Глухову, будучи в Москве, случайно встретил Софочку Моисееву, бывшую бухгалтершу поселкового продснаба и давнюю подружку жены Найденова. Обрадовался. Разговорились. Глухов пригласил ее посидеть где-нибудь в кафе, но та засмеялась.

— Нет, Сашенька! Я по кафешкам не хожу. Мне ресторан подавай, да не абы какой! А потому я приглашаю тебя посидеть часок. Вот только помоги мне снести в машину покупки. – И она сунула растерявшемуся Глухову в руки пакет и сумку, набитую какими-то вещами.

— Сейчас я тебя в погребок свезу. Там мы иногда с бабами от мужиков наших отдыхаем… Может позвонить, Саша? У меня такая женщина незамужняя есть. Две машины. Квартира. Дача. Куча денег. Правда, толстовата немножко…

— Спасибо, Софочка! Я уж один как-нибудь докопчу до старости…

— Все наукой занимаешься? Тебе бы, Санечка, с твоими мозгами делом настоящим заняться, да деньги заколачивать. А ты все по тайге таскаешься…

— Каждому свое! – ответил Глухов, протискиваясь в авто. Оно было забито какими-то другими покупками. – Ты продолжаешь торговлей заниматься, Софушка?

— Спекуляцией это раньше называлось. Сейчас – мелким бизнесом. Скупаю, что получше в Москве, а на периферии продаю. Уже два магазинчика открыла в Подмосковье… Муженек мой строительными материалами занимается. Вот так и живем. Поехали!

Софушка круто вывернула на проспект, предварительно обозвав какого-то замешкавшегося водителя идиотом, и понеслась по нему.

За пять минут езды она рассказала Глухову об особенностях становления в России мелкого бизнеса. На чем свет ругала власть, чиновников от нее и всех, кто мешал делать деньги. Глухов слушал и улыбался. Софочка не изменилась. Торговля для нее была верхом совершенства общества ее породившего. Глухову всегда казалось, что она сможет делать деньги из всего, к чему прикоснется. При этом была весьма щедрой женщиной, к тому же любившая не только хорошо пожить, но и общение.

В подвальном помещении был полумрак. Шикарный ресторан пустовал. Лишь за редкими столиками сидели какие-то люди. Ни суеты, ни гвалта. Заметивший вошедших, с иголочки одетый официант подскочил и раскланялся.

— Софья Анатольевна! Добро пожаловать! Ваш кабинет как обычно свободен!

— Спасибо, Вадим! Мы на часок – не больше! Коньяк, фрукты, мяса, салат и вина! На твое усмотрение.

— Слушаюсь, Софья Анатольевна!

— Ну, ты даешь, Софочка! Здесь у тебя, я смотрю, все вокруг на цирлах…

— Деньги заставят в ноги падать любого, Сашенька. Разве тебя вот купюрами не соблазнишь. А этот,- кивнула в сторону официанта,- за деньги туфли вылежит.

Когда Глухов ел, Софочка дотошно расспрашивала его о житье-бытье на севере, но он неожиданно спросил ее о том, нет ли у нее связи с Ритой, бывшей женой Найденова.

— Ритка? Живет с сыном. Ударилась в какую-то секту. Сына толкнула в строительный институт. Он не хотел идти туда. Хотел в геологию, как отец. Но она и думать не хотела. Зашла как-то к ней. Затворнической жизнью живет. Работает в каком-то элитном детском саду. Деньги водятся. В общем-то живет, как может. А как Вовка? Все по тайге мотается? Не женился?…

— Не женился. Одинок он. В тайгу ушел. Насовсем.

— Как насовсем?

— Так! Мытарит охотой, рыбалкой. Как-то был у него осенью. Одичал мужик.

— Не подумала бы, что Найденов бабу себе не нашел. Видный мужик. Не одна баба еще бы подержалась за то, что у него осталось… Говорят же у него в Якутске зазноба была?

— Вышла замуж зазноба его. Один остался… Знаешь, Софушка, ты бы дала адрес Риты. Хотел бы поговорить с ней. Может, глядишь, вернется к Владимиру…

— Никогда она не вернется. Она женщина фригидная. Мужики ее не интересуют. Вся в секте, а на сына смотрит, как на икону. Нет, не вернется она, Сашенька к Найденову.

Она порылась в сумочке, нашла ручку и на салфетке написала адрес Риты.

— Поезжай, поговори. Но это бестолку все. Да и обрадуется ли она тебе? По-моему она Вовку и тебя просто ненавидела.

* * *

Софушка была права. Рита встретила Глухова холодно. И он у нее не задержался. Зато удалось ему поговорить с сыном, когда тот провожал его на метро.

Глухов осторожно рассказал о том, как страдает его отец. Как тот хотел, чтобы его сын наследовал профессию геолога. Александр видел, как Олег встрепенулся от упоминания возможности стать геологом.

— Я же в строительном?

— Я не об этом,- ответил Глухов. – Профессию выбирают не сразу. Я о том, что сейчас нужно помочь твоему отцу.

— Как?

— Нужно тебе лететь к нему!

— Мне?

— Да. И как можно скорее. В противном случае отец просто пропадет в тайге. Понимаешь, он очень одинок. И только ты его сможешь вернуть в общество. Только ты.

— Но как?

— Вот тебе деньги. – Глухов полез в грудной карман и вытащил бумажник. – И как только сдашь сессию, прилетишь ко мне. Оттуда мы с тобой вдвоем выедем на машине по Магаданской трассе, доберемся до Тыров, перевалим в Халыю и… придем к отцу. Помнишь, как мы с отцом тащили тебя через этот перевал, когда ты еще в первом классе был. Помнишь? Отец тогда твой вырезал в рюкзаке две дыры, посадил тебя в рюкзак и взвалил на спину. А ножки твои болтались потешно так. А ты, обхватив шею отца, все спрашивал меня. «Дядя Саша, а вон та гора высокая?…»,- помнишь?

— Мне иногда снится это, дядя Саша.

— Ну, вот и хорошо.

— Иди! А то мать заждалась уже. Только ты ей заранее ни о чем не говори. Волноваться будет. Хорошо?

— До свидания, дядь Саш. Я через две недели начну собираться…

— Пока, Олежка. Пока, родной. Я тебя ждать буду. Ты мне тоже, как сын, понимаешь, Олежка.

— Понимаю, дядь Саш.

Олег Помахал вслед Глухову, и когда тот уже входил в метро, услышал:

— Я обязательно прилечу, дядя Саша!

* * *

В Теплом Ключе Глухов ждал Олега Найденова и волновался. Словно встречал собственного сына.

АН-24, сделав разворот над предгорьями Сете-Дабана, сел, натружено гудя винтами. Круто развернул на полосе, подрулил к стоянке. С каким-то вздохом облегчения винты неожиданно выключились. В открытую дверь стали выходить пассажиры.

— Олежка, я здесь!

Олег, груженый тяжелым рюкзаком, поспешил к Глухову.

— Здравствуйте, дядь Саш!

— Здравствуй, Олежек, здравствуй, родной. Как долетел?

— Хорошо. А что это у вас? Где аэровокзал?

Глухов хохотнул.

— Сгорел, Олежка!

— Как сгорел?

— Синим пламенем, Олежка. Теперь все, что не потонуло, то обязательно горит. Слыхал, небось, что Хандыгу топило?

— Видел. По телевизору показывали…

— Вот видишь? Кто бы про наш поселок узнал? А вот затопило и узнали… Да ничего, вроде обошлось. Без человеческих жертв. Правда, Бордой смыло.

— Ничего себе! Показывали, что и саму Хандыгу затопило.

— Всю не всю, но поволновался народ. Что же мы стоим? Пойдем в машину. А то дядя Вася Анохин нас заждался…

— А что? На «УРАЛе» поедем?

— А на чем же еще. Мы ведь к отцу едем.

— Как сразу!? Вот так с аэропорта?

— А чего ждать, Олежка. Вещи с тобой. Мои – со мной…

— Ну, вы даете, дядь Саш. С корабля на бал?

— Не знаю, как насчет бала, но что нам тянуть. Поехали?

— Поехали!

Анохин обнял по-родственному Олега.

— Ну и вымахал! Копия бати. Ни лечь, ни встать – он! Давай помогу рюкзак забросить.

Анохин с трудом приподнял громадный рюкзак.

— Ниче-го! Камней что ли с Москвы набрал?

— Нет… Так, по мелочи набралось,- подталкивал рюкзак взобравшемуся на ступеньку водителю Олег.

— Ну, что? По коням, Василич?- спросил Анохин Глухова.

— Вот только булок десять хлеба возьмем в магазине и поедем, ответил Глухов, подсаживаясь к Олегу в кабину.

Всю дорогу до Северного поселка Олег всматривался в давно знакомые места, и его восторгу не было предела. Глухов с Анохиным понимающе переглядывались и больше молчали. Когда же «Урал» проходил по полочке перевал к Дыбам, Олег инстинктивно вцепился в поручни кабины. Нависшие над обрывом сухие и ободранные когда-то под взрывами лиственницы ограничивали полотно дороги. За ними где-то глубоко внизу мерно катил свои воды ручей. Слева нависали скалы, по которым капала вода. На самом полотне дороги кое-где валялись камни. Видно упали недавно.

Неожиданно из-за поворота возник бульдозер, который осторожно сталкивал в обрыв крупные глыбы и видимо недавно свалившуюся сверху россыпь камней. Вот нож бульдозера скользнул за обрыв, и камни свалились, словно в преисподнюю. Трактор попятился назад и остановился, давая возможность протиснуться «Уралу» между бульдозером и скалой. Анохин просигналил бульдозеристу и приветливо помахал рукой. Тот в ответ широко оскалил рот в беззаботной улыбке, обнажая два ряда металлических зубов.

— Ну и работа у него,- пробормотал Олег, продолжая держаться за поручни побелевшими от напряжения руками.

— Работа как работа,- ответил безразлично водитель.

— А если с трактором сорвется,- не унимался Олег, наконец разжавший руки и потиравший их о свои колени.

— Пришлют другого,- ответил молчавший Глухов.

Машина, не притормаживая, буквально слетела со склона и выскочила в широкую корытообразную долину Дыбов. Олега поразила картина, которая открылась перед ним. Полотно дороги обрывалось у косы и лишь фрагментами просматривалось в галечнике русла, постоянно перемываемого мутной водой проток, обходя железобетонный мост, стоявший как изваяние посреди русла реки. Не имевший ни въезда, ни съезда. Сам его вид казался какой-то напраслиной, не выполнявшей своего основного назначения – переезда транспорта через реку. Перила моста уже поржавели. Но сам его внушительный вид впечатлял и казался каким-то Летучим Голландцем посреди безлюдной тайги. Но это был не мираж, а явь.

Олег посмотрел на Глухова и спросил, показывая на мост.

— Памятник!- коротко ответил Глухов.

— Впервые вижу такие памятники. Зачем его поставили?- Пытал Олег.

— Это памятник социализму, Олежек. До распада Советского Союза к Северному месторождению вели круглогодичную дорогу для того, чтобы добывать золото. Ты видел, как она оборвалась на правом берегу Куранаха. Не успели достроить ни дорогу, ни въезды на мосты. Впереди еще не один мост увидишь… Вот и стоят они, как немой укор тем, кто хотели для людей построить социализм «с человеческим лицом», да не построили. Не успели. А те, кто пришли к ним на смену – просто бросили и дрогу, и мосты, и месторождение… Никому оно оказалось ненужным.

— Почти тридцать лет копали его и разведывали! – подтвердил Анохин. – Я сюда, считай, полжизни грузы возил. А теперь…,- и махнул куда-то рукой.

— Да, разведывали его долго,- подтвердил Глухов. – Но только нашли его еще раньше, в восемнадцатом веке. Первые наши рудознатцы во главе с берггешвореном Афанасием Метеневым. Вот как мы долго запрягаем, Олежек.

— В России ничего быстро не делается! - почесал затылок Анохин, выезжая на левый борт Дыбов.

Из-за частокола тополей появился еще один мост, но уже через левый приток Дыбов. Также возвышающийся над руслом, к которому не вела дорога, а по рытвинам обходила его, словно призрака, сторонясь железобетонной громадины…

«Наверное, нет ничего страшнее напраслины,- думалось Глухову. – Сколько же геологов здесь прошло, чтобы найти здесь золото, свинец и цинк, серебро, редкие металлы?! Вот и я здесь со своими друзьями прошел почти каждый ручей, водораздел, промоину и склоны. Вон в том ручье не мог вылезти в грозу из ущелья и сидел мокрый, голодный с собакой и ничего не мог придумать, как выбраться из него… А там, за тем водоразделом, где когда-то доказывал, что есть там золото, что пропустили его, где чуть не замерз в июльском снегопаде… Зачем и кому нужно было это доказывать, когда вокруг теперь такая же пустошь, какая была и пятьдесят, и сто, и двести лет назад? Только вот долина и Дыбов и Тыров стали голыми от безлесья. Пни, гниющий валежник, да молодая поросль кустарников заполонила пространство когда-то шумевших вековых лиственниц. Да остовы брошенных разбитых машин, разбросанных битых и давно проржавевших бочек…

Природа в конце концов сотрет с лица земли все то, что натворил человек. Но зачем? Ради чего, если золото и металлы никому не понадобились. Исчезнут штаги на канавах, шурфах, скважинах. Затянутся обвалами горные выработки. И пойди тогда ищи на местности, где это все… И снова напраслина приведет людей сюда, чтобы переделывать то, что было уже давно сделано, доказано…

А сколько горняков, строителей дорог, мостов, Северного поселка здесь вершили и свои судьбы? Чтобы потом, однажды услышали от тех, кто последним ушел из этих краев и рассказал им о том, что все, что ни делали люди здесь, оказалось такой же напраслиной, как сама идея недостроенного социализма и коммунизма, идея равенства и братства, на смену которому пришла другая напраслина, уничтожившая прежнюю напраслину…

И снова, как и прежде, в обществе разговоры о поисках национальной идеи. Может, хватит искать идеи, может, пора начинать жить по человечески…».

Глухову даже померещилось сейчас, что это Сизиф идет в гору и тащит тяжелую каменную ношу, чтобы, войдя на водораздел, снова опускаться с нею и потом, не отдохнув, не вкусив плодов своего труда, снова идти и нести в гору свою тяжелую ношу. И уже ему мнилось, что в этом Сизифе весь народ страны вершит какую-то чудовищную напраслину, как в наказание за что-то страшное… Только за что?…».

Глухов от поразившей его мысли даже отшатнулся на спинку дерматинового сиденья и вытер неожиданно выступивший на лбу пот, так его поразило все, что ему только показалось.

— Что с тобой, Василич,- притормозил машину Анохин.- Плохо, что ли, старина?

— Нет… Это я так… Нашло что-то на меня.

— Может чайку вскипятим?- допытывался водитель.

— Нет. Поехали. Поселок скоро. Там и отдохнем,- ответил Глухов и тепло взглянул в испуганное лицо Олега.

— У вас лицо бледное, дядь Саш.

— Ничего, Олежек. Это сейчас пройдет…

Перед поселком возник призрак золотоизвлекательной фабрики. Она не работала. Кучи готовой к дроблению руды омытые дождями, давно слежались и окислились. Отстойник хвостохранилища зарастал ивняком.

«Удивительная сила жизни,- подумалось Глухову. – Кажется в этих хвостах отработанной руды чего только нет,- весь набор таблицы Менделеева с наличием массы токсичных тяжелых металлов. А жизнь осваивает и это пространство. Воистину у нее нет пределов, которые могли бы остановить ее распространение. Как мало мы еще знаем о силе жизни… Нет, жизнь на Земле нельзя уничтожить. Даже человеку, если бы он и захотел это сделать… Не по зубам ему!».

И здесь Глухову вспомнилось, в каких только труднодоступных местах он не был, всюду пробивалась жизнь. Рядом ли с сунтарскими ледниками, в скалье, где, кажется, ничего не может расти – а там мхи и лишайники; в породах, содержащих радиоактивные металлы, – а на них пышным цветом цвело какое-то разнотравие, казявки разные множились, лизали радиоактивные соли снежные бараны… и… продолжали плодиться.

«У жизни – великая сила! Кто знает, может, Природа и породила ее, для того, чтобы великая самоорганизованная сущность жизни стала более изобретательной в борьбе против нарастания энтропии. Ведь только жизнь способна противостоять ей…, как и человек. Пришедший когда-то в эти края, он никогда не сможет оставить все, что сотворил на произвол судьбы. Непременно вернется, как только припрет его нужда во всем этом… Вон сколько лет прошло, как Метенев со своей командой открыл эти перспективные места, где есть разные металлы. И хоть люди забыли о нем, и повторяли его открытия, но вернулись же сюда!? Непременно вернуться на круги своя и другие, вместо покинувших эти места… Только вначале забудут имена и деяния тех, кто первый прошел, нашел, раскопал, построил… И лишь пытливым и одержимым людям может быть удастся вскрыть пылящиеся архивы и на алтарь памяти поднять ту великую ношу, которые вынесли на плечах своих предки ради процветания потомков… Нет, не зря все это делали наши предки. Не зря и мы топтали здесь тропки. Вернутся люди сюда и помянут добрым словом тех, кто здесь страдал свою жизнь. Пусть даже забудут имена их. Дела их помнить будут. Дела…».

В поселке покосившаяся труба котельной давно проржавела. Не слышался характерный звук непрерывно работающих дизелей, вырабатывающих электрический ток. Посадочную площадку малой авиации размыло. Некогда гудевший размеренной жизнью поселок казался вымершим. Только кое-где лениво похаживали собаки, да несколько ухоженных теплиц и домов указывали на то, что люди здесь все-таки есть. И они действительно появились, выходили посмотреть, что это за машина пришла снизу реки.

Анохин махал им рукой и ехал к центральной улице, бывшей конторе когда-то гремевшей на всю Якутию геологоразведочной партии.

На углу одного из домов сохранилось название улицы в честь главного геолога партии, разведавшего Северное месторождение. В этом был какой-то знак. Поселка уже не было, людей почти не осталось, а улица была… Кажется, само Проведение беспокоилось об имени, которое не унесли с собой люди. Да и не могли унести то, что нельзя унести: брошенный на произвол судьбы поселок, горные выработки, руду и судьбы людей, стараниями которых это все было сделано. Для чего?!

«Вот-вот… Через забытье – в небытие! От небытия к Памяти! От дела к Напраслине, а от нее опять к Делу! На круги своя… На круги… И это отменить никто не может, потому как это закон, которому следует и Природа и Человек и его отношение к тому, что он творит и совершает… На круги…», – обрадовался этой мысли Глухов и в душе у него затеплилась надежда, что все образуется когда-то и здесь. Возродится поселок, люди будут ходить на работу и добывать руду. Будут…».

Несколько знакомых Анохина пожимали руку и спрашивали, не привез ли что? Анохин смеялся и молча лез в кузов, вытаскивал продукты. И когда разочарование, обступивших машину, уже достигло апогея, Анохин откинул брезент и поставил на борт машины ящик водки. Гул одобрения вырвался из открытых ртов страждущих.

— Спасибо тебе, Василий! Хоть ты о нас помнишь еще.

— К-кушайте! Н-не напивайтесь! Плодитесь и размножайтесь!- чуть заикаясь, отвечал им водитель.

— Дык баб почти нету. А у кого есть – не делятся,- хохотнул щербатый детина, принимая ящик водки.

Олег с удивлением смотрел на все происходящее, и у него самого возникало ощущение важности того, что он тоже принадлежал к числу приехавших к брошенным людям. И хотя понимал, что он здесь не причем, что всего лишь посторонний, но осознание косвенной причастности к тем, кого благодарили люди, наполняло его сердце каким-то ощущением необходимости вернуться сюда уже не на правах косвенного наблюдателя, а на правах причастности делать здесь дело. Он еще не понимал какое, но предполагал – нужное не столько этим людям, сколько ему самому.

Глухов, было, хотел подняться в кузов, чтобы вытащить вещи и пешком отправиться вверх до Сетаньи. Но Анохин остановил его:

— Не гоношись, Василич! Петро мне сказал, что вода пока небольшая в Тырах и мы можем километров тридцать еще проехать. Покушаем и поедем. Пойдем в дом к Петру, у него мяско есть…

— Ладно, ты иди, поешь, а мы пойдем на бережку у костерка с Олежкой попьем чайку и перекусим. Не хочется мне в дом идти…

Люди, узнавшие, что приехал Анохин и привез спиртного, потянулись к Петру. Глухов улыбался. Знал по опыту, что начнется и чем закончится у Петра…

— Вы, прям, блаженный какой-то, дядь Саш! - смотрел на Глухова Олег, пытаясь снять сапоги.

Глухов помог ему освободиться от них.

— Я вот вспомнил одну занимательную историю, которая произошла с твоим отцом, когда мы еще с ним были очень молоды. История тоже касалась выпивки, правда, не только… Тебе рассказывали родители, как они поженились?

— Рассказывали, но сейчас смутно помню… Какая-то там странная история произошла у них в поселке. Отец, помню, когда рассказывал, хохотал, а мать нет. Уходила от разговора и говорила: «У всех людей свадьба как свадьба была, а у нас все не как у людей…»

— Скорее чудная история. Зря мать так говорила.

И Глухов, вытянувшись на галечнике около мерно шумящей на перекатах реки, рассказал Олегу странную историю, похожую на какую-то байку.

— Итак, твой отец, уж не помню, что там у них с Миней Ананьевым за спор был, но он проиграл ему ящик коньяка…