Когда уже начало слегка темнеть в гостиницу нагрянули геологи. И пошло-поехало… Кипятили, варили, жарили. Рассказывали. Спорили. Женщины гладили рубашки и белье. А уже захмелевший Ношин пытался все примерить на Глухова: брюки, пиджак, лохматые ботинки на лошадином меху.

Леночка Масникова на шее Глухова неумело завязывала какой-то галстук немыслимой расцветки. Приговаривала:

— Ну, ты, Саша! Ну, ты даешь… с такой бородой! не подлезу к тебе. Может, пострижем?

Глухов не противился. Опять снимал рубашку, шел в ванную и там Бакунин ровнял бороду, но выстриг ему клок, махнул рукой и ошеломленному Александру уже нагло сбривал и бороду, и усы.

Леночка хохотала, когда увидела побритого Глухова. Уж слишком выделялась по оттенкам кожа на лбу и щеках. На лбу лицо еще сохраняло смугловатость, а скулы почему-то казались слишком белыми. Потом перестала смеяться, и полусерьезно добавила.

— А шрам на щеке тебе даже идет, Саша… От него ты мужее как-то выглядишь,- и опять прыснула от смеха.

Наконец, его оставили в покое и стали накрывать на стол.

В это время зазвонил телефон. Леночка подала трубку Глухову.

— Тебя! Из Москвы какой-то женский голос…

У Александра чуть не подкосились ноги: «Оленька!…».

— Это Анна Федоровна! Здравствуйте, Саша! Мне только что звонили и интересовались, как мы… Все хорошо. За квартиру платим, не волнуйтесь… Ждем вас. У вас что-то произошло? Из командировки вернулись?… Уж больно давно ничего не было слышно от вас…

— У меня все нормально! Скоро, наверное, приеду… Да!… Спасибо! До свидания…

Александр положил трубку.

Леночка не выдержала.

— Оля звонила?

— Нет… Не Оля. Это соседка сообщила, что все в порядке в московской квартире.

— Ну и хорошо. Хоть там люди оказались! А то здесь и квартиру забрали и все тут… Я, прямо не могу и сказать, что творится у тебя на душе…

— Ладно, Леночка. Прорвемся… как-нибудь.

Суета в гостинице продолжалась.

Глухов смотрел на этот бомонд и отходило сердце в каком-то уголке его опрокинутого мира. Только в уголке. Потому, как велико его было потрясение не оттого, что он без вести пропал, а что вернулся… Что не только оказался лишним в оставленном по стечению обстоятельств мире общества, но даже принесшим своим возвращением ему проблемы. Ведь его теперь надо восстанавливать не только на работе, что уже представляло для руководства нонсенс – принять на работу без вести пропавшего, – но и восстановить в правах обычного человека, которые у него отобрала случайность. Хоть паспорт в кадрах остался. Не успели по нерасторопности сдать в милицию. И надо было еще иметь массу доказательств, что ты вернулся из небытия и того света. Оказывается, надо идти в органы и объяснять, что ты выжил, не смотря ни на что, чтобы получить основание считать тебя живым…

Александр из разговоров и реплик постепенно стал понимать, что произошло в стране, с людьми и геологией. Как все это отразилось на жизни экспедиции. Оказывается, и.о. главного геолога назначили уже Сережу Шустрова, который за полтора года успел практически ликвидировать лабораторную базу в экспедиции, лабораторию Глухова, оставив только пробирный и спектральный анализы. А Тоня Черникова с болью в голосе говорила, что Шустров запрещал геологам работать за компьютерами «Ваше дело карты, поисковые планы делать и отчеты писать. Пусть другие сидят и на кнопки нажимают. Мне дело подавайте!». Рассказывала, что груб с геологами, особенно с женщинами, несмотря на то, что молод. Кричит на всех, мол, нечего «украшательством» отчетов заниматься. Сетовал на то, что слишком много шлифов и полировок заказываем. А Римме Горкович просто запретил геохимией заниматься… Говорил, что нам еще новых валовых и глуховых не хватало! Не наукой заниматься надо, а штуфные пробы таскать… Вот чем надо заниматься! А сама грустно продолжала: «Помните, отбракованные Валовым площади по рудному золоту? Поставил на них поисковые работы и, естественно, ничего не получил…».

«Как в воду глядел Валов, что такие Шустровы придут тогда, когда почувствуют свое время. Кажется, время для них действительно наступило»,- с горечью подумал Глухов.

Слушая своих коллег, видя, как все изменилось к худшему с геологией в стране и экспедиции, неожиданно для самого себя понял, что гораздо лучше, если бы он, Глухов, не вернулся… Ибо смещение пространственно-временных рамок бытия и отношения к нему таких как Шустров, было настолько сильно ощутимо для него, что возврат в прошлое уже казался ему невозможным…

«Вот они, мои, в доску родные лица… Что же все-таки произошло с нами? – Опять задавал вопрос Глухов».

— Нет, ты мне скажи! – Наступал Ношин на Бакунина. - Мне же что-то должно принадлежать в моей стране?! Это мой дом, моя родина! Это выспренне, но это так! Сколько у нас всего: земли, воды, полей и весей? Сколько нефти, газа. Угля, металлов… Где это все? Почему кто-то должен стричь с этого купоны, а я должен горбатится всю жизнь на государство, чтобы мой пенсион мерился буханкой хлеба, бутылкой молока и очередью в собес за льготой, которой будет попрекать водила, если я замешкаюсь и не покажу ветеранский билет на выходе… Смотрел телевизор? Хорошо, что здесь у нас не надо ездить. Некуда! Я перестал чувствовать себя хозяином в своем доме, хозяином земли своей. Все принадлежит кому-то… Я изгой в собственной стране. Я ненавижу ее!

– Успокойся, Слава! – Пытался унять друга Бакунин.

– Все грабят! – Не слушал его совсем захмелевший Слава. – Власть через чиновников – народ. Народ – друг друга! Мы вдруг стали другими – никакими! Понимаешь? Ни земли, ни родины у нас не осталось. И когда понесут даже тебя на погост, родственников обберет не тот, кто хоронит, а кто владеет ритуальными услугами. Нас обирают от рождения до смерти, Миша! И не законов и не правды! Зачем так жить?

— Успокойся…

— Я не сумасшедший, поверь, Миша! Пока не нищий. Но почему мы так живем?! Есть государства, в которых кроме земли и прошлого ничего нет. И живут не то, что мы. А у нас – все! И прошлым не обделены и народом, который может тоже делать все. А сколько мы понаоткрывали всего?… Чего только в Верхоянье нет…

Слава закашлялся.

— Хотя может от того мы и убогие, что не умеем пользоваться богатством, а нам, приписывают какой-то менталитет те, кто обирает нас и заставляют искать национальную идею. Ложь! Нет никакой национальной идеи. Есть нормальная жизнь, которая складывается из нормальных понятий: страна, семья, достаток, труд, образование, культура и будущее. Где все это? Нет ничего! Нет…

«А может все, собравшиеся здесь, сгущают краски? – думал Глухов. - Вряд ли… Слишком он хорошо знал неожиданно окруживших его душевными заботами людей, чтобы не оказаться один на один в этой пустой гостинице, когда у него, как и у всех, когда-то было собственное пристанище в виде малогабаритной квартиры со стеллажами книг, которыми дорожили больше, чем мебелью».

Вокруг импровизированного стола геологическая братия неожиданно притихла.

— А теперь тост! – выкрикнул Миша.

Бакунин встал, выспренне поднял чашку из кофейного сервиза, который извлекли из ниши буфета гостиницы, и начал:

— Ну и напугал ты нас, Василич! Когда началось все это с тобой…, в общем худо без тебя было, Саша… Давайте выпьем за Глухова, чтобы он не пугал нас так больше… За его возвращение!

Миша итак сбивчиво говорил, а здесь так разволновался, что голос его задрожал. Смущаясь, опрокинул чашку и закашлялся.

Ношин стучал его по спине:

— Не туда пошла, Миша!

Все загалдели и через некоторое время уже братались за прежние какие-то полевые промахи, а кого-то уже опять возводили в ранг главного туфтача2 экспедиции. И слабая надежда на то, что краски действительно были слишком темными, которыми рисовали действительность его товарищи, затеплилась в глубине души: «Да нет же! Все образуется… Все трудности временные».

Далеко заполночь народ разошелся. Женщины убрали посуду и навели лоск в помещении. На кухне, на столах и подоконнике теснились полиэтиленовые пакеты с оставшимися продуктами.

Глухов улыбнулся такой заботе о нем. Но ощущение пустоты не проходило, несмотря на то, что в этот вечер геологи его поддержали искренне и душевно

«Я же говорил, Глухов, тебя убить мало!…» – Вспомнились Александру слова Панова из ночного разговора с ним… И сам подумал: – Сколько же проблем ты, Саша, доставил и себе и окружающим!…».

Уже было утро. Сон так и не приходил. Голова была ватной. Сознание пустым.

Всю субботу и воскресенье Глухов не выходил из гостиницы. Не хотелось при случайных встречах слушать от знавших его людей сочувствия. Два дня спал урывками. Против реальной действительности сны были легкими… Снилась Сенина обитель, бескрайняя белизна гор. Слепил глаза снег на лапнике лиственниц. Безмолвие природы звучало гимном ее величию… Спокойствие, и какой-то смысл стоял за всем этим. Когда же проснулся, ощущение легкости пропало.

Ночью опять смотрел телевизор. Новости были похожи друг на дуга. Говорили о богатстве одних и нищете других, о каких-то дворцах построенных в заповедниках, бездомных, о пьянстве, которое в России не сумел искоренить никто.

Выключил телевизор. И уже говорил сам с собой:

p>. Мир крепости моей, страна, прошу, не пей! Мир жалости моей, страна, жалей: голодных и босых; богатых, благородных. Мир совести моей, страна бездомных… Куда же нам идти еще, скажи? И путь нам посохом своим ты укажи, раздай по зернышку, кому не сытно, и укори того, кому не стыдно богатым быть при бедности твоей. Прошу, страна моя, не пей!..

Глухов в экспедицию шел и старался никого не замечать. Действительно тяжело было отвечать на сочувственные реплики. Только слышал иногда за собой обрывки фраз: «Он!… Надо же, с того света вернулся!…».

Аппендикс старого здания, в котором находился его кабинет, отдали под склады. Промерзлые стены, сырой плесневелый запах заставили его пойти искать пристанища у геологов в каменном здании. Поскольку теперь и рабочего места у него не было.

В коридоре из окна третьего этажа бросилось в глаза, что сваи, забитые под расширение конторы еще во времена Лысова, так и стояли. Сменили уже Чиновского, но так и не легли в фундамент нового здания и при Рохлине. Только еще больше потемнели. Будто напоминали, что время остановилось.

Ходил по кабинетам. Принятые на работу новые специалисты поглядывали на него с широко раскрытыми глазами. Молчали. С коллегами гонял чаи.

К обеду его нашла секретарша Рохлина.

— Сан Саныч просит зайти, Александр Васильевич.

В кабинете, кроме Рохлина сидел Шустров. Он смотрел на него и не мог понять, почему выбор начальства пал именно на него. В экспедиции еще было из кого выбирать?…

— Мы пригласили вас, Александр Васильевич с Сергеем Николаевичем относительно вашей дальнейшей работы. После известных вам обстоятельств, ваш проект закрыли, как малоперспективный на обнаружение олово-серебряной минерализации. А Комитет признал, что обоснований предшественников достаточно, для того, чтобы отнести изучаемую в то время вашу площадь, как достаточно изученную на стадии поисково-оценочных работ…

— Кто дал такое обоснование? – спросил Глухов.

— Мы!- ответил за начальника экспедиции Шустров.

— Точнее, кто это мы?- настаивал Глухов.

— Ну я…, - почему-то покраснел и.о. главного геолога. При крупности его телосложения, лицо его выглядело не по возрасту юношеским, с эдаким розовым оттенком щек. Прямо кровь с молоком.

— Это другое дело… Правда, моих материалов ты не мог, конечно, видеть, а на площади, ты, Сергей Николаевич не был,- подытожил Глухов…

Он знал, что этот вопрос обязательно возникнет, поэтому был готов к нему. Спокойно вытащил из полевой сумки свою маршрутную двухгодичной давности карту, развернул увесистый сверток и положил на стол образец.

— Что это?- потянулся к нему Шустров. Тяжелый… Касситерит что ли?!

— Нет. Не касситерит. Это алабандин,- поправил Глухов.

— А с чем его едят?- продолжал допрос Шустров.

— С марганцем. Это моносульфид марганца…

— А на какой ляд он нам сдался?

— На тот, что после распада СССР, Россия оказалась не обеспеченной марганцем…

— И сколько его там? – поинтересовался начальник экспедиции, рассматривая камень.

— Много. Даже, пожалуй, очень много. Таких аналогов в мировой практике пока не известно.- И Глухов показал карту.

— Ну, вы всегда склонны были преувеличивать свои оценки, Александр Васильевич! – Снисходительно улыбнулся и.о. главного геолога.

— Время покажет,- спокойно ответил Глухов.

— Хватит вам глобальные проблемы решать!- остановил обменивающихся репликами геологов.- Мне нужно от вас, Александр Васильевич предложение. Чем бы вы хотели заняться? У и.о. главного есть мнение на этот счет.

— Какое? – повернулся к Шустрову Глухов.

— Я предложил возглавить вам геологический отдел,- сказал Шустров.

— Стало быть, к тебе в помощники идти?

— А что тут такого?

— А то, что я до мозга костей всегда был только специалистом. Поэтому отвечаю: нет! Я бы написал проект на ту же площадь и рассматривал ее как уникальный объект не только с наличием олово-серебряной, но и марганцевой минерализации редчайшего типа… Во всем мире находили среди олово-серебряных полисульфидных объектов только крохи алабандина. А здесь руды. Много руды. Настолько, что площадь можно относить к перспективной на марганец с нетрадиционной минерализацией. Здесь моносульфид марганца. А в алабандине марганец может достигать содержаний до 65%.

— Но ваш проект закрыли! Александр Васидьевич! Комитет никогда не включит его в новый пообъектный план,- развел руками Шустров.

— Драться надо за этот проект.

— Ну, уж извольте! Деритесь сами. Еще не хватало марганцем заниматься…

— В геологии надо заниматься всем, что нужно экономике. Да и не только ей,- напомнил простую истину Глухов. – В противном случае надо заниматься каким-то другим ремеслом.

— Хорош, коллеги! – вклинился Сан Саныч. – Надо принимать решение. Вам, Александр Васильевич, надо платить зарплату. А ее вы можете получать, только, если войдете в штатное расписание какого-то проекта. Там у нас все забито. На административную должность вы не хотите идти.

— Выходит я лишний… Мертвый стоил больше, чем живой… А сейчас ни мертвые, ни живые – ничего не стоят?

— Сейчас стоят только деньги! - Окончательно забил гвоздь в мысль Глухова начальник экспедиции .

— Ну, тогда есть только один выход. Мне нужно искать другую работу или подождать, когда мне исполнится пятьдесят пять…

— Рано на пенсию вам, Василич! - засмеялся начальник экспедиции.

— Тогда дайте отпуск…

— За что? Вы у нас не числитесь…,- удивился и.о. главного геолога.

— Хватит тебе, Сергей Николаевич!- прервал Шустрова Рохлин. – Пишите заявление, Александр Васильевич, на отпуск. Отдохните после такого, что пережили… Дорогу мы вам оплатим. Немного денег дадим за счет золотодобычи. Сейчас у нас с наличкой проблема. Комитет бюджетных денег нам крохи дает. Живем, что заработаем на золотодобычи. В общем, переживем! Может и утрясется все.

— Шустрова на рацию!- Раздался голос секретаря из динамика.

И.о. главного вышел.

— Сан Саныч! Где ты такого кадра нашел?- кивнул в сторону вышедшего из кабинета Шустрова.

— Алпатова на пенсию проводили. Вот и поставил пока. Все же наш, доморощенный! С задвигами, конечно, но я честно скажу: некого ставить. Держим пока и.о. Все разбежались, кто куда.

— Скорее всего, просто освободились от спецов…

— Да за такую зарплату сейчас никого не удержишь, Александр Васильевич!

— Мы же не только за зарплату, работали?

— Это вы и те, кто уехал. Тогда другое время было. Сейчас все не так! Ныне геолог или даже техник на работу устраивается, не спрашивает, чем будет заниматься. Спрашивает, сколько платить будем?

Помолчали.

— Отдыхайте, я распоряжусь в бухгалтерию,- произнес начальник экспедиции. – Когда поедете?

— На неделе. Мне нужно кое-что сделать.

— Тогда к вечеру зайдите в бухгалтерию.

— Хорошо. До свидания.

У Глухова от разговора с и.о. главного геолога возникло какое-то гадкое чувство, словно кто-то грязными ногами прошелся по тому, на чем держалась геология. В ней, прежде всего, ценился ум и умение слушать других вне зависимости точек зрения и занимаемого положения в геологической экспедиции. Неожиданно в голову пришло кем-то точно выраженное отношение к подобной ситуации: «Малый ум порождает гордыню, большое – смирение… Кажется Мережковский… И похоже, кончилась эпоха интеллигенции в геологии экспедиции. – думалось Глухову. – А какие люди стояли у ее истоков: Арский, Показаньев, Аникеев, Степаненко, Лысов, Немцев, Перов… Теперь уже это история. Как быстро течет время, как неравноценно оно. Ренессанс в развитии порождал гениев, а упадок сопровождается необразованностью и отсутствием всякой культуры».

Вечером Глухов позвонил Бакунину и попросил зайти к нему.

— Миша, дело есть,- сказал Александр, когда Бакунин сел на табуретку около кухонного стола гостиницы, на котором «под парами» стоял электрический чайник.

— Ты понимаешь, что я бы не выжил, если бы мне не помог один таежник. Сейчас он сам бедствует в тайге. У него ни ружья, ни боеприпасов, ни продуктов, ни одежды и обуви – ничего нет. И если не помочь ему, до лета не дотянет.

— А что это тогда за таежник, коли гол, как сокол обосновался в тайге?

И Глухов как на духу рассказал все.

— Значит, вон, где Конюхов спрятался? Молодец! А вообще-то его давно похоронили… В милиции тоже рассказывали, что сиганул с Черного прижима, так и не вынырнул… Так и посчитали, что утоп. Искали тело, но, говорят, не нашли.

— Поэтому надо ему помочь, Миша. Говорят, Найденов отдал тебе мое ружье… Надо бы передать его Сене.

— Как?

— Вот деньги, - Глухов отодвинул ящик стола, - купи все, что надо таежнику. Тебя не учить, что в таких случаях требуется. А я договорился с Егором Слепцовым, что тот забросит груз на Сунтар. Он идет через пару дней тепляком в Куйдусун, что-то везет туда. Передашь ему груз?

— Никаких проблем! А деньги забери. Тебе самому с нуля жизнь начинать надо. Я с полевиками поговорю, у каждого заначка все равно какая-то есть. Не беспокойся, найдем что надо.

Однако Глухов запихал деньги в полиэтиленовый пакет и сунул их Бакунину.

— Это мой долг Сени! Бери! И ты понимаешь, что нельзя никому говорить, что груз пойдет Конюхову?

— Само собой! Мог бы и не напоминать…

Через два дня, когда Александр узнал, что «Урал» Егора Слепцова с грузом Конюхову ушел в тайгу, успокоился. А на следующее утро с небольшой спортивной сумкой уже ковылял без палки к автобусной остановке. Палку оставил в гостинице. Как ему казалось, слишком уж привлекал внимание к себе его костыль из молодой сухой лиственницы, который подарил ему Федор. Корни ее витиевато обрамляли ручку, а сама палка была слишком потерта, чтобы с ней дефилировать в поселке, а тем более в городе.

Он уезжал в Москву. Не знал, на долго ли, насовсем ли? Ему не хотелось загадывать. Но ощущение, что он может не вернуться, сжимало сердце. Не думал никогда так покидать Север. Ему когда-то мнилось, что он врос в этот край. Теперь же он уже не чувствовал корней. У него здесь не осталось ни дома, ни работы, ни друзей.

Чтобы не отвечать на сочувствия тех, кто еще его не видел, стал в сторонке от остановки. Неожиданно подъехал какой-то «УАЗик». Дверь распахнул и водитель крикнул:

— Поехали, Александр Васильевич!

В водителе Глухов неожиданно узнал того, кто когда-то опустил его с заоблачных высот откровений с самим собой на землю и, при этом, еще изрядно побил.

— Коляня?!

— Он самый.

— Да нет, спасибо, я на автобусе как-нибудь…

Коляня вылез из машины, подошел к Глухову, взял его сумку и коротко бросил:

— Теперь вам некуда деваться, поехали!

Глухов забрался в машину.

— А ты, по какому делу в Теплый Ключ? – спросил Глухов.

— Вас отвезти – вот какое мое дело, Василич! Проезжал мимо на работу, вижу, стоит легенда экспедиции, ждет автобуса. И знаешь, Александр Васильевич, такое зло взяло за наших, за поселковых… Да и за экспедицию. Вот когда-то встретил вас в дверях магазина, ну, после того, как по пьяне вас поколотили с друзьями, до сих пор благодарен вам за то, что. В общем, вы настоящим мужиком оказались. А сейчас, когда вы с того света, говорят, вернулись, да я бы…, я бы только и занимался тем, что старался хоть чем-нибудь загладить свою вину перед вами. Шалопаем ведь был! А вы тогда во мне человека разглядели!

Всю дорогу Коляня развлекал как мог Глухова. А тот слушал его болтовню и у него снова теплело на душе оттого, что есть такая вот жизнь, где в морду бьют, помнят об этом, казнят себя и умеют быть благодарными за благородство к себе со стороны других…

В Теплом Ключе все оставалось по-старому. До сгоревшего аэропорта дела никому не было. На месте здания, где проходила когда-то регистрация и была диспетчерская, теперь стояла каморка, похожая на забегаловку или конуру, где регистрировали пассажиров. В ней помещались только весы, да человек с прибором, который «прослушивал» с его помощью вещи, и в том числе пассажиров.

В отличие от недавнего времени, когда аэропорт принимал до пяти промежуточных рейсов в день, да еще каждый день отправлялся самолет с Теплого Ключа до Якутска, сейчас летал только один рейс и то только два раза в неделю.

«Кажется, дальше рушится уже нечему»,- тоскливо подумалось Глухову.

Выйдя из самолета и пройдя к выходу в город, Глухов столкнулся с Каманиным – специалистом по золоту из Геологического института. Он встречал дочь. Обрадовались. Видно о невероятном возвращении Глухова молва дошла уже и до Якутска, поскольку Геннадий даже не спросил, почему тот сильно хромает . И Александр был мысленно благодарен Каманину за то, что тот не стал задавать лишних вопросов. Тот только поведал ему грустную новость.

— Когда ты пропал, Саша, Привалов сильно переживал. Мне, правда, сказал, что вы что-то задумали создать интересное, да вот не получилось. А после нового года его похоронили. Скоротечная болезнь скосил такого, как всем казалось, крепкого мужика, которого ничего не брало, в каких переплетах только не был… Ну, да ладно, вон дочь моя! Пока и бывай здоров!

Глухов неожиданно представил лицо Никиты Алексеевича. Задумчивое, и одновременно грустное.

— Пусть будет пухом тебе земля, дорогой! Судьба так и не дала возможности нам реализовать твою идею. А впрочем, что я ее хороню? Если я жив еще пока…- И Глухов направился в сторону нового уже выстроенного в его отсутствие аэровокзала.

Рядом со старым, новое здание Якутского аэровокзала со стороны смотрелось изящно. Было одето в бетон, металл и блистало синеватым отражением тонированного стекла. Правда, лестницы, которые вели в аэровокзал, выходили, почему-то, на стороны и не приглашают вовнутрь с фасада здания. Впервые приехавшие сюда люди в недоумении искали центральный вход. Его не было. Видимо архитектор был до мозга костей демократом, чтобы не выделить центр, к которому бы стекались привыкшие управлять обществом чиновники, отделенные от народа особым входом. А потому, мол, извольте не товарищи, а теперь – господа, все заходить с торцов! И ни какой парадности!

Теперь все, воодушевленные этой находкой архитектора тащились в вокзал с сумками, чемоданами, узлами, рюкзаками с торцов. Со всем тем грузом, который не облегчал путешествие любого приезжающего на Север или покидающего его.

Но если прежде Глухова вталкивала внутрь аэровокзала кованная железом дверь со стальными пружинами и он, с силой вталкиваемый ими вовнутрь, пробегал в зал, стремясь как можно быстрее занять очередь к кассе и на регистрацию, то теперь за тонированным стеклом его ждала рама, просвечивающая его нутро и содержимое сумки.

«Да! Террористы, коих было меньшинство, все-таки добились своего и заставили всех жить по законам, которые они навязали большинству общества, вынудив власть относиться с подозрением ко всем, прогоняя всех через всевидящее око электроники »,- сделал вывод Глухов.

В поте лица, трудившиеся служивые люди, заставляли возвращаться пассажиров назад, когда что-то звенело или выглядело подозрительным, или требовали просто вывернуть карманы. А растерявшемуся и замешкавшемуся невольнику-пассажиру, когда тот благополучно оказывался уже в помещении аэровокзала, кричали, чтобы тот не забыл забрать развороченную досмотром поклажу, ключи в пластмассовой коробке и всякую другую мелочь.

Сумятица, хаос толпы, сгрудившейся у одного прохода, уже для другого досмотра, но теперь на саму регистрацию, ничем не отличалась о той сумятицы прошлого, в котором еще не было террористов, зато был дефицит в местах на самолет, туалет, буфет и на продукты в нем. Правда, самолетов в прошлом летало больше. Больше было и народа, и сутолоки. Сейчас самолетов летало меньше. Народа было еще меньше. Зато сутолока была такой же при более просторном аэровокзале, потому, как то ли из-за экономии, то ли из-за неорганизованности персонала аэропорта, при наличии других выходов на регистрацию, всех выстраивали в один и на все рейсы сразу. Наседавшие сзади пассажиры что-то кричали тем, кто стоял впереди, запечатав наглухо дверь вещами и широкими спинами, хотя их рейс еще не объявляли на регистрацию, но они боялись, что, когда объявят, шансов пробиться к регистрации у них точно уже не будет.

Но самое удивительное было то, что в напряженных лицах обывателей, чиновников, бизнесменов Глухов видел как в прошлом, так и сейчас неизменным выражение какой-то тревоги, которую он не мог не спутать ни с чем: боязнь быть крайним! Крайним на регистрацию, крайним у трапа самолета, поскольку всегда оставалась возможность быть отсеченным от других, несмотря на то, что каждый заплатил деньги и рассчитывал на комфорт, который был обозначен пятизначной цифрой в авиабилете.

«Черт! В России ничего не меняется с течением времени. Ни с какими революционными перестройками. Толпа ничем не отличалась ни тогда, ни сейчас…»,- опять грустно подмечал Глухов.

Но вот уже толпа втиснула его с сумкой в узкую дверь досмотра и высокая дородная матрона тут же захлопнула за ним дверь. Поставленным голосом командовала:

— Проходите, господа! Не задерживайтесь! А вы куда пошли?! Уже обращалась матрона к другому, ранее прошедшему пассажиру. Не видите, что перед вами рама?… Что буром прете? А ты?! Ты куда поперся с вещами? Зенки раскрыл и прешь! – Кричала уже на другого. – Не видишь приёмник транспортера? Клади на него вещи… Так!.. Эй! – Кричала она третьему, – забери свои хахаряшки с корзины… Что рот разинул?! Все успеете!… Вот народ, а?!..

Глухов дважды проходил через раму. Что-то «пищало» и матрона требовала снова пройти через нее. Тогда он вдруг вспомнил, что это, может быть, сигналит железная бляшка на офицерском ремне, и показал на нее женщине, сидевшей за экраном досмотра.

— Снимайте! – скомандовала та.

— Что?

— Ремень!

— А если штаны…,- начал было Глухов.

— Придерживайте руками!- безразлично и дежурно отвечала та.

И Глухов, придерживая руками штаны, в носках (туфли вошли уже в камеру просвечивания вместе с вещами, а впопыхах он просто забыл напялить на носки синюю тонкую целофань) наконец-то прошел. К нему подскочил молоденький милиционер. Заставил поднять руки вверх и облапил со всех сторон.

Хромой, измочаленный досмотром, Глухов со спортивной сумкой и целлофановым пакетом с едой прошел к стойке регистрации. В конце концов зарегистрировавшись и освободившись от спортивной сумки, он поднялся вверх по лестнице в обширную залу-накопитель. Там, в просторном помещении потный народ ожидал процедуры посадки в самолет.

«А все-таки хорош вокзал!- подумал Глухов и увидел табло, приглашающее в туалет.- Наконец-то не надо мучить мочевой пузырь неизвестностью ожидания в накопителе до посадки в самолет, его взлета и набора высоты, как было раньше. Теперь вот, пожалуйста, прекрасно видное со всех сторон табло приглашало облегчиться… Пройтись что ли?».

В проходе в мужскую часть туалета он столкнулся с дитиной, на ходу застегивавшим ширинку.

— Смрад какой-то! – чертыхнулся тот и опрометью выскользнул из прохода.

Глухов недоуменно посмотрел на него, но все-таки вошел в помещение и сразу же ему вспомнился туалет прошлого, что был на улице и на отшибе от аэровокзала, в который всегда стояла очередь и зимой и летом. Здесь не было никого! Но, несмотря на всю просторность помещения, блестевший чистотой кафель, унитазы по-прежнему смердели переполненной вонючей жидкостью, в которой, как и в писсуарах, плавало понужденное, теснились газетные клочья, и торчали пивные бутылки.

«Все! Это точно конец какой-то! Что же происходит с людьми! - выругался Глухов, и вышел из туалета. Оправиться расхотелось. – Нет, нас, действительно, ничто не изменит: ни социализм, ни капитализм!».

Обслуга в фирменной одежде со шваброй наперевес слонялась по просторному залу от стенки к стенке, гоняя пыль взад-вперед, но туалет все же и она обходила, как чумное место. Видимо, ждала другую смену что ли?… А вдруг та не заглянет в туалет и примет смену на свою голову…

«Терроризм, поставивший мир и Россию «на уши», мог бы радоваться творящемуся везде хаосу, – размышлял Глухов. – Но террорист тоже был по-своему несчастен, придавленный тяжестью задуманного, досмотра за ним, слежки, подозрительности к национальности, вызывающей недоверие общества. Кажется, мир сошел с ума, когда цивилизованные потуги развивающегося общества споткнулись о мракобесие сектантства, невежества, нищеты, безграмотности и традиционно рутинного национализма террористов. Каждое время рождало разные войны: за обладание пищи и партнерши, за территории и господство в мире, за веру и обладание средствами развития и ресурсами. Сейчас войны велись между цивилизованной разумностью, способной к неслыханному взлету в развитии, и мраком отсталости, желающей обладать богатствами цивилизации, но не стремившиеся достигать ее образованием, трудом, сознанием и культурой».

Прилетев в Москву, Александр понял, что добраться ему из аэропорта на такси с его «экспедиционным авансом» весьма накладное дело. А потому поехал электропоездом.

Выйдя из вагона и пройдя в город, Глухов заметил, как изменилась столица. Бесчисленные торговые палатки, а то целые их ряды и кварталы, в которых можно было найти что угодно, стесняли движение по тротуарам. Толпы людей хаотически перемещались относительно торговых рядов, витрин магазинов, захватывали Глухова, толкали в подземку и там, зажатый со всех сторон, он уже думал, что из него выдавят все, что не могло выжать еще недавно таежное безмолвие холодом и голодом.

Александр удивлялся, как много стало народу в Москве. Но в метро уже читали мало. Единицы… А на переходах, входах и выходах метро, стояли или валялись бомжи обоих полов; цыгане, как всегда шнырявшие в толпе и предлагавшие что-то; музыканты, люди с надетыми рекламными щитами впереди и сзади…

Но вот и подъезд. На лестничной клетке второго этажа только одна его дверь выглядела по-прежнему. Остальные представляли собой внушительные сооружения, обитые железом или целиком сделанные из него.

Александр достал из кармана ключ, повернул его в замочной скважине. В открывшуюся дверь пахнуло заброшенным жильем…

День Александр потратил на уборку квартиры. Потом днями звонил друзьям, которые говорили о том, что забыл их. Что надо и честь знать. Посидеть бы, да пообщаться надо… Глухов обещал, но когда наступал вечер, смотрел на телефон. Один раз даже снял трубку, чтобы позвонить… Но не решился.

«Что я скажу Оленьке? Что вернулся покалеченным? А что скажу Найденову? Буду выяснять отношения, мол, как вы могли так быстро забыть, одна любимого, а второй друга?… Нет. Не хочу. Может быть у Владимира уже с ней сложились житейские отношения?.. Отношения… А как же я!?».

В который раз Александр прокручивал в своем сознании то положение, в котором он оказался, неожиданно вернувшись из небытия и не находил выхода. Он везде оказался лишним. Вычеркнутым из своей экспедиции и не знавшей, что с ним теперь делать, оставленный близкими ему людьми, и не имеющий даже возможности напомнить им о себе, даже позвонить им, не внеся в их взаимоотношения неопределенность и напряженность.

«Тебя убить мало, Глухов! - В который раз возвращала мысль ему слова Панова. – Где бы ты не появился, там возникают проблемы с тобой и с теми, которых ты выделил из толпы, заметил и даже приручил их, вовлек в свою секту поиска смысла жизни… Нет его, понимаешь, Саша. Нет! Есть жизнь, которую ты просто не заметил. Она мимо тебя прошла! В простых вещах – любить и быть любимым, в ощущениях самого движения жизни…».

Глухов вставал, ходил по комнате.

«… Таким образом, если следовать логике «этого движения жизни», надо немедленно звонить Оленьке и кричать: Я вернулся?! Послать к черту друга Вовку и показать ему на дверь, поскольку он отнял у тебя то, что оставалось единственным, отобрав которое, ты превращался в одинокого волка, выброшенного из стаи?

…Да нет же?! Они ждали почти два года… А раз я не возвращался так долго, стало быть, у них руки развязаны. Ну кто же может ждать так долго, когда очевидно, что я не вернулся из маршрута. А со стороны Найденова это даже поступок!… Он не оставил в одиночестве женщину, которую любил я, его друг…

Нет… У меня нет выбора. Все нормально, Вова! Ты правильно поступил. Пускай даже, если ты взял в жены женщину из сострадания к ней и в память о своем друге не стал бросать близкого ему человека. Стало быть, я должен отступить. Потому что, если я опять появлюсь в этом треугольнике, то все равно потеряю и женщину, и друга… Тогда уж она потом будет жить со мной из-за сострадания ко мне, а Найденов превратится в такого же таежного волка, как я сейчас…».

И странно! У Глухова вдруг отлегло. Он даже стал лучше спать. Ходить к друзьям, пить вино и посещать по четвергам баню… Занялся разбором своих бумаг и вспомнил, что ему надо срочно опубликовать материал по марганцу, чтобы геологическая общественность знала, что существует новый тип марганцевой минерализации, и все были также озадачены поисками, дабы страна отказалась от зарубежной зависимости поставки металла, от которого уже зависела судьба металлургии.

Однажды вечером, когда он как обычно включил телевизор, чтобы посмотреть «Новости», позвонили в дверь.

«Должно быть соседка…». – Подумалось Александру, и распахнул дверь.

— Найденов?!

— Вот, уже и имя забыл! Дай тебя обниму, волчара таежный! – бросил на пол спортивную сумку Найденов, едва прикрыв дверь за собой.

Он тискал друга, бормотал что-то. Потом отпрянул от него.

— Ты представляешь, звоню я сегодня в родную экспедицию и говорю Сан Санычу, чтобы тот взял меня обратно. Олега я пристроил. Он сдал экзамены. Скоро станет дипломированным геологом. Думаю, и на какой ляд здесь мне в Москве околачиваться? Не пора ли уже и к своему логову возвращаться? Я даже квартиру там не продал! Кстати, и барахло все твое у меня в квартире. А Сан Саныч мне в лоб: Глухов вернулся и в Москве обитает, представляешь?! Думал сразу тебе позвонить, а потом раздумал и рванул к твоей Ольге. Чтобы она от радости дара речи не решилась, потихонечку к ней так, мол, и так, иди и… мужа встречай.

— Какого мужа? – спросил Глухов.

— Точно, ты, там, в тайге, умом тронулся… Такого! Тебя!…

Найденов повернул голову в сторону прикрытой двери, крикнул:

— Оля! Заходи, чего же ты там стоишь?… Готов он тебя встречать… Не рухнет на пол, как ты чуть не рухнула. Ну, же!…

Дверь приоткрылась и в проеме появилась женщина, благодаря образу которой и выжил Александр.

— Оленька!

— Сашенька!

— Ну…, вы это… тут поплачьте малость, а я на кухню. Только сумку возьму! Ну же! Чего стоите или ноги приросли к полу?…

Найденов на кухне чистил селедку, колбасу, варил картошку и томил мясо. Последнее время это ему нравилось, потому что для сына-студента он был и матерью и отцом. Олег любил поесть, а поскольку ему предстояла защита дипломного проекта, отец его баловал. Когда же он объявил, что едет не куда-нибудь, а в Верхоянье, Найденнов возгордился им. Как же? Династия Найденовых в геологии…

Закончив хозяйничать на кухне, Владимир вышел в зал.

— Ну, мои долгожданные, потерявшие себя и неожиданно обретшие, к столу! Хватит за ручки держаться. Пора желудки набивать. Ну, Саша, да отпусти ты, наконец, женщину!

— Не могу,- только и сказал Глухов.

Всем движет время. Все приспосабливается к нему…