— Эй! Вы что у костра чаевничаете? Еще успеете в поле насидеться. Может, пойдем все-таки в дом к Петру?- окликнул сидевших у костра Глухова и Олега Анохин.

— Не стоит! Может, поедем лучше?

— Поедем, вот только масла залью, да водички в радиатор,- махнул рукой Василий и пошел к машине.

Глухову с Олегом повезло. Анохин их довез до Непроходимого, и они, распрощавшись с водителем, тяжело груженые пошли к Сетанье.

Погода портилась. Белые, воздушные недавно кучевые облака на водоразделах превращались в тяжелые иссиня черные тучи, надвигавшиеся с запада. Уже цепляли вершины гор и сползали по склонам вниз.

— Бичевать будем, Олежка! Не повезло. Через полчаса ливанет! Во на той терраске остановимся. Прибавим шагу!

Глухов, отработанными за годы полевых работ привычными движениями рубил стойки для палатки. Олег как мог, помогал ему, удивляясь, как скоро уже среди лиственниц красовалась видавшая виды, штопанная, выцветшая от солнца и дождей брезентовая красавица с аккуратными деревянными застежками. Как уже вырастала горка толстых сучьев под козырьком палатки. Как взметнулись ввысь языки пламени под таганом, на котором висел старенький вместительный котелок. А Василич уже внутри палатки расстилал спальники и заставлял Олега работать легкими – надувать свой матрас. Сам же стелил под спальник потрепанную оленью шкуру.

— Давай, давай, Олежка! Главное чай вскипятить, да в палатку затащить котелок, а там непогода нам покажется мечтательным уединением от мира суеты и тревог за завтрашний день!

Олегу нравилось все. И то, что еле передвигая ноги от усталости, выполнял нехитрые команды Глухова, что бивачная суета предполагала отдохновение. Но самое главное – он предвкушал сидеть в теплой палатке и ощущать шум дождя, хлебать из кружки горячий чай и слушать, слушать дядю Сашу о том, как они с отцом маршрутили, а где и бедовали…

Крупные капли дождя неожиданно застучали по натянутому брезенту. Но Глухов успел-таки затащить котелок с заваренным чаем и блаженно вытянувшись на спальнике скомандовал:

— Разливай по кружкам чай, Олежка! Будет нам отдохновение. Дождь скоро кончится. А пройдет большая вода, так и снова двинемся к папке твоему. Не знает он, что мы идем к нему. Вот обрадуется! Нет, ты только подумай, сына увидит, как снег на голову! Наливай, наливай по полной кружке, Олежка.

— А сколько нам еще идти до отцовской стоянки?

— Сутки, если погода не подведет.

— Не подведет!- отвечал как бывалый полевик Олег, разливая в кружки чай, доставая еду из рюкзака.

— Ты, что повкуснее, отцу прибереги, Олежка. Мы что? Мы цивильные люди, а отец твой на подножном корме перебивается, небось. На рыбе, а может, и мясо удается иногда добыть. Вот уж полтора года от него никаких слухов не было. Может, бедует человек. Будем с тобой только консервами пробавляться…

Олег погрустнел. Смотрел на Глухова глазами, в которых Глухову читалось неподдельное беспокойство за отца.

«Это хорошо, Олежка, что ты погрустнел сразу. Знать думаешь об отце. Стало быть, есть надежда, что с твоей помощью я выдерну его из добровольной ссылки в одиночество. Выдерну. Вот только бы с ним все в порядке было. Где он сейчас? Если в зимовье – хорошо. А ну, как где-нибудь на распутье застала непогода? Нет! Что это я из него туриста делаю. Таежник… Знает свое дело. Но сердце почему-то ноет, отчего бы это?» – думал Глухов.

Крупные капли дождя вдруг перестали стучать по палатке. Тишина воцарилась за палаткой.

— Вот и дождь кончился! А ты дядь Саш, ночевать собрался. Отдохнем и пойдем к отцу.

— Нет, Олежка. Сейчас ливанет дождь. Так ливанет, мало не покажется. Сетанья зашумит. Вода черная горбом пойдет. Увидишь…

И действительно. Неожиданно где-то сверху речки послышался шум и вдруг с налетевшим ветром потоки дождя захлестали по брезенту.

— А ты говорил, пойдем! Спим теперь Олег, спим дорогой, до утра, а там видно будет…

Глухов уже посапывал, а Олегу не спалось…

* * *

— Вставай, Олежка! Подымайся, родной! Солнышко облака вверх поднимает. Каша простыла уже, а чай в кружку просится. Вставай, вставай!

— А где же черная вода, дядь Саш? Сетанья только чуточку воды прибавила. Даже почти не замутилась,- потягивался Олег, выйдя из палатки.

— Погоди! Через часок-другой посмотрим, что и как. Может, вверху дождя мало было. Понизу прошел. Тогда не будет воды.

Но вода все-таки пошла. Да так, что гудела скала у подножья террасы.

— Ничего себе, дядь Саш! Вот бы двинулись чуть пораньше, напрыгались бы по склонам.

— В нашей профессии, как твой отец говаривал, главное уметь ждать, предвидеть, но главнее – вовремя смыться. От беды, непогоды.

— А что делать будем? Сколько ждать придется?

— К вечеру упадет вода. Дождь короткий был. Отдохнем малость, соберемся не спеша, и двинемся вверх. Пока по широкой части долины будем идти, вверху вода совсем скатится. Сэкономим время. А сейчас давай желудки потешим. С чего начнем?

— Конечно с чая, дядь Саш!

— Ты уже настоящий полевик, Олег. Именно с чая и начинается день в тайге. Давай-ка я тебе свежезаваренного налью.

Пили чай. Отведывали каши. Теплый солнечный день парил над сопками. Испарина исчезала куда-то. Природа источала запахи, которыми нельзя было насладиться.

* * *

— А там кто-то идет навстречу!

— Где?

— Да вон на перевале, дядь Саш.

— Это оленеводы, Олег.

Двое подошли к костерку, у которого расположились Глухов с Олегом и приветствовали!

— А-а? Василич, никак, однако?

— О-о! Николай,- узнал Глухов пастуха.- Откуда? Как дела? А это сын такой вымахал уже?

— Сын. Помошник уже. А мы с Халыи. Там стадо. Пять оленей потеряли. Вот решили перехватить их снизу. Горой в Непроходимый ушли. Не попадались вам где-нибудь?

— Нет, не видели, да и следов не было по дороге.

— Значит, в Тыры не спустились еще. Найдем! А ты, куда путь держишь? Неймется все тебе… Все камни собираешь, однако? На что они сейчас? Кому нужны? Северный поселок люди почти покинули. И нам тоже плохо. Мясо некому продавать. И нам тоже не на что жить… Все пропало куда-то… Рации нет. Приемник не работает. Питания нет ему. Так и живем, не знаем, что творится вокруг. Может, ты расскажешь, когда это все кончится, а мы жить начнем, как раньше жили?…

— Как раньше уже жить не будем это точно. По-другому будем жить. Что заработаем, то и полопаем,- шутливо заметил Глухов.

— Мы-то и работаем и топаем, толку-то? Община на ладан дышит. Олешка есть, однако, мясо некому сдавать. Вертолетки не летают, в поселки люди без денег живут. Покупателей мяса нету. Денег у народа нету. Говорят неплатежи какие-то. Детей никто не забирает осенью в интернат, а обратно тоже не возит… Думали общиной хорошо. Оказалось не совсем… Даже совсем плохо, однако…

— А Найденова не видел?- перебил житейские воздыхания пастуха Глухов, подавая ему кружку с чаем.

— Давно не видел. Мы тем перевалом не гоняем стадо. Следы, однако, видел его зимой на Аллахе.

— А почему ты думаешь, что это он ходил там?

— Не нартами, лыжами ходит. Эвен пешком не ходит. Нартами. А он лыжами. Тяжело ему, наверно, однако. А ты что, к нему гостить идешь с сыном?

— К нему. А это не мой сын. Это его сын, Владимира.

— А-а! Он рассказывал, что жена его и сын в Москве. Говорил хороший сын у него. И, правда, хороший, - похлопал по плечу Олега Николай.

— А ты сдал, что-то, Николай. Похудел, почернел весь,- заметил Глухов.

— Нужда во всем… А ты как думал? Не молодой уже! В прошлую осень пятьдесят стукнуло. Старик совсем.

— Какой ты старик, Николай. Тебе гонять и гонять оленей еще,- подбодрил Глухов. – А жена как?

— Нет жены, - вздохнул Николай. – Ушла в поселок к своим родственникам два года назад. Говорит, не хочу в тайге помирать. Хочу дочку учить. Чтобы в поселке жила и судьбу пастушью не мытарила… Вот с двумя сыновьями остались. Да Севу из Томтора взял к себе. Так и пасем оленей. Так и живем. Плохо, правда, живем…

— Ничего, Коля. Как-нибудь жить надо,- подбодрил Глухов.

— А что там вверху думают про нас,- спросил Николай?

Глухов удивился наивности пастуха. «Кто там думает о вас? Кому вы нужны со своими заботами»,- хотел, было, сказать ему. Но не сказал. Вслух же пожелал ему все-таки надеяться на лучшее.

Так и разошлись…

На перевале Олег неожиданно спросил Глухова:

— Отца долго не видели даже пастухи. Не случилось бы что, дядь Саш.

— Лишь бы здоровье отца не подвело,- ответил Глухов. – А так, что с ним случиться может,- ответил с тенью сомнения в голосе Глухов и ускорил шаг.

Ночевали у наледи. Обычно у наледей комара бывает меньше. Но здесь, в отличие от Тыров, он просто зверствовал.

— А отец мне говорил, что у наледи комаров всегда меньше,- жаловался Олег. – А здесь их видимо-невидимо.

— Это оттого, что поблизости оленье стадо,- отвечал Глухов. – Обычно вокруг них и держится комар.

— Чего нам тут мучиться с комарами? Может сходу и перевалим в Последний?- неожиданно сказал Олег. – В горах и комара меньше и скорее к отцу подойдем.

— Что ж, не я прокукарекал, засмеялся Глухов. – Пошли! Почаще отдыхать будем. Глядишь, к утру на место придем.

К зимовью подошли, когда солнце только-только вышло из-за высокого водораздела и, брызнуло бликами на зыби чернеющего внизу озера.

— Дыма нет. Никак спит твой батя,- сказал Глухов, подходя к зимовью. - Эй, кто живой есть?

Из приоткрытой двери неожиданно вышел крупный серый кот и вальяжно подошел к Глухову, потерся о сапог. Потом приблизился к Олегу.

— Ну, раз кот здесь, в доме все спокойно,- нарочито громко сказал Глухов и вошел в зимовье.

Зимовье как зимовье. Нары. На них один спальный мешок был развернут. Другой служил подушкой. Одеяло лежало сверху, аккуратно сложенное в несколько раз. На печке стоял чайник. На столе лежали какие-то камни, да стопка давно перечитанных книг и какие-то тетради. Два вьючных ящика по бокам. У печи поленица дров, «петушки» наструженной щепы.

— Нет бати! Ходит где-нибудь по своим делам. На рыбалке или на охоте. А потому стрельнем из ружья. Если недалеко, отзовется…

Глухов вышел из зимовья, вскинул ружье, зарядил патрон с дробью и выстрелил. Прислушался. Гул прошелся несколько раз по долине ручья и затих. Ждали долго, с надеждой на ответный выстрел. Тишина.

— Далеко ушел отец. Ждать придется,- сказал Глухов и устало опустился на пень около избы. – А, впрочем, может, и узнаем, где он, – вспомнил Глухов про «почтовый ящик» Найденова.

Александр поднялся и подошел к лиственнице и за деревянным щитом нащупал щепку. Вытащил. На ней карандашом было написано:

«Николай! Если заглянешь ко мне – я на Эсэлогду ушел. Голодаю второй месяц. Может рыбы добуду… Если что есть у тебя съестного, положи в холодильник, ты знаешь. Владимир».

Записка явно была адресована оленеводу.

— Вот так Олежек… Нечего нам прохлаждаться. Отдохнем часок, другой и налегке пойдем встречать отца твоего. Харчишек только возьмем. Голодает папаша твой.

— А если разминемся, дядь Саш?

— Не разминемся. В жизни разминуться можно, а в тайге, по которой ходил, не разминешься с таким как ты. – И похлопал Олега по спине.

В устье Последнего Глухов почуял, как дымком пахнуло.

— Здесь отец, Олежек! –обрадовался он. Пошли!

— Где же?

— Дымом пахнет. У костра сидит папаша твой. Пошли.

Выйдя к излучине реки, путники заметили дымок костра. Около одинокой лиственницы на открытом месте лежал и, видимо, спал человек.

— Иди Олег вперед. Встречайся с отцом первый. Вот обрадуется…

* * *

Найденов бедствовал. Вяленое мясо, заготовленное еще глубокой осенью, закончилось на пороге весны. Нового добыть не удавалось. Озеро, хотя и не давало умереть с голода, но рыба давно стояла поперек горла. Хотелось свежатины. И он решил уйти за Аллах к озерам и постараться добыть что-нибудь. Не удалось.

Он поражался той пустыне, которая царила вокруг него уже который месяц. Кажется, весь зверь обходил его стороной. И ему однажды даже померещилось, не кончается ли жизнь на планете? Обычно эвены частенько заходили к нему в поисках своих оленей. А тут и они исчезли куда-то. И он внезапно ощутил себя таким одиноким и брошенным по собственной воле, что ему вдруг нестерпимо захотелось покончить с этой жизнью и уйти опять к людям. Но, представив себя бездомным, никому ненужным там, в поселке, откуда уехали все его друзья, что ему стало еще хуже. Он не мог осознать себя в положении безденежного, бездомного бича. Правда, у него теплилась надежда на то, что Глухов не покинул поселок. Что все также работает. Тогда есть возможность как-то зацепиться за жизнь с его помощью. Но и он не навещал его уже полтора года…

«Нет-нет! Глухов и так для меня столько сделал. На что я ему со своими проблемами… Нет, проживу как-нибудь, проживу. Правда, силы покидать стали, сердечко забарахлило. А тут еще нужда подкатила… Ну, да это временно. Не такое переживал, не такое…»,- думал Найденов, подремывая у дерева, где тлел огонь костра.

Второй день он не мог перейти Аллах. Река бушевала от прошедших в верховьях дождей. Поток грязной воды буквально «выкашивал» остатки лесного массива, прижавшегося к левому борту высокой террасы. Трещали вековые лиственницы, могучие тополя. Подпирали собой воду, а она, скопив новую мощь, рвала образованные преграды и снова валила лес.

На третий день Найденову удалось кое-как перебраться на свою сторону. Промокший и замерзший, он в устье Последнего разжег костерок и решил снова передохнуть, прежде чем отправиться в свое зимовье. Но, вконец обессилив, заснул. Во сне видел самого себя как будто откуда-то сверху. Такое у него уже было прошедшей осенью. Это его и поразило, поскольку он понимал, что такое может быть только в случае, если бы он возносился к небу.

«Неужели я действительно помер? Неужели есть тот, другой мир, куда улетает душа, покидая бренное тело? Неужели все это – правда! А мы, упертые естественники, со своим атеистическим упрямством что-то изучали и думали, что все подвластно разуму? А сейчас все, что творилось с ним посчитали бы абсурдом… Да нет же! Я действительно поднимаюсь над собой и вижу себя! Вон я лежу у костра. Он почти прогорел, но еще тлеет углями, еще издает тепло, которое касается руки. А в ноздри ударяет запах так дорого дымка, и словно не надышаться его… Нет! Не надо! Я хочу жить! Я, наконец, не могу умереть, не увидев сына своего…

А вот и он, кажется… Да-да! Сынок! Иди, я здесь… Чуть левей иди к листвяшечке одинокой как перст, что на берегу. Я под ней. Смотри же! Господи, не пройди! Не пройди…

— Папа! Вставай же, родной! Вставай… Что с тобой? Я здесь!- склонившись к бредившему отцу, кричал Олег.- Вставай, отец!

Найденов открыл глаза. Смотрел в склонившееся над ним лицо незнакомого человека и не понимал, что с ним происходит, где он. Его подхватили какие-то другие руки. Он сел, озираясь на телогрейку.

— Ну, Владимир, здравствуй дорогой! Пристал что ли? Не узнаешь?

— Сашок? Откуда ты?

— Оттуда, старина! Оттуда…

— Откуда же? – шептали губы исхудавшего и заросшего человека.

— Очнись, старина. Смотри, кого я тебе привел?

— Кого?

— Ну, так всмотрись! Что на меня вперился? Ты на сына смотри!

Найденов отвернулся от Глухова и увидел Олега.

— Сынок!…

— Узнал все-таки, отшельник. Узнал! Так тискайте друг друга, черти!- уже кричал Глухов, отступая к костру, готовясь ставить котелок на угли.

Олег обхвати голову отца, а тот, прижавшись к нему, вдруг не удержался и заплакал беззвучно, словно малое дитя. Не сдержался и Олег. И тоже всхлипывал уже, не отпуская заросшую голову отца. Она пахла каким-то особым запахом вперемешку с тайгой, костром и еще, чем-то неуловимо близким. Такое ощущение у него было, когда соприкасался с отцовскими вещами, побывавшими в поле.

— Вот-вот! Поплачьте, наконец, дон-кихоты… Поревите и не стесняйтесь. Что перед тайгой стесняться-то.

И сам незаметно смахнул вдруг откуда-то набежавшую слезу.

Пили чай. Варили все сразу, что принесли с собой.

Предчувствуя, что Найденов давно не ел никаких солений, Глухов притащил с собой небольшую банку консервированных томатов в собственном соку.

Найденов, увидев вскрытую банку томатов, потянулся к ним. Жадно съел вначале томаты, потом старательно выпил сок. Собрал ложкой крошево чеснока и хотел отставить в сторону банку. Но раздумал. Опрокинул ее в чашку и отправил в рот оставшееся: смородиновый листок, укроп и травку, сопровождавшее соленье. Пустую банку вымыл и посадил на торчавший сук лиственницы.

— Все! Кажется, я ожил, родные мои.

И руки его снова от волнения задрожали…

Когда начали собираться, Найденов неожиданно посмотрел на задумчивого Глухова, сказал.

— Мы пойдем помаленьку вперед. А ты догонишь нас. Чувствую, что тебе надо сходить туда и побыть с ней. Иди, я понимаю, что тебе тоже нужно это…

— Спасибо, старина! Я пойду… А вы поторопитесь уж! Не ждите меня. Да баньку истопите к моему приходу.

— Истопим, какое дело!

Глухов не узнал того места, где перевернулась его лодка и ушла под завал Аллаха вместе с женой. Все перемыто. Все было по-другому.

Он прошелся возле нагромождения истлевших за более чем четверть века завалов, словно надеясь еще заметить что-то такое, что связывало его с тем временем. Ничего не нашел. Сел около спокойно перекатывавшей свои просветленные воды после паводка реки, вытащил недопитую с Найденовым фляжку водки. Поставил рядом кружку, налил. Сверху положил кусочек хлеба, а сам сделал глоток прямо из фляжки.

«Вот такой же была вода того далеко ушедшего в прошлое полевого сезона… Такой же. И надо же было ринуться сплавом… Кто знал, что где-то выше река подпружена была завалами и не представляла собой опасности, а потом рванула и понеслась, догнала его лодку с женой, собакой и рабочим…,- вспоминал Глухов.

В его сознании в который раз возникал образ жены, которая, взмахнув руками, исчезла под завалом, не взывая, даже о помощи. Эта сцена измучила Глухова и вставала перед его глазами много раз. И он всякий раз казнил себя за то, что чудом спасся. Сейчас же сидел, и не было ни слез – ничего. Пустота разверзалась перед ним. Все расплывалось…

Допил остаток водки. Посмотрел на кружку с куском хлеба, поцеловал их, словно целовал жену. Вылил водку в реку, а кусок хлеба пустил по воде. Течение его подхватило и понесло. Он смотрел на него, пока тот не исчез на перекате. Встал. Вскинул на плечи рюкзак, ружье и твердым шагом пошел по тропе, которая вела вверх, к зимовью Найденова.

Не пройдя и трех километров, натолкнулся на костер, вокруг которого суетился Найденов с сыном.

— Вы что же, черти, баню не топите, прохлаждаетесь здесь?- шутливо обратился к ним Глухов.

— Да вот! То ничего, а то сразу и мясо подошло. Баранчика трехгодовалого завалили мы. Разделали. Тебя поджидаем. Шашлычка отведаем заодно, пока суть, да дело,- радостно суетился Найденов-старший…

— Ты знаешь, дядь Саш?! Баран прямо на отца выскочил на тропе, а тот враз и на вскидку… Одним выстрелом. Понимаешь, дядь Саш?

Лицо Олежки было восторженно возбужденным. Он жестикулировал руками. Подходил к разделанному животному и показывал, где и как пуля свалила зверя. А Глухов с Найденовым улыбались, поглядывая друг на друга. Перед ними рождался настоящий таежник…

Глухову долго пришлось уговаривать Владимира бросить таежное одиночество и возвращаться в поселок. К тому же присутствие сына теперь придавало ответственность Владимиру за его судьбу, так как парень уже бредил тайгой и геологией. Особенно, когда однажды утром, словно неожиданно вспомнив о чем-то, Найденов полез во вьючный ящик и извлек оттуда образцы и подал их Глухову.

— Настойщие грейзены!… Откуда? А это – золотина, другая… Сульфотеллуриды…,- бормотал Глухов.

— Там, на краешке скола желтоватый, смотри, шеелит… В общем, весь набор золоторедкометальной минерализации,- подсказывал Найденов, подсовывая другой образец. – А это вольфрамит с шеелитом. Ниже по склону будет… Прямо у штока… В общем, зональность та же, что и на Куруме была у тебя, помнишь?…

— Как не помнить…, - бубнил Глухов, беря в руки камень, но, не выпуская из рук прежних, прижимал их как малых детей к груди. – Ничего себе? И тела есть?

— Есть, только вскрывать надо… Прошел одну канавку вверху вручную, а другую пониже в прошлом году под осень. Так что, считай – из коренных образчики, Сашенька. Из коренных!

— Ну, так в чем дело? Опоискуем! Вернемся в экспедицию, и посажу тебя за проект. И начнем новое дело с тобой…

— Ты, думаешь, это надо сейчас кому-то? – засомневался Найденов.

— Надо! Геология на ладан дышит, но все же дышит, не умерла… Пробивать будем проект, Володя.

— А я на полевой сезон к вам приеду, – подхватил Олег.

— Вот-вот! И помощник в твоем деле будет, – похвалил Глухов.

— Вчера, когда ты заснул, сказал Владимир, – он меня донимал, как перевестись из строительного института на геофак. Как ты думаешь, возможно ли это?

— А почему невозможно! Правда, досдавать ему кое-что придется.

— Я досдам! Мне бы только разрешили,- отозвался Олег.

Утром, когда все уже было готово, чтобы покинуть зимовье, Найденов, взглянув на свое пристанище, засомневался. Подошел к Глухову, возившемуся с большим рюкзаком.

— Вчера думал, что я запросто могу покинуть того, что обрел одиночество, Саша. А сейчас так защемило где-то под ложечкой… Всю ночь не спал… Ворочался. Выходил из зимовья, костерок жег… Понимаешь, я свыкся с одиночеством, Саша. А там, среди людей, кто я? Там я лишний! Лишенный возможности жить как все, работать, любить… Я выброшен какой-то страшной волной в свое одиночество и свыкся с ним…

— Пойми! – перебил товарища Глухов. – Ты обрел одиночество, но оно чуть не поглотило тебя. Возьми же в толк, одиночество это болото, это отказ от жизни. Мне самому иногда хочется спрятаться куда-нибудь, чтобы не видеть иногда гнусность, которая творится в обществе. Где думается, что для тебя и места не осталось. Но втянешься в работу…

— То-то и оно!- перебил Глухова Найденов. – У тебя работа и любимое дело. Ты можешь с головой уйти в науку. А я потерял все: работу, любимую женщину, семью… Я конченный, Саш, человек! Это ты личность, а я, оброненный жизнью, невольно заставил тебя тратить столько времени и сил на свою особу…

— Все образуется, Володя! Нешто работу не найдем? Руки есть, голова цела, что тебе еще надо? Уйдем из отворенного тобою болота! … Уйдем из него в жизнь. Да! В ней полно изъянов, но это движение, а не существование… Пойдем! Вон сына догонять надо,- кивнул Глухов в сторону уходившего по тропе сына. – Он теперь наш с тобой. Понимаешь, наш! Он будет продолжение нас. Не убивай его, Вовка!

Найденов посмотрел на свое пристанище, вскинул рюкзак за спину и пошел за сыном.