды, понимаешь ли…

Горюнов гоготал, поглядывал на Глухова и, подмигнув ему, отвечал начальнику снабжения:

— Ну, так выпиши себе ящичек, как будто мы взяли, но и нам парочку-тройку дай. И мы будем рады, и ты попробуешь…

Начальник снабжения посмотрел в сторону Глухова, как бы убеждаясь, не заложит ли, и, вычеркнув половину испрошенного, пошел дальше по списку.

Когда дошла очередь до Глухова, Остроухов посмотрел на него, как будто видел первый раз и спросил:

— А ты что, Василич, так рано в поле собрался? Тябя мы в последнюю очередь должны отоварить, что останется, дорогой! Вот очередь, смотри!? Между прочим, главным геологом подписана, а начальником экспедиции утверждена.

— Ну, так все же почти получили? И почему по последней овце считать надо. Остальные, кто не получил, «чесаться», может, до мая будут, а мне надо работу начинать в апреле…

— Что по снегу, что ли?

— Какая тебе разница, по снегу, не по снегу! Каньон опробовать. А его с воды не возьмешь. Вот и засобирались…

Остроухов посмотрел в заявку, прикинул и махнул рукой.

— Ладно, получай! - и…, вычеркнул половину требуемого.

Плановая система была в действии…

Глухов улыбнулся, взял подписанную заявку и отправился на склады.

Горюновцы грузили последнюю машину. Поодаль, на эстакаде сидели бичики и уже открывали консервы, разливали водку: кому в крышку от чайника, кому в кружку, кому в консервную банку, из которой вывалили на кусок бумаги содержимое только что. Крякнув, пили «за поле!».

Горюнов, уже поддатый, продолжал балагурить, кидая наравне со всеми мешки с мукой поверх овса для лошадей. Отряхивался. И снова тянулся к спиртному. К вечеру обычно его уже домой приводили или сгружали с машины никаким.

Глухов с Бакуниным получали и затаривали свои склады вдвоем. В составе партии его была еще одна женщина – техник геолог, мать троих детей. Других людей в новой партии еще не было. Работяги, коих приняли вчера, проходили медицинскую комиссию.

Закрыв склады, геологи пришли в контору, чтобы обсудить заброску первого отряда. Протиснувшийся в дверь, удерживаемую резиновым жгутом от аптечки Слава Ношин, выпалил.

— Саш! Мой груз забрасывают сейчас с четвертого на базу. Некого посылать на весновку. «Хозяйка»[20] стоит уже у ворот экспедиции. Вертолет в Теплом заправляют. Дай твоих рабочих, а ко мне подойдут, возьмешь моих?

— Слава, ты как снег на голову! Я же после Дня геолога сам в поле иду!

Ношин опустился на стул, снял шапку, вытер пот с широченного лба, произнес:

— Выручай, Василич!

Глухов смотрел на растерянное лицо начальника партии и понял, что отдаст. Потому как взаимовыручка дело святое…

— Ладно! Иди в поликлинику, отлови моих работяг и забирай. Только смотри, первые к тебе придут – мои!

— Ух, Саш, благодарствую! Давай по рюмочке! - и вытащил за пазухи бутылку водки.

— Ты же знаешь, Слава, я того, не пью в такой обстановке… Мне нужен интим, женщины. Чтобы скрипка за ухом пела… Вон с Мишей разве что и выпей?

Ношин хохотнул, но все же стал уговаривать:

— Так мы по-маленку, Саш, не ради напиться, а ради удовольствия для…

Глухов просто поражался умением геологов в предполевой суматохе успевать не только дела делать, но и выпить. При этом считалось незазорным в предполевой период ходить под хмельком по конторе почти каждому, поскольку это были последние дни и недели, когда геологи были дома и наслаждались бытием. Сознанием они будут наслаждаться там, в поле, впрягаясь в любую работу, чтобы выполнить проект, который вначале обдирали свои экономисты, а потом и якутские. А уж если начальство по каким-то причинам искало какого-нибудь начальника партии или геолога, непременно раздавалось в ответ: «Так он на складах! Получает…». Эта волшебная фраза сразу отбивала охоту искать человека, потому что, во-первых, бесполезно было искать его на многочисленных складах, в мастерских, гаражах, на конбазе, которые были разбросаны по всему поселку и за его пределами. А во-вторых, все знали, что именно в это время геологов лучше не трогать, они сами знают, что делают. Потому что впереди маячил самый, что ни на есть их праздник: День геолога…

Напившись спирта, обойдя всех знакомых, и доведя их до такого же состояния, когда пропитанная угольной пылью от котельных дорога вставала на дыбы перед глазами у каждого из друзей и сослуживцев по родной геологии, геофизики почему-то пришли в химлабораторию и продолжили там пить уже с фотографом. Наконец у кого-то блеснула мысль взвесить мужское достоинство у каждого на аналитических весах, чтобы проигравшего направить за очередной выпивкой. У Серого, техника-геофизика, вес достоинства оказался вне конкуренции. Впечатленный этим окрытием, еле стоявший на ногах, он омыл его содержимым из рядом стоявшей колбы и расхохотался. Все с недоумением посмотрели на него, а потом в окно. Там, подбоченясь, точно изображая букву «Ф», на них смотрела завхимлабораторией. Назревал явный скандал…

Завхимлабораорией Матрену Федоровну, ветерана геологии, уже давно не могло волновать то, что эти шалунишки взвешивали. Ее волновало то, на чем взвешивали. И, ворвавшись в помещение, она схватила стоявшую в углу швабру отходила всех, не гнушаясь, что среди них находился и Серый – ее родной зять.

Наутро Серого увезли в больницу с ожогом его феномена каким-то раствором. Так поселок узнал своего героя, на которого молилась не одна санитарка и медсестра, благодаря усердию которым, он сохранил все-таки статус-кво в поселке.

* * *

День геолога чтили особо. Накануне выпускали огромную, на несколько листов ватмана, стенную газету, сплошь в стихах, шаржах с доброй или злой иронией, кто что заслужил… И обычно давали геологам дефицит: продукты, тряпки, обувь какую, изъятый по указанию начальства из своих же складов или по указанию районного из поселковых «заначек»…

Поскольку День Геолога приходился на первое воскресенье апреля, в пятницу начальник экспедиции собирал торжественное собрание, в президиуме которого обязательно восседал райкомовский чин или чин якутского масштаба. Обычно из геолуправления, смотря по важности момента.

Доклад делал сам начальник или главный геолог, где подводили итоги работы прошедшего геологического года. Потом награждали, кого грамотой, благодарностью, значком ли «За победу в соцсоревновании» или в «Пятилетке». Список был длинным. Старались не забыть ни шоферов, ни плотников, ни рабочих, ни уборщиц…, поскольку считалось, что все причастны к этому дню, кто работает в экспедиции. Поощряемый люд выходил на сцену. Ему пожимал руку начальник экспедиции. Подавал «Грамоту» – это и поныне существующий атрибут отличия от обычных и не совсем обычных трудяг – секретарь парткома, бравший ее из рук председателя профкома. Так соблюдалась субординация и традиция. Заканчивалось все торжество концертом художественной самодеятельности, за который отвечали не только партком, профком, начальник клуба, но и начальники партий, которые были обязаны либо заставлять участвовать в этом других, либо сами, если были не способны организовать своих людей на это мероприятие. После этого геологическая коммуна расходилась по домам, кабинетам, где доходили до кондиции. Домашние геологов в этот день могли выносить всякие их шалости, вскоре улетающих или отъезжающих в тайгу близких им людей.

Но основной праздник продолжался в воскресенье на природе при любой погоде. Это тоже было традицией. Автобус доставлял людей на берег Алдана партиями: самих геологов, членов семей и всех тех, кто был приглашен. Готовились шашлыки, нехитрое варево из того, кто что принесет. Кидали в общий котел все и варили. На аппетит никто не жаловался. Каждый ложил варево кто в кружку, кто в чашку… Смеялись, пели до хрипоты. В общем, гуляли.

К вечеру, дошедших до кондиции людей развозили по домам организованно. Кого «выгружали и заносили», кого поддерживали под руки, и тот сам переступал порог дома, а кто, восхищенный от прорезавшейся любви ко всему человечеству, лобызал всех и мычал песню. За всем этим действом тоже кто-то следил, дабы кто не замерз, поскольку в начале апреля морозы хотя и не лютовали, но еще можно было по такому случаю отморозить все что угодно…

* * *

В средине апреля Глухов понял, что он остался без рабочих. Кадровики заговорили о том, что лимит маршрутных рабочих исчерпан. На всякие доводы Глухова звучал один и тот же ответ: «Вы получили троих, отдали Ношину. Теперь рабочих нет!».

Славка Ношин, чувствуя свою вину перед Глуховым, все-таки выкопал где-то одного из местных молодых людей и буквально привел в кабинет Глухова.

— Прости, Саш, но нашелся всего один. Хороший парень из Бордоя.

Бордой – это островной поселок, раскинувшийся посреди Алдана. Раньше на нем держали зэков. Теперь там была молочная ферма. С приходом тепла на острове сажали картошку и капусту для местных районных нужд. Народу в Бордое было мало, но на всех работы не хватало. Потому лишний люд тянлся на заработки в контору экспедиции.

Рядом с Ношиным стоял крепкий якут, взирающий с раскрытым ртом на карты, лампы на столах, микроскопы, камни на стеллажах.

— Когда-нибудь был в тайге?- спросил Глухов, обращаясь к нему.

— Нет.

— Как же так, якут и не был? Что, даже по ягоды не ходил?

— Ходил. На охоту тоже ходил.

— А кем работаешь в Бордое?

— Пока никем. Я после десятилетки. В Бордое работы нет, вот к вам пришел.

— Ладно! Медкомиссию прошел?

— Да.

Тогда иди домой, собирай вещи и приходи завтра утром к конторе. До октября будешь в поле. Выезжаем в район Дыбов.

Когда он ушел, Ношин спросил:

— Так ты серьезно только вдвоем с Бакуниным собираешься в поле?

— А с кем еще? Геологов обещали дать, как появятся молодые специалисты. Техников нет. Женщин туда не возьмешь, поскольку на себе груз таскать весь сезон придется. А уж если и женщин таскать на себе, то хрен к концу сезона уже не подымется. В общем, куда ни глянь, дефицит!

— А как же Кэнне?

— А так. Отработаем сейчас каньон Сетаньи по льду, чтобы исключить возможность пурхаться летом по большей воде. А потом оставлю Мишу с рабочим, а сам вертолетом на Кэннэ в первых числах июня. Может, до той поры найду работяг.

— На хрен тебе нужно карячится, Саш? Плюнь ты хоть один раз им в рожу. Покажи им кукиш…

— Это ты так мне говоришь, сам, небось, молчишь, как рыба об лед…

— Грешок за мной, Василич! Ты знаешь, по этому делу. И щелкнул себя по кадыку. А уж, если настаивать буду на чем-то – выгонят ведь?

— Так что делать нечего, Слава, - ответил Глухов. - Не бросишь же проект, который сам написал.

— Так-то оно так. Ну, ладно, пока! Хорошо отработать тебе!

— Спасибо, Слава.

* * *

«Урал» подошел к седловине уже к вечеру. Упитанный водитель «Урала» Колыванов, по кличке Пельмень посмотрел на нее, спросил:

— И это туда вы поднимать груз втроем будете?

— Туда,- ответил хмуро Глухов.

— Я бы за миллион туда не полез, - сказал Пельмень и вытащил свое грузное тело с кабины.

— Мы туда не за миллион, за грыжей полезем, - ответил Бакунин, сбрасывая сверху машины на снег палатку.

— А сколько до седловины будет?- поинтересовался Варламов.

— Полтора километра, - ответил Глухов.

Через полчаса куча продуктов, снаряжения высилась на снегу. Задымил костер. Котелки с варевом и чай, водруженные на тагане, сипели, не закипали. Рабочий Варламов дул в костер, отворачивался от едкого дыма, кашлял. Лицо его уже было копченым. Колыванов, закончив осмотр машины, залил масло. Потом залез в кабину и, вытащив термос с «тормозком», подошел к костру, где мучился рабочий.

— С таким работягой вы до утра голодными останетесь,- заключил шофер, обращаясь к геологам, и разложил на дереве содержимое тормозка.

— Ничего, пообвыкнет,- ответил Глухов, подтаскивая к костру вьючник. Из большой сумки извлек хлеб, колбасу и две банки с тушенкой. Передал их Варламову и спросил:

— Кашу варил когда-нибудь?

— Нет, мамка варила.

— А он ел! – хохотнул Пельмень, открывая банку с кислой капустой вперемешку с картошкой. Пахнýло домашним и вкусным.

Бакунин тоже подошел с тормозком. Вытащил вареные яйца, кусок жеребятины и с возгласом: «иго-го!» отхватил зубами шмат мяса. Порылся в полевой сумке, вытащил фляжку.

— Ну, с началом сезона, господа!

Он разлил холодную водку по кружкам и поставил перед каждым. Позвал Варламова:

— Хватит тебе дуть, дымом атмосферу портить! Лучше сухих веточек подбрось. Вон прямо над тобой листвяшка стоит. Смотри, лапник какой!

Рабочий подбросил охапку лапника, тот вспыхнул ярким пламенем так, что пришлось отодвинуться от костра. Через минуту-две, из котелков и чайника забрызгало, зашипело. Варламов кинулся к костру, пытаясь снять чайник, но ручка, накалившаяся от пламени, обжгла ему руку. Рабочий отдернул ее, зацепив котелки. Все содержимое из котелков и чайника загасило костер. Он опять задымил. В воздухе запахло золой, подгорелой кашей и тушенкой.

— Ну вот, Василич, с ужином тебя, родной! - Колыванов хохотал. Рот его был полон, поэтому смех напоминал скорее какое-то бульканье.

Глухов тоже засмеялся, но не беззлобно. А Бакунин, кинувшийся было спасать чайник, пока из него не вылился весь кипяток, споткнулся и пропахал носом снег, поскольку в правой руке держал кружку с водкой, а в левой кусок жеребятины. Не поднимая головы, его хохот уже напоминал рык. К нему на помощь кинулся Варламов, но выбил из рук самое дорогое, кружку с водкой. Бакунин поднялся, отряхнул снег и заключил:

— Ну, брат, Варламов, ты меня водки лишил, а потому тебе не достанется. Твою выпью. И единым глотком опрокинул содержимое кружки рабочего.

Тот стоял растерянный и не знал, что делать. Глухов выпил глоток и протянул остаток рабочему:

— Выпей и не гоношись! Сейчас поправим дело…

Он взял топор, свалил сухостоину, разрубил бревно на три части и сложил в дымящемся костре. Варламов подбросил сухих веток, сучков лиственницы. Костер заполыхал и стал гореть ровно, издавая тепло и свет.

Темнело быстро и холодало. На магнитометре термометр показывал минус 25.

— К утру под тридцать если не больше будет,- поеживаясь, сказал Бакунин. Соснуть пару тройку часов не мешало. И полез в кузов. Там расстелил с Варламовым брезент, на него положил палатку, разбросал спальники, а сверху накрыл их другим брезентом.

— Давай, Василич, укладываться будем!

Лезть в холодный спальник не хотелось. Глухов нагрел шерстяные носки, одел свитер. Нырнул в спальник. Вначале холод как будто начал проникать со всех сторон, но вдруг отступил. В кабине ворошился, укладываясь спать, гегемон Колыванов. Гегемонами обычно называли всех рабочих, потому как компартия состояла в большинстве из них.

Наконец все стихло. Перестал ворочаться и Миша Бакунин. Засопел. Он страдал гайморитом, но даже в мыслях не допускал оставить полевые работы и заняться, как многие, камеральной работой. Он не только не хотел, он не мог без поля. Был просто неистов в поисках, но особенно в охоте. Это была его главная страсть. Другой была только рыбалка. Геологи давала ему и первое и второе.

В щелке, которую оставил для дыхания Глухов, проглядывались в пепельно-сером небе звезды последних ночей, за которыми будет длиться бесконечный день. Он спал урывками, беспокойно. Скоро звезды утонули в пепле неба. Перед самым утром Глухов провалился в крепкий сон, успев про себя прошептать: « Горы мои родные, без вас тяжело, а с вами еще тяжелее. Куда мне без вас? Никуда!…».

Глухов проснулся от стука кабины. Это поднялся Колыванов и, вытащив мужское достоинство, поливал колесо. Потянулся, шумно испортил окружающую среду, снова потянулся и крикнул:

— Вы что сюда спать приехали? Где чай, где жратва? Гегемон кушать хочет! – и спрыгнул на снег.

В костре тлели еще бревна. Но в чайнике и кружках был лед. Глухов быстро набил чайник снегом, поставил на таган.

Сквозь лиственницы небо выглядело почти лазурным. Тишину вскрывал дробный стук дятла. Где-то хохотнул куропач. У самого костра на веточках чистили клювы синицы. Видно им было чем поживиться рано утром у костра остатками уже заиндевевшей еды.

Колывановв вытащил термос и налил Глухову чая.

— Нет, не хочу, Миша. Дождусь, свеженького!

— А твои без задних ног, смотрю!- Кивнув в сторону машины водитель.

— Пусть поспят. Скоро впрягаться будем и перетаскивать груз наверх.

— А что вертолетом, нельзя?

— Нельзя. Там на седловине лес, подсесть некуда.

— А ты что там уже был?

— Нет. По аэрофотоснимкам видно…

Позавтракав, Колывановв засобирался. Глухов разбудил своих и «Урал», дав прощальный гудок, вывернул в широкую часть долины к своему следу. Звук машины еще долго проникал в тишину, пока не растворился в ней уже далеко в горах. Глухова всегда поражала эта тишина. Особенно ранней весной. Вот и сейчас голоса Варламова и Бакунина, ладившие нарты для первого рейса на седловину, разносились далеко и возвращались эхом.

Первым в гору пошел Бакунин. Он, как ломовая лошадь, таранил снег, впрягшись в нарты, сделанные на основе охотничьих лыж. За ним шел Варламов. Потом менялись местами. Медленно, но верно продвигались к седловине. К полудню сделали только один рейс и, разбитые усталостью, сидели, пили чай. Есть не хотелось.

— Ну что, будем еще рейс делать?- спросил Миша и вытянул ноги к костру. Он снял сапоги и развесил портянки. Они парили не то оттого, что грел костер, не то от солнца, которое пригревало уже основательно. Давно были сброшены телогрейки. Все оставались в свитерах с накинутыми поверх них штормовками.

— Еще рейс, а там посмотрим…

Глухов лег на бревно упавшей лесины. Рабочий курил и больше молчал, чем говорил

— Ну, как, Володя? Жизнь медом не кажется?- спросил Бакунин, наливая очередную кружку крепко заваренного чая.

— Я думал, что геологи только охотятся и рыбачат, а они как лошади, даже не поверишь…

— Погоди, это только цветочки, ягодки впереди будут,- назидательно подчеркнул Бакунин.

— Не слушай, Володя, легче будет, как в маршруты пойдем. Вот только на седловине обоснуемся и вперед! - Глухов встал и начал наматывать на ноги шерстяные носки. Сунул их в сапоги и выпрямился.

— Ну что, канальи, вперед! Нас ждут великие дела! - и, впрягшись в нагруженные нарты, пошел в гору.

Он слышал, как внизу чертыхался Бакунин, как потом все стихло, и уже скоро почувствовал, как ему в спину тяжело дышит Варламов.

— Ты даешь! – похвалил Глухов.- Сядь, отдохни!

Но Вараламов молча обошел его и потянул нарты дальше.

«Ничего, обтешешься парень», - подумал Глухов и потянулся за ним.

На третий день геологи перетащили на седловину только половину груза. Остальную часть залабазировали на средине склона. Поставили каркас, сделали нары, поставили печь и начали новую жизнь. Вечером потрескивали дрова в печке. В палатке было тепло и уютно. Миша крутил «спидолу». Кажется мир, потерянный для них на весь сезон, неожиданно приблизился…

К утру четвертого дня Глухов, проснувшись, заметил, что Бакунина нет. «Кажется, не вытерпел, на охоту пошел»,- понял Глухов. Вчера Михаил заметил кабарожьи и волчьи следы в каньоне Сетаньи. Видно пошел посмотреть. Теперь к обеду будет, не раньше.

Варламов спал тем юношеским сном, которому нипочем был ни звук радио, ни суета Глухова, жарившего на сковородке первые в этом сезоне ладорики[21], поскольку мерзлый хлеб сыпался и потерял вкус свежеиспеченного.

К обеду чуть живой от усталости и жажды, вернулся Бакунин. Ни волков, ни кабарги не видел, но, пройдясь по каньону, заключил:

— Ты прав, Саша! Каньон почти на 90% открыт. Кварцевых жил море. Работы много будет. Минерализация есть, смотри!- и протянул Глухову два образца.

Глухов отставил кружку с чаем, взял в руки камни и вышел на свет из палатки. Бакунин и Варламов – за ним.

— Это хорошо, но золота здесь не будет, Миша!- вынес вердикт Глухов и вернул образцы.

— Может анализы покажут. Пробы брать надо. А ты сразу – не будет! Почему?

— Понимаешь, Миша, такой карбонат с сульфидами в кварце, это то плохой признак для золота. А наличие халькопирита, сфалерита и галенита – еще не критерий. Вот смотри на ксенолит в кварце. Это же известковистый песчаник. А вокруг, смотри, карбонат. Похоже, это местная минерализация альпийских жил пластов прокварцованных песчаников…

— Все равно опробовать надо! - настаивал на своем Бакунин.

— Будем, Миша, но не всё!

Бакунин приуныл. Ему показалось там, в каньоне, где, куда ни глянь, жилы, а в русле золотая россыпь, и скрыта та разгадка, которую они могут разгадать и привести с поля золотую руду. Ведь основная их задача найти коренное золото, которое будут изучать более детально другие поисковики. Но все его помыслы внезапно разбились о скептицизм Глухова. А потому он пыхтел, шмыгал вечно простуженным носом, не разговаривал.

— Пошли, братцы, антенну ставить,- сказал Глухов и вытащил рацию. Достал проволоку и, передав ее Володе, попросил его:

— Умеешь кидать камни?

— А что не кидать, кину!

— Ну, так вот и забрось антенну вон на ту макушку.- И Глухов показал на лесину, стоявшую на краю обрыва.

Варламов бросал долго, но камень то летел мимо лиственницы, то утыкался куда-то в середину дерева.

Его молча сменил Бакунин. Вместо шпагата привязал к концу проволоки капроновую леску, зацепил за сухую палку и бросил. Палка прочно запуталась в ветвях лиственницы. Пришлось рвать леску и все повторять сначала. Наконец ему удалось забросить палку на самую вершину дерева. Натянули антенну, подсоединили ее к рации и стали ждать вечерней связи.

К восьми вечера в эфире гнусавил всего один голос. Бакунин позвал его. Это оказался радист начальника партии Сурова. Услышав Бакунина, обрадовался. Но связь прервал громко вклинившийся голос Северного радиста.

— Альбит 25-й, чья партия?

— Глухова!

— А сам где?

— Здесь…

— Передайте ему, что связь теперь у нас с ним в семь сорок пять утром и вечером. Будете связь держать через меня…

Это был Абрамыч. Глухов его знал и обрадовался тому. Поскольку в его лице это была самая надежная связь.

Две недели, до первого мая, Глухов с Бакуниным прошли почти половину каньона Сетаньи и Водопадного. Обилие неопробованных предшественниками кварцевых жил заставило трех полевиков работать с большим напряжением сил. Но, всматриваясь в их минеральный состав, Глухов понимал, что золота в них не будет. Но так уж повелось в экспедиции. Увидел жилу – опробуй! В противном случае полевые работы браковало начальство. И геологи лезли из кожи вон, но брали пробы, загружая химку, давая работу всем. Социализм, казалось, вынесет все, и выносил…

Подытоживая первые полевые результаты, Глухов делает вывод об отсутствии коренных источников золота в каньоне. Бакунин же, напротив, надеялся на чудо. Он опробовал любую минерализацию, несмотря на параметры жил, на их минеральный состав. Он боялся пропустить золото, поскольку жаждал найти его. И это была его самая лучшая черта. Непременно находить! Глухов не удерживал геолога от этого желания, но старался ему внедрить в сознание, что не все зоны, которые встречаются в обнажениях, золотые и представляют собой северный тип, на котором помешалась не только геологическая элита Управления и экспедиции, но все геологи. А Северное месторождение как было одно, так и оставалось. Зацепиться за Водопадный или Сетанью, означало бы расширить перспективы Северного рудного узла и тогда к нему было бы другое внимание со стороны Геологического управления и Министерства. Глухов тоже жаждал открытия, но пока то, что видел, понимал, что это все не то. Оставалась надежда на истоки Водопадного и Сетаньи. Но они были забиты снегом.

К девятому мая основная задача по опробованию каньона была выполнена. И проснувшись утром, он заметил на столе бутылку водки, кусок сала и две луковицы. За палаткой шкварчало. Ему было ясно, что там уже готовятся ландорики.

«Итак, мне 33!»,- почему-то с грустью подумал Глухов. В это время распахнулась пола палатки, и с горячим противенем втиснулся в нее Бакунин.

— Вставай, начальник! С праздником тебя Днем Победы и с днем рождения. Цветов у нас нет, но вот ландорики зато с пылу, с жару!

За ним с чайником ввалился Варламов и тоже поздравил Глухова.

— Спасибо, братцы! Тронут. Что стоите? Рассаживайтесь, сейчас гулять будем! Только лицо пошкрябаю…

Глухов порылся во вьючнике, достал бутылку коньяка.

— Вот теперь отметим! - потирал руки Бакунин. – Жаль, только мяса нет. Пусто кругом. Как вымерло все…

— Ничего, Миша, летом здесь повеселишься. Бараны придут.

В проталинах уже были подмерзшие лужицы. Глухов разбил кулаком одну из них и умылся. Вода обожгла лицо, руки. Наскоро побрился. Забежал в палатку. Миша открывал консервированные огурцы.

— Давай, Василич! Не томи! Присаживайся…

Глухов поднял кружку. Бакунин встал и с пафосом произнес:

— С Днем рождения, Василич! Пьем за твое здравие…

— Нет, братцы! Давайте вначале выпьем за Победу. – И выпил.

Пили. Ели. Балагурили. Потом Бакунин выстрелил из ракетницы, и веселье на том закончилось. Больше не пилось и не елось. Зато чайник не успевал закипать.

К полудню Бакунин ушел на охоту и потащил с собой Варламова. Но внезапно налетел ветерок. Загудели лиственницы. Из-за соседней сопки выползла серая пелена, и пошел снег. Весна еще не набрала силы, а зима не торопилась уходить.

К вечеру вернулись охотники и опять ни с чем.

* * *

В средине мая Глухов возвращался в Хандыгу попутным рейсом из аэропорта Северного, куда проводили его ребята, оставшись до конца сезона отрабатывать верховья Водопадного и Сетаньи. АН-2 набрал высоту и Глухов, прижавшись к иллюминатору, старался посмотреть на Сетанью сверху. Заметил седловину, на которой стояла одиноко палатка. Вырубленный для посадки вертолета чахлый лес придавал ей обжитое место. Сетанью закрывали горы. Но в просветах их заметил ущелье, в котором уже кое-где черным ручейком сбегала вода.

«Теперь Бакунину не надо пурхаться в каньоне по большой воде. Теперь горки остались и притоки, еще забитые снегом. Что там в них?..» - думалось Глухову. Но вскоре его мысли уже заполонили новые заботы, о Кэннэ.