Сеня шел на восток. Шел туда, где не было людей, не ходили геологи. Решил пройти Халыёй и свалить в Юдому. Там и построить где-нибудь у озерка балок и начать новую жизнь, которая пока не сулила ничего хорошего. Эти места ему были знакомы, потому как когда-то работал в нескольких партиях канавщиком. Тогда где только не работали геологи.
Шел с большими остановками. Ловил рыбу. Берег банки. Не торопился. А избу решил срубить перед самым снегом, дабы ненароком какой-нибудь охотник или рыбак не набрел бы на его избу. Одна была беда. У него не было оружия.
Оставив рюкзак с поклажей в укромном месте, Конюхов решил налегке осмотреться, перевалить в Юдому. Прошелся по тропам и косам. Следов людей не нашел. Не было и оленеводов. То ли еще не пришли на зимние пастбища, то ли и оленей уже не осталось, а пастухи превратились в охотников.
К вечеру поднялся на водораздел и еще раз осмотрел долину. Признаков людей снова не нашел. А все уже горело и томилось осенним буйством красок. Томилось в тепле последних дней. Сеня чувствовал, что через неделю все поблекнет, а выпавший снег станет как белый лист бумаги, на котором можно прочитать все, что делается в округе.
Сеня срубил себе зимовье маленькое. На одного. Палаточную печку нашел на одной из оставленных когда-то стоянок геологов. Там было еще полно всякой всячины. Беглец собрал все, что могло пригодиться и по случаю перетаскать в свое жилище. Сейчас, закончив конопатить мхом стены, Конюхов лежал на нарах. Отдыхал. В маленьком оконце напротив проникал свет через натянутый кусок толстого полиэтилена – мешка из-под аммонита, который поднял на той же стоянке. В печке потрескивал валежник. Было тепло. Правда, не совсем сухо. Сырые лиственницы отдавали еще влагой. Но пахло смолой. Это придавало беглецу ощущение приобретенного жилья. На него нашло успокоение налаженным скромным бытом. Шумел, закипая котелок на печке. В другом котелке булькал грибной суп, заправленный горстью крупы. А завтра он пойдет к озеру. Там есть рыба.
«Перебьюсь зиму, а дальше видно будет. Кабы ружьецо, да патроны были, - кум королю! А без него только петли на зайца, да куропаток ставить…».
Сеня проваливался в сон. Во сне ему было чудно лететь, не ощущая своего тела над рекой. А она все раскрывалась вширь, приглашала куда-то.
Проснулся от шороха за дверью. Приоткрыл низкую дверь, закрепленную им на петлях из подошвы старого подобранного им сапога. Тайгу поливал дождь.
«За ним снег ляжет. Вот и отосплюсь за все, что недоспал летом,- произнес вслух Конюхов и удивился сам этому. – А я думал сказки все про то, как таежники говорят с собой. Оказывается, правда…».
Отставил котелок с супом и чаем на камень возле печки. Залез на нары, покрытые тонким березняком, а сверху переложенные сухим болотным мхом. И снова заснул.
Наутро пошел мокрый снег, а к вечеру подул свежак. Резко похолодало и потом запуржило. Но это Сеню уже не беспокоило. Снег уляжется и наступит пора охоты.
Погода установилась ясная. Ударили морозы. Таежник приладил к сапогам сделанные им в непогоду снегоступы и решил пойти к стоянке геологов, чтобы кое-что забрать. Но передумал. За день вряд обернешься. Поэтому решил спуститься к Юдоме и посмотреть, много ли там заячьих и куропачьих следов. А заодно и поставить петли.
На террасе Сеня почувствовал запах костра. Насторожился. Приглянувшись, заметил в лесной чаще подобие шалаша. Около него кто-то лежал. Подождал. Человек не шевелился. Осторожно обошел его, чтобы посмотреть, нет ли других следов. Следов не было.
«Пастух? Не похоже. Пастухи так временные стоянки не обустраивает. Охотник? Обычно они ходят на лыжах… Да и рановато еще для охотников. Снег не совсем еще лег,- размышлял пораженный находкой Сеня. – Так и замерзнуть можно. Вон бревна прогорели уже, а угли едва тлеют».
Сеня вытащил из-под сыромятного ремня, опоясывающего телогрейку, и подошел к костру.
Человек был один. Ноги были затолканы в рюкзак. Вокруг костра утоптано. Видно, когда замерзал, человек ходил вокруг костра. В шалашике лежали какие-то мешочки и офицерский планшет. Сеня вздрогнул и, было, уже попятился назад. Слишком были еще свежи воспоминания его ареста особистами. Но тут же остановился.
«Не похоже на особиста. К тому же живой, али нет? Оружия опять же около не видно. Была, не была!».
— Вставай!- тронул за плечо Сеня.
Человек чуть пошевелился, простонал.
— Эй! Вставай! Замерзаешь, чучело огородное!
Человек хотел привстать, но ничего не получилось, и он упал уже ничком. Конюхов поднял за плечи и заглянул в лицо.
— Мать честная! Глухов!… Ты что тут вокруг костра канителишься, старина? Где стоянка твоя. Где твои ребята?
Глухов что-то силился сказать, но у него ничего не получалось. Замерзшие губы еле шевелились. И Сеня не на шутку перепугался. Стал тереть ему лицо, заиндевевшие руки. Глухов только стонал.
Сеня набросил на него свою телогрейку, а сам в одном свитере кинулся к бревнам. Пододвинул. Раздул огонь. Взял топор и свалил две лесины. Вскоре костер пылал так, что близко было не подойти. Набросал лапника на очищенную поверхность земли, перетащил Глухова ближе к костру.
— Ноги! – еле разобрал Сеня.
Сеня снял с ног рюкзак. Резиновые сапоги заиндевели.
«Ну, если ноги отморозил, Василич, не жилец ты»,- подумал Сеня и начал пытаться снять сапоги. Снимал долго, даже покрылся испариной. А Глухов, кажется, терял сознание.
— Погоди, Василич! Согрею тебя и в зимовье перетащу. Погоди!
Сеня с Глуховым возился долго. В конце концов, тот смог прийти в себя. Конюхов грел в воду в котелке Глухова. Давал ему пить.
— Как ты оказался здесь, Сеня? … - Чуть слышно, но внятного спросил Глухов.
Сеня обрадовался.
-Вот и хорошо! Говорить стал. А как я оказался здесь, долго рассказывать. А ты, заблудился что ли?…
— Нет… В непогоду попал… Перевалил в Юдому с Хонгора… Обратно сил не было вернуться… Снегом перевал занесло. Вот и потащился по Юдоме в надежде выйти на кого-нибудь… А ты знаешь, Сеня, что тебя ищут?… Радиограмма была летом…
— Пускай ищут! Не найдут. Поднимайся, пойдем в мое зимовье!
— Ног не чувствую, Сеня… Отморозил, кажется.
— Ерунда! Нам только добраться… Там я тебя подниму на ноги.
Сеня вытащил нож. Снял портянки с ног геолога. Потыкал ножом в пятку.
— Ну, как?
— Не чувствую…
— А сейчас,- Сеня надавил на рукоятку.
— Ой!
— А на этой ноге чувствуешь боль?
— Чувствую лучше.
— То-то! Отдыхай. Сейчас лаги срублю, перевяжем их чем-нибудь. Что-то наподобие волокуши сделаем. Подстелем твой полиэтилен. И я потащу тебя к дому моему. А уж там…
Только к утру следующего дня Сеня еле дотащил Глухова к своему жилищу. Тот как мог, помогал руками с неба свалившемуся на него спасителю. Цеплялся руками за кустарник, подтягивал свое тело. Ноги пронизывала все возрастающая боль.
Сеня отпоил его чаем, дал поесть рисового супа, и уложил на нары. Ноги геолога совсем распухли. Сеня покачал головой.
— Ладно! Поспи немного. Что-нибудь на свежую голову придумаем.
— А ты? Ты где ляжешь ?
— Я как-нибудь прикорну возле. Что со мной сделается. Мне тебя на ноги поставить надо. Тогда заживем. Болят ноги?
— Болят…
— Это хорошо. Пусть себе болят. Шкура слезет, а к весне нарастет новая. Там и сам побежишь… Тебя похоронили уже небось в Хандыге… Это и к лучшему. Долго жить будешь.
Вечером Сеня наведался к озеру. Лед уже держал. Пробил лунку около берега. Дальше идти опасался. Блеснил долго, пока не вытащил одну рыбину.
— Мальма! И то неплохо. Ушицы сварим.
Через день Глухов понял, что если пальцы на одной ноге не удалить, может пойти гангрена. И когда Сеня вошел с поленицей дров и положил их у печки, сказал.
— Тебе, Сеня, придется стать хирургом…
— Знаю,- ответил Сеня.- Только чем пальцы резать?
— Не топором же рубить?- горько усмехнулся Глухов.
— А что? Р-раз и… нету,- сострил Конюхов.
— Нет! Тебе придется по суставам резать ножом, а я буду терпеть. Тянуть дальше некуда, по-моему… Точи нож!
Сеня около часа наводил камнем нож. Потом встал, сунул банку из-под тушенки в печку. Подождал, пока не выгорит. Вытащил ее, бросил в котелок с водой. Потом снял с остывшей банки окалину и поставил ее перед Глуховым.
— Писай, дорогой!
— Зачем?
— После твоей же мочей полить рану нужно… Я сам в детстве, да и в парнях, когда ноги или колени сшибал – писал. Помогало. И тебе поможет. Ну, так, где твои пальчики? Давай их сюда. Но вначале ножку твою к жердине на нарах привяжем и пойдем кудесничать…
Глухов стонал, рычал, матерился. А Сеня приговаривал:
— Будешь знать, как по горам бегать… Будешь знать, как хреновиной заниматься… Ишь, руду он искал! Кому она спятилась… Здесь в тайге медведь, да Сенька хозяева… А ты все про руду…
Александр выл.
— Ну, чего воешь? Все! Майкой Чернышова ножку твою перевязал. Если не грешник наш Гриша, то рана быстро затянется…,- и поливал мочей Глухова его собственную ногу.
— Я в аккурат тебе еще по суставу оставил. Мизинец не тронул. Ничего с ним не случится. А вот хромать тебе до гробовой доски, теперь Глухов. И ученость тебе твоя не поможет.
Геолог продолжал стонать.
— Ты, Василич, стони, стони… В себе не держи. А я тебе стану зубы заговаривать.
И начал молоть какую-то чепуху. Как в детстве подсматривал за Матреной, соседкой-одиночкой, и как Мишка Курносый оприходовал ее в огороде. А баба Курносова, узнавши, что муж на сторону ходит, прибежала к Матрене, уцепилась в волосы и пошли тягать друг друга. Соседи сбежались, а Мишкина баба, повергнув на крыльцо соперницу, задрала ей подол и крапивой срамное место-то и отхлестала.
Глухов рыдал не то от смеха, не то от боли, не то от Сенькиной манеры рассказывать. Потому, как тот смешно жестикулировал и показывал на себе это самое бабье срамное место.
И все же боль постепенно стихала.
— То-то же! Зубы заговаривать самое нужное дело при боли. Вот я тебе еще одну смешную историю расскажу. И рассказывал… А Глухов, превозмогая боль, хохотал.
— Тебе бы, Сеня, куда-нибудь на телевидение податься, а не по тайге шастать. Всю страну бы смешил и деньги заколачивал не меньше, чем хотел золотишком перебиваться. Глядишь, какую-нибудь кралю прихватил, не в баню, а в сауну ходил бы. Пивко попивал после массажа. А на день милиции у тебя особисты автографы бы просили.
— Вкуса пивка не пробовал отродясь. А чарочку бы опрокидывал после сауны. Что же касается автографов, то я им бы не дал. Никому!
— Почему же? Не знаю, Василич, но не дал бы. Не тех ловят по тайге… За что копачей в обезьянник сажать? У них крохи золота. А вот я слыхал, золото в основном воруют те, кто и лоток не знает, как в руках держать. Да и сама милиция, бывает, не гнушается… Испоганили всю жизнь мою, эти служивые. Так бобылем и остался. Правда, одно дело полезное милиция все же сделала.
— Какое?
— Если б не она, а я бы не оказался здесь, а ты бы замерз, Василич…
Нога Глухова заживала медленно. И он стыдился своей беспомощности помогать Семену по нехитрому хозяйству.
— Ничего! Вот весна придет, будешь мне рыбу ловить, а я буду тебе заковыристые истории рассказывать. Только ведь ты намылишься по весне, коли, ходить научишься. Одного тебя не бросишь. Придется провожать. А там меня и сцапают где-нибудь…
— Я сам, без тебя, как-нибудь, Сеня.
— Не выйти тебе без меня, Василич.
Дни были похожими как один для Глухова. Сеня же сделал пристрой к зимовью. Потом, вырубив стену в пристрое, соорудил еще одни нары. В зимовье стало свободнее.
Иногда Сеня приносил пойманного в петле зайца, а то и куропатку. Сытый день превращали в праздник. Не бедствовали, но порою было голодно.
Александра посещала одна и та же мысль. Он понял, что его давно перестали искать. А это значит, Оленька, приехав в Хандыгу и, узнав о том, что он пропал, вернется в Москву. Хорошо, если начнет новую жизнь. А если это ей не удастся, Глухов считал себя виноватым, что так все сложилось для нее. Переживал. Смотрел на свои ноги, и от бессилия хотелось ему кричать, чтобы хоть кто-нибудь услышал и передал ей, что жив он. Что зря его похоронили…
Надеялся на чудо, что, может быть, Сеня встретится с оленеводами и те помогут его доставить в какой-нибудь поселок. Но чуда не произошло.
Больше всего же он страдал от вынужденного безделья. С левой ноги слезала кожа и по трещинам нога кровоточила. Правая нога, с грубо отсеченными пальцами, заживала еще хуже. Выглядела уродливой. На нее было невозможно ступать.
Однажды Сеня хлопнул себя по лбу и воскликнул:
— А что бы нам баранины не поесть, а, Василич? В полутора километрах отсюда баранья тропа есть. Специально проверял. Почти каждый день ходят.
— Мечтать не вредно и не запретишь. Проволока нужна хотя бы, а лучше трос такой, тонкий, ну что мне тебе рассказывать,- отозвался Глухов.
— Я вспомнил, что на стоянке геологов, где я печь нашел, около бани лежит трос. Метров пять-семь. Одну ниточку раскручу, и поставим петлю. А? Глядишь и поймаем барашку.
— До той стоянки день ходу. Да обратно день. Да повозиться надо…
— Возиться можно ночью. Свечку возьму с собой. В заброшенной бане перекантуюсь.
— А что же ты на том месте не зимовал?
— Стоянки геологов все знают. Прилетят, и… подавай ручки под наручники… Я думал об этом, Василич. Не все, что легко достается надежно. Здесь меня ни с воздуха не заметишь, ни тропой не найдешь. В сторонке зимовье. Под скалку спряталось.
— И сколько ты намерен прятаться в тайге?- спросил Глухов.
— Пока власть не переменится,- как отрезал Сеня.
Глухов засмеялся.
— Эта власть надолго пришла, Сенечка. Надолго.
Сеня вздохнул. Как-нибудь прокантуюсь, Василич. Никто за мной не кинется искать в тайге. Сошка не та. Жил бобылем. Никого у меня не осталось… А ты почему все один, Василич.
— Когда-то был не один.
— А-а, помню кто-то рассказывал про то как жена утонула… А что второй раз не женился?
— Кого любил, те не любили…Это не так просто, Сеня. Но вот на склоне лет нашел женщину, да… вот, сам видишь, не получилось? Даже если и выберусь отсюда, кому я теперь нужен. Я теперь калека…, хромоножка. На одной ноге прыг, скок…
— Хватит тебе прикидываться, Василич! Да я бы на твоем месте любую бабу взял бы. И ученость есть у тебя, и сам говорил, что квартира в Москве. Что тебе еще?
— Взять-то можно, но ведь еще и жить с ней надо.
— А что?- засмеялся, Сеня. – Спросил ее: Мопассана читала. Если ответит «Нет!» - у койку.
— А если ответит, что читала?- засмеялся Глухов.
— Все равно у койку!
Посмеялись.
— Вы, вшивая интеллигенция все чего-то ищите, а по-моему, по-простому, женщина для семьи создана. И нечего ей мозги пудрить. Настрогал детей. Обул, одел и…
— …На пенсию вышел,- добавил Глухов.
— А что? Красивая жизнь. А если еще и воскресную чарку водки подносила бы, так чего ещё? Нет, Василич, у тебя все впереди еще. И женщины и всякие там концерты разные, развлечения, стало быть. А мне, откровенно скажу, надоело все. И поселковые удобство и магазины, и телевизор. Мне бы ружьишко, да раз в год отоваривать пушнину. Да не дали мне отцовские угодья. И вообще отказали в возможности охотится. Мол, сидел я. А за что? За золото, которое в один день с друзьями пропить – не напьешься… Другие же килограммами, да что килограммами, демятками килограмм его воруют. И хоть бы что. А мне всю жизнь испоганили…
— Вот выберусь, Сеня, и заброшу тебе харч приличный, ружьецо свое отдам. А то в доме висит в металлическом тубусе, да ржавеет. А ты будешь промышлять охотою. Эвенам будешь пушнину отдавать. Они не заложат.
— Не заложат, так по пьяни проболтаются. Я вон думал, что Матвей-вездеходчик у Чернышова, парень как парень. Сексотом оказался. Чернышов как узнал, ты видел бы, – побелел весь. Кто знает, что они болтали друг дружке по дороге, когда ехали к месту работы, жрали и чаевали. Да, небось, еще и по кружечке водочки дорогой не раз пригубили.
— А одному плохо, Сеня. Я по Найденову знаю.
— У Найденова, как никак, сын есть. Есть по кому горевать. А мне что? Сегодня здесь, а завтра там. Вот утром и пойду за тросиком. Дров наготовил. Рыба мороженная есть. Из круп немного еще есть… Питайся, а я все-же сбегаю. Мяса охота.
Когда утром Глухов проснулся, Сени уже не было.
Два дня пролетели незаметно. Глухов забеспокоился. Выходил в припрыжку на одной ноге, всматривался в тропу. Но за частоколом лиственниц дальше пространство не просматривалось.
Чтобы отвлечься от напряженного ожидания, Александр достал топор, и весь день мастерил костыль из прогонистой сухой лиственницы. Получалось плохо, а, неожиданно споткнувшись о порог зимовья, снова поранил, было, заживающие раны. Но когда снова наступал вечер, выходил и ковылял с костылем по тропе.
— Значит дела на поправку, коли выходишь!
Глухов вздрогнул и, обернувшись увидел пробиравшегося по снежному целику Сеню.
— Что-то ты не с той стороны идешь?
— Чтобы время не терять, ходил на тропу баранью посмотреть. Вот две петли и поставил, Василич. Теперь ждать будем. Авось дурачок какой-нибудь и попадется.
Каждый день утром Сеня уходил к тропе и возвращался ни с чем. Бараны, словно, забыли свою тропу или просто переместились на другие пастбища.
— Может волки разогнали? – гадал Сеня.
— Может и волки?- отозвался Глухов. – Зимой ни разу не охотился. А летние повадки у них могут быть и другими.
— Не буду проверять два дня. Может, откуда-то с горы секли меня бараны. На белом снегу их не заметишь. Вот и боятся. Спущусь-ка в Юдому. Петли на той стороне поставлю. А то здесь и следов мало осталось.
Но и на Юдоме в петли ничего не попадало. Маячил голод.
Глухову стало не по себе. Вынужденный сидеть и ничего не делать, смотреть, как его спаситель мечется в поисках добычи, а он не может ему ничем помочь, все это терзало сознание. Сеня видел это и успокаивал его.
— Не переживай! Что-нибудь придумаем. Не весь же свет вымер. Что-нибудь и попадется.
К бараньей тропе Сеня не ходил уже четыре дня. Выжидал. И почему-то Глухову сказал, что пойдет только на пятый. И пошел. Не было долго. Лишь к полудню вернулся, еле ввалившись в зимовье.
— Ставь оба котелка, Василич! И Чайник ставь… Пировать будем. Вот передохну немного.
Сеня притащил волоком заиндевелого барана-трехлетку. Баран, видимо попался все же давно. Потому, как местами были видны следы пиршества не то колонка, горностая ли, а может и соболя. В области живота, попавшегося в петлю снежного барана, были видны выгрызенные участки. Но сильный мороз, быстро сковавший тело попавшей в петлю жертвы, не дал возможности голодным зверькам, рыскающим по округе в поисках пищи, здорово поживиться мясом.
Конюхов отрубил топором баранью ногу и втащил в зимовье оттаивать. Глухов, не дожидаясь, пока мясо совсем отойдет, отделял ножом шкуру. Строгал тонкими кусочками мясо и бросал в котелки. Сеня порубил на части барана и подвесил их рядом с зимовьем на дерево, чтобы не точили мыши или горностаи. Залез на нары и смотрел, как Глухов снимал серую пенку с булькающего варева в кружку. Не выливал. Но тепло разморило Сеню и он заснул.
Варилось мясо. Зимовье наполнилось духом свежатины. Спал охотник, запрокинув голову. Глухов осторожно подоткнул ему под шею свою штормовку. Подложил в печку дрова и тоже прилег на нары. Нестерпимо хотелось есть. Но он ждал, когда притомится варево, пока проснется его спаситель. Думал о том, как витиевата его судьба и судьба Сени, вызволившего его из такого переплета. Таежника, в котором гораздо больше от человека, чем от хищников, добывающих металл ради обогащения и чем у тех, кто охотились за ним. Потому как его обличить было проще, привязанного к своему зимовью и условиям существования таежного инока, не молящемуся никому и ничего не просящего, но живущего только за счет своего умения существовать в дикой природе.
«Как мало нужно человеку, чтобы жить… Наслаждаться окружающим миром и покоем гармонии дикой природы. И как много хочется людям там, где скучивается народ в поселках, городах и весях. Это многое чаще лишнее, не является необходимостью. Но люди почему-то стремятся к этому лишнему, а потом внезапно сознают лишними себя в обществе… То ли обделенные вниманием близких людей или сослуживцев по ремеслу в окружающем их мире, то ли принужденные властью быть лишними людьми и оказавшимися выброшенными из общества, но уже не способными для того, чтобы раствориться в природе и жить в ней. Потому, как утратили возможность выживания в ней.
… Что происходит с человеком? Куда он идет в своем развитии? Да и движется ли к нему, по собственной воле ушедший от эволюции? А, может, летит уже в бездну, оставленный самой природой, потому что она ошиблась в нем, наделив его разумом, и теперь опять ввергла себя в хаос случайностей, управляющих уже ею… Нет. Природа в человеке создала только животного. Разумным же он стал сам вопреки ей, выделивший ее своим сознанием и понявший свое место в ней. И ему оказалось мало ее самоорганизованной сущности, ему захотелось своей организацией увидеть плоды своего развития»,- думал Глухов. И от последней мысли ему неожиданно стало приятно осознавать, что, являясь производной природы, он может познавать ее законы. Понимать, что происходило миллионы и миллиарды лет назад с Землей, окружающим ее пространством мира…».
— Ну что, Василич, уварилось?- сполз с нар проснувшийся Сеня.
— Да.
— Поел?
— Нет, тебя жду, пока ты во сне не разберешься с какими-то проблемами. Стонал что-то…
— А-а! это мне сон приснился. Будто как черт из коробочки майор вылез из-за бани, в которой я бичевал, когда за тросиком бегал. И надел на меня наручники. А я возьми, да снова в бега… Но из-за деревьев в меня с автоматов стреляют. И слышу, как пули впиваются в тело… И приснится же! Это, видно, заснул в неудобной позе. Перележал ногу. Вот и покалывает, словно иголочками… Ну, так что там у нас на первое? Не томи, Василич, давай лопать. Как говорится, не потопаешь, не полопаешь… - И жадно приступил к еде.
— Ай, да мяско! Во рту тает…
Сеня управился со своим котелком. Глухов подвинул свой.
— А ты что?
— Наелся…
— Не-е…, ты, это, давай! Отъедайся… А мы, глядишь, еще что-нибудь добудем. Нам много ведь не надо. До весны только дожить. Кстати, а какое сегодня число?
— Около двадцатого января одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года. День-два туда, сюда, в общем, неважно. До весны далеко еще, Сеня.
— И хорошо! Пальчики твои на ногах зарубцевались, скоро учиться ходить с палочкой начнешь. Я тебе такой костылёк заделаю, что в Хандыге тебе все завидовать будут…
— Чего хромым завидовать… Им лишь сочувствуют в лучшем случае. В худшем от них шарахаются.
— Ну-да?! Это от тебя, Василич? Да народ, как увидит тебя, что почти через год живой из тайги вернулся, на руках носить будет, как героя…
Сеня еще что-то говорил, рассуждая благостно на сытый желудок, а Глухов видел себя в поселке уже лишним. «Мой проект, наверное, уже кому-нибудь передали, в лучшем случае. А в худшем, просто закрыли. Нет человека и нет проблем!».
Весна была затяжной. Снег то начинал таять, а то вдруг опять морозом прихватывался. Трудно и тяжело тайга освобождалась от снега. Но ширились проплешины, наклюнулись почки на лиственницах и они были готовы вот-вот лопнуть и выталкивать наружу иголки.
Сеня преобразился. Его лицо даже округлилось в заросшей клочковатой и какой-то сивой бороде. Местами была седой, а в клочьях пробивала рыжина. В заберегах озерка появилась мальма. Он уже ловил ее впрок. Вялил на солнце. Правда, без соли. Соли оставалась совсем малость. Но это была пора, когда еще не было мух и в сухом, по утрам еще морозном воздухе, рыба буквально высыхала на глазах.
Глухов ковылял уже по тропкам. Иногда добирался до озера. Но чувствовал, как еще больно было ступать. А портянка в сапогах натирала зажившие места.
«Не дойти мне до Юдомы. А дойду, не сплавится, даже, если нам удастся спустить плот по большой воде. Сене сплавляться нельзя. Схватят в ближайшем поселке. Стало быть, нужно сплавляться одному. Справлюсь ли? Здоровому-то на плоту удержаться трудно, когда придется проходить пороги, а не то что колченогому. Кстати, а что если действительно сделать колодку? Закрепить в колене и хромай себе!» – размышлял Глухов и стал искать подходящую сухую лесину. Свалил и стал колдовать над ней.
Сеня, видя, что геолог мог уже самостоятельно, хоть и плохо, передвигаться, радовался. Смастерил «деревянную ногу». А когда первый раз приладил ее к ноге геолога, обвязал березовым лыком вокруг, и Глухов сделал несколько шагов, не ощутив при этом боли. Сеня похлопал его по спине.
— Ну вот, а ты говорил! Да с такой ногой за месяц докостыляешь по берегу до какого-нибудь рыбака или охотника. А то и до поселка. Докуда смогу, провожу. А там ты – кум королю!
Тепло неожиданно загуляло проливными дождями. Ручьи стали похожими на реки, а Юдома, постепенно набирая ригеля, была готова вот-вот ринуться к Майе.
Сеня притащил с бывшей стоянки трос. Вдвоем с Глуховым распустили его на нитки. Ими связали пять бревен на косе, и стали ждать большой воды, сделав на берегу реки временный балаганчик.
Однажды, когда они сидели у костра и варили уху из первого хариуса, которого удалось поймать Глухову по протокам, неожиданно услышали гул.
— Вертолет! – прошептал Сеня.
— Кажется…,- ответил Глухов. – Только высоко. Где-то в верховьях Юдомы летит.
Если бы Глухов знал, что это именно тот вертолет, на котором высадилась на его стоянке группа Найденова, чтобы обследовать его участок и найти то, что осталось от него. Если бы знал…
— Может в сторону Охотска?- неуверенно сказал Сеня.
— Не похоже. Без дозаправки ему туда не добраться. Скорее, может быть, в сторону Оймякона направился или в сторону Агаякана. Там где-то база оймяконских коневодов. Может санрейс… Сейчас вертушка очень дорогая, чтобы ей пользоваться. А может и старатели на Индигирку полетели. У тех еще есть возможности летать вертолетами.
— Знали бы, костерок бы такой заварганили,- обронил Сеня.
— Далеко! Его даже не видно. Гул только. Да и тот уже растворился.
Дожди и оттайка мерзлоты сделали свое дело. Вода в Юдоме поднялась. Плот уже плавал в воде, и до него нужно было уже подбираться, закатив сапоги повыше.
— Ну что, Василич! Пошли?
— Пошли, Сеня…
Плот Глухов оттолкнул шестом. А Сеня пристроился у водила. Река подхватила маленький плот и понесла.
— …Ну, теперь мы мухой проскочим до первых рыбаков или оленеводов, а там… я опять назад вернусь!- крикнул Сеня. – И ты уже к июлю, глядишь, в поселке будешь рассказывать, как ты мытарил зиму.
— Твоими устами, да мед пить, Сеня. Смотри, что там за поворотом? – Отозвался Глухов.
— Мать честная! – только и проронил Сеня, заработав, что есть силы водилом.
Плот несло на недавно сорванные с корнями лиственницы, которые торчали из воды и уже были готовы приторомозить плот, притопить его и опрокинуть в водоворот, бившейся пени у самой скалы.
— Держись, Василич!
Сеня хотел направить плот между корягами, но его ткнуло о камень, развернуло и понесло уже к скале. Глухова вместе с шестом выбросило с плотика и он, подхваченный течением, пронесся между коряг. Сеня, еле удержавшись на плоту, не справился с его управлением и налетел уже на скалу. От сильного удара бревна расползлись, и сплавщика понесло по бурунам.
Глухов продрался между затопленными деревьями с торчащими из воды корнями и оказался на мели. «Деревянный обрубок» протеза соскочил с больной ноги. В воде Александр зацепился больной ногой о валун и почувствовал острую боль. Превозмогая ее, он последним усилием воли протянул шест Сене и буквально выдернул его из водоворота. В спину ему ударила вода, и их вместе понесло уже по протоке, не по основному руслу. Это их и спасло.
Выбравшись на сушу, Сеня стукнул кулаком по колену.
— Зазевался, Василич! Это я во всем виноват. А если бы не твой шест…
— Полно казнить себя, Сеня. Судьба дала нам еще одни шанс остаться в живых. Это знак, держась за кровоточащую ногу, успокаивал его Глухов. Нечего дальше судьбу испытывать… У нас теперь ни топора, ни рюкзаков, ни еды. Ничего не осталось. Надо возвращаться назад.
— Да-а, протянул Сеня. Осечка вышла. Слава Богу, хоть не далеко отплыли. Просохнем и пойдем. Но потом раздумал.
— Ты сиди здесь на берегу протоки, да жги костерок. Сушись. Я пробегу все-таки вниз, может, прибило где-нибудь остатки бревен от плота , а с ними, глядишь, и рюкзаки наши отыщутся.
Александр снял с себя мокрый планшет, разложил его содержимое на солнце. Нащупал целлофановый пакет в кармане куртки. Развернул его. Спички были почти сухими…
Конюхов вернулся не скоро. Но какова же была радость геолога, когда Сеня протянул ему его рюкзак, в котором находились два больших образца руды. Глухов вытащил камни из рюкзака и с дрожью в голосе признался.
— Я не знаю, как уже и благодарить тебя, старина. Это то, ради чего я оказался в таком переплете…
— Ладно! Чего там…, - махнул рукой Сеня и присел около костра.
Вернулись к зимовью ночью. Сеня достал чистую тряпицу и помог перебинтовать ногу геологу. Видя, как Глухов страдает, Конюхов, было, принялся опять ему с помощью разных историй «зубы заговаривать», чтобы отвлечь от боли геолога. Но у него ничего не получалось. Что смешное, давно рассказал Глухову в продолжительные зимние ночи. А на ходу что-то не сочинялось.Александр остановил его и сказал.
— Было нам с тобой тяжело, Сеня, жизнь коротать, а сейчас, с потерей топора и, считай недельного запаса еды, еще хуже. Поэтому я вот о чем подумал. Если перевалить в Хонгор, я тебе показывал, в какой он стороне, на моей стоянке около бани, что около озера, есть старенький топор и такая же старенькая пила. Если никто не подобрал, то они нам в самый раз пригодятся. Да, правда, там еще тазы остались, ведра. А на старом каркасе мои кирзовые сапоги. Да мало ли что там можно еще подкопытить. Но тебе придется идти одному. Я не ходок.
И Глухов нарисовал схему перевала, указал место расположения его стоянки около озера.
— Только далековато от нашего зимовья. Туда-сюда обернешься не менее, через три-четыре дня.
— Пойду!- решительно ответил Сеня.
— А я рыбалкой займусь,- ответил Глухов.
Конюхов ушел в ночь. Вернулся на пятый день, груженый двумя ведрами, пилой, сапогами и еще разной мелочью. Нашел на берегу озера пешню, кем-то оставленную и ей радовался как ребенок.
— Она может служить нам и пикой. А вдруг медведь объявится?!
— А эту доску зачем притащил?- кивнул на обломок доски Глухов. Чай не ближний свет тащил.
— А это тебе памятник кто-то поставил. На, читай! Здесь все написано…
Глухов взял обломок доски, повернул другой стороной. На ней каленым железом были выведены слова: «Здесь между 1 и 5 сентября 1997 года пропал без вести известный геолог и ученый Глухов А.В.».
— Доска была к дереву прибита около одноместного каркаса. Видно у твоей палатки. Правда, пришлось отпилить малость, не тащить же за собой лишний груз,- извиняющимся голосом произнес Сеня.
— Спасибо, старина! Значит, действительно еще поживу, коли, на собственную поминальную доску посмотрел,- положил доску в сторону Александр.
Сеня отошел в сторону, видя, как Глухов стало не по себе.
— Ты поплачь, Василич! Полегчает, а я пойду в избу прилягу маленько. Пристал очень.
Надежда Глухова и Семена Конюхова на то, что, может все-таки, к осени в верховьях окажутся рыбаки или оленеводы, не оправдалась. Заканчивалось лето. Минуя осень, холодом наступала ранняя зима. И Сеня решился. Собрав вяленой рыбы и немного мяса, попавшейся в петле кабарожки, он посмотрел на Глухова и сказал.
— Что ждать? Пройдусь вниз по Юдоме, авось лодку какую встречу. Не вымер же весь народ в России. Кто-то же шарахается по тайге? А ты жди. Жратва у тебя пока есть, а там, будь что будет. Неделю буду идти туда и столько же обратно.
— Нет, Сеня. Поймают тебя.
— Не успеют. Я просто, кого встречу, скажу ему, что, мол, там знаменитый колченогий ученый-геолог пропадает, спасти надо. Записку в руки дам со схемой, где ты находишься. А в подтверждение планшет твой покажу. Поверят и выручат. А мне, в случае чего, придется место менять. Возможно, к твоему озерку переберусь… Баня твоя еще хороша, да видно и эвены наведаются зимой в неё. Перебедую как-нибудь.
Глухов раскрыл планшет и вынул из него карту с пометкой лабазов, с которых когда-то работал его отряд.
— Вот здесь, есть балок хорошей сохранности. Это бывшее зимовье Степана Селюкова. На Северном поселке когда-то взрывником работал. Зимой охотился на Сунтаре. Потом уехал на материк, да и помер там. Так что о зимовье вряд ли кто знает. Я был там в прошлом году. Хорошее место. Скрытное. И до озера недалеко. Там сиг, щука, налим. Возьми карту, если что…
Сеня сложил карту и положил ее обратно в планшет.
— Ну что? Бываем?
— Бываем, Сеня.
Обнялись.
— Я вернусь, ты…, этого, не скучай! - махнул рукой Конюхов и пошел по тропе к Юдоме.
* * *
— Нет никого,- сказал Федор, открыв дверь в зимовье. – Правда, печка не остыла еще.
— Здесь он! На озере, наверно рыбачит. Сейчас, погоди, немного передохну. А потом пойду и посмотрю, куда это он запропастился, а ты дровишек подбрось в печку, мяса сваргань.
Глухов сидел на бревнышке около лунки и блеснил. Сеня окликнул его.
— Что не клюет?
Глухов от неожиданности вскочил и чуть не упал.
— Сеня! Вернулся?!
— А куда же я денусь… Бросай блесну, пошли настоящей жратвы поешь. Там Федор уже над сковородкой колдует. С собой я принес специально, чтобы тебя жареным мясом угостить.
Глухов, опираясь на палку, шел к Сене, а Сеня смеялся…
— Тебя, Василич, как в поселок заявишься, народ перепугается. Не борода, а лопата! а волосы, как у битлуганов за плечами топорщатся…
Сеня уже не чаял встретить кого-либо. Заснежило, когда он случайно наткнулся на охотника Федора Мякишева, что из Югоренка, ставившего капканы по долине реки. Отогрелся у него, отъелся. Дождался, когда лед совсем покроет Юдому и на лыжах с Федором вернулись к Сениному зимовью. Притащили за собой нарты. В них палатка, спальные мешки, валенки для Глухова. А через день Сеня уже провожал Федорова с Глуховым на Юдоме. Сам впрягся в нарты и тащил их. Тащил целый день, не давая возможности подменить себя Федору.
— Тебе еще два-три дня тащиться. Успеешь намаяться. А я по следу обратно быстренько дойду. Мне чего? А ты силы побереги. Знай, какого человека людям вернешь! Может, еще тебе медаль какую дадут. А вот эту памятную доску, - шепотом, чтобы не слыхал Глухов, - геологу передашь, когда в поселок доберетесь.
Федор прочитал написанное, улыбнулся и почесал за треухом шапки.
— Надо же?!
Утром прощались. Глухов обнял товарища по несчастью.
— Помнишь, что говорил тебе? Если к весне окажусь в Хандыге, знай, машину направлю к озеру, где Селюкова займище. Все тебе будет. И печки и пилы и радиоприемник. Снаряжение и продукты водитель оставит. Ружьецо мое там же будет с патронами и всякой всячиной. Не успею добраться до поселка до ледохода, значит, в средине декабря наведайся. А может и остался бы на заимке Селюкова?… Да ладно, тебе решать… Возможность будет, дай знать через охотников или оленеводов. Хотя какие здесь оленеводы и охотники. Считай с тобой почти два года никого не видели… Скучать буду по тебе, Сеня. Пока!
— Пока!- сказал Сеня и пошел обратно.
— Господи! Какие же у него потертые сапоги…,- только и подумал Глухов.- Дотянуть бы ему в них до весны…
Федор тронул сани.
— Садись, Василич!
— Нет, буду идти пока смогу. Надо же когда-то учиться ходить колченогому.
— Садись! Коли натрешь ноги – обузы больше будет тебя лечить. А тянуть нарты мне дело привычное. Э-эх!
И разошлись таежники. Один вверх по реке в одиночество, а два других к людям.
* * *
Вторую зиму жил без вести пропавший Глухов уже в зимовье Федора Мякишева. Не голодной, размеренной жизнью, которой живут обычно охотники, добровольно ушедшие в тайгу на заготовку пушнины. Мякишеву нужно было зарабатывать на хлеб насущный пушниной. В Югоренке у него было двое детей, да жена на сносях. Потому сразу Глухову сказал, что будут охотится до марта. Потому Глухов пилил и колол дрова, снимал шкурки с добытой пушнины. Длинными зимними ночами рассказывал Федору, как устроен мир от микрочастиц до раздувающейся Вселенной. Тот слушал, качал головой.
— И откуда это ты все знаешь? Не знаю, правду или нет говоришь, но по-твоему, выходит, и Творцу в мире места не остается? Тогда плох мир, совсем плох. Не на кого будет молиться и некого просить, чтобы помог в какую такую минуту… Вот ты, например? Чуть не замерз, а Сеня тебя спас. А ты Сеню из воды вызволил. Сеня нашел меня. Я тебя на нартах дотащил. Видишь, что выходит. Куда не кинь, а все слишком уж складно получается. Будто кто-то все время вел и сводил нас, чтобы мы друг дружке попались и помогли. Не бывает таких случаев так просто. Знать, Кому-то нужно было Сеню спасать, чтобы такого ученого, как ты, вернуть людям.
— А ты веришь в Творца? - спросил Глухов.
— Не знаю… Не крещеный я. Да и не молился. К слову, да и образка у меня нет. А вот как прижучит что-нибудь, вспоминаю, прошу Его. Когда помогает, а когда нет. Наверное, знает, когда это самому человеку надо. Не Ему,- вздохнул Федор.
