Сеня бедствовал. Прогоревшие трубы едва-едва позволяли ему держать тепло в зимовье. Топить ночью печь не решался, боялся, что упадет проржавевшая труба, и он может ночью задохнуться в своем зимовье. Подумывал идти на стоянку Глухова, где точно знал, что там были трубы и даже печка. Но он голодал. Вокруг снег изрыл, добывая редкую замерзшую ягоду. Поэтому у него уже не было сил отправиться в дальнюю дорогу, да еще через заснеженный перевал… Идти же к зимовью Федора было бесполезно. Так как знал, что охотники ничего не оставляют после сезона охоты. Да уже и апрель на носу. А охоту к марту уже домой собираются.
Апрель только-только начал пригревать. Ледяной корочкой покрылись тропки. Днем слышно было, как капли падают в протаенные отверстия в снегу. Кап, кап, кап… Словно часы-ходики отсчитывали время, сколько Сене осталось до того, как силы совсем покинут его. Но по ночам еще было холодно.
Однажды приснился ему Глухов. Словно показывал куда-то. А Сеня смотрел и видел только заснеженные горы и долину реки, в которой много паслось оленей, а на склонах лежали и отдыхали бараны.
«Ружья нет!» - Кричал он во сне Глухову.
А тот показывал ему в долину и улыбался…
«Наверно добрался до экспедиции,- проснувшись, говорил сам с собой Сеня. – Вспомнил ли обо мне? Кто знает? Может ему и не до меня. Ишь, сколько пропадал… А сон-то, может в руку? Может, указывал Глухов на долину, мол, иди: там жратвы много, там и печь, наверно, одежонка какая…
Вот проталины появятся и пойду! Там хоть надежда есть, что не забыл меня Глухов, а здесь нет никакой надежды. Тайга как вымерла. То ли место такое пустое, то ли везде уже пустошь… Да уже и людей мало по тайге бродит. Бросились на материк счастье искать. Один, как леший здесь прячусь… И что, мало ему, государству сталось оттого чтобы я мыл, да отдавал ему же за харч, за ружьишко, да обувь какую? Да видно мало, когда столько народу охраняет то, что надо было бы брать воткрытую и не тратиться на охрану… А мне малость всего-то и нужно. Но нет её этой малости. И к людям все-таки идти придется, не умирать же здесь бирюком таежным…».
Зимой Сеня сторожил лунку в озере, но та так и замерзла. Холода были жестокие. А новую лунку бить тоже сил не было. Лед был в Сенин рост. Да и брала мальма так редко, что надежды на рыбу у него не было. В петли ничего не попадало. Ни зайцы, ни куропатки, ни бараны… Доедал вяленую мальму, что с осени заготовил. С косточками… Растягивал, чтобы на дорогу, хотя бы две-три осталось. Иначе не дойти до Сунтара, до зимовья Селюкова. Сытому человеку два-три дня ходу, а ему, слабому и голодному и того больше потребуется.
Однажды, когда уже даже по вечерам, да ночам отступили морозы, а в воздухе витал теплый воздух, Сеня решился. Пошел. По дороге в ручье спугнул лисицу, которая трапезничала зайцем. От него осталось не больше половины, но голодный человек несказанно был рад случаю. Разжег костер, набрал в котелок воды и когда варил, тут же и ел, не дожидаясь, когда сварится зайчатина. Бульон выпил. И впервые за много дней уснул сытым.
На четвертый день Конюхов вышел к тому месту, где должно было быть зимовье. Заметил его издали. Отдышался. Осторожно подошел к нему. Снова отдышался. Дверь была забита широкими досками. Видно, что не так давно здесь были люди.
«Охотник открывает дверь, когда уходит, чтобы косолапый не подрал ее. Зайдет – ничего нет, и не станет безобразничать,- подумал Сеня. – Неужели…».
Сеня подошел к окну. Оно тоже было забито досками. Вернулся к двери, взял жердину, служившую таганом кому-то, сорвал доски. Когда открыл дверь, сердце радостно забилось. На нарах лежали банки, какие-то ящики, мешки. А на полу под брезентом лежало еще что-то… Сеня опустился на порог, и беззвучно заплакал.
Но каково же было его удивление, когда под брезентом нашел еще двустволку и записку.
«Это все передал тебе Глухов. Он улетел в Москву. Вернется или нет, не знаю. Передал, чтобы ты со своего места не уходил. Там будет лучше тебе. Водитель Егор».
Восемь ходок сделал Конюхов, перетаскивая добро, которое прислал Глухов. С новым инструментом, пилой и топорами, поправил избу, срубил новую баньку. В террасочке около озера в мерзлоте пробил ледник. Зажил. Ловил рыбу, солил, вялил. Однажды удалось подстрелить оленя. Сытая жизнь подвигла его к размышлениям. Все виделось ему родное зимовье на Прижимистом. И однажды не вытерпел.
«Нет уж! С таким добром, да не намыть золота, чтобы позже, когда харч кончится, купить себе все необходимое!? Дудки! И кто знает, что там в большом миру делается, не поставили же там около зимовья часового, чтобы взять меня… Невелик я преступник, чтобы так и столько времени за мной охотились»,- рассуждал Сеня, собирая тщательно рюкзак, когда начало лета возвестила кукушка.
Шел ночами, как зверь. Когда надо было пересекать долину речки, вначале осматривал ее сверху, а потом по звериным тропам шел дальше. Даже не шел, бежал, поскольку слишком велико было желание посмотреть, цело ли зимовье, нет ли кого на Прижимистом ручье, не моет ли кто?
К зимовью подходил так осторожно, что чуть не наступил на куропатку, прижавшуюся к кочкарнику. И когда вышел на увал, где за деревьями должен был стоять его сруб, выругался…
«Сволочи! Зачем же балок жечь? Что он вам дался? Стоял бы и стоял, какому охотнику бы понадобился, геологам, коли натолкнутся случаем?…».
Сеня присел на обгоревшее бревно, поросшее травой, погоревал на заросшем пепелище. Нахлобучил старенькую выцветшую на солнце вязаную шапчонку и, не став кипятить чай, по своей тропе спускался к Прижимистому. Сверху ничего подозрительного не заметил. Наконец, спустился к ручью.
Сруб, в котором Чернышов с Иваном жили когда-то, был в запустении. На железных, еще от старательских времен, койках были разбросаны тряпки, старые журналы. Под ними были два стареньких треснутых лотка. А в углу висела связка капканов, видно зимой какой-то охотник все же приходил сюда и явно намеревался к зиме вернуться.
Перед домом новых кострищ не было. И, успокоившись, Сеня приготовил в котелке еду, попил чаю из консервной банки, зашел в зимовье и проспал до ночи.
Спал чутко, как осторожный зверь. Когда прилетела сойка и начала собирать что-то у костра, проснулся, но усталость снова закрывала веки… Снова открывал глаза, когда мимо пробежала от рюкзака мышь… и снова засыпал.
Встал, когда солнце уже было высоко. Захватил с собой два брошенных старателями лотка и пошел вверх, к террасочке, где когда-то Гриша вытащил его из-под сорвавшейся на него породы.
Терраса наполовину исчезла, а гора промытого галечника свидетельствовала, что мыли здесь долго. Нашел и старую проходнушку Чернышова. Пройдя по отмытой части полигона и, попробовав лотком помыть, ничего не получилось. Кроме знаков в плотике ничего не намыл.
Вспомнил про свое припрятанное золото. Подошел к склону, где стоял пень. С замиранием сердца просунул руку под его корни, нащупал тряпицу с приятной тяжестью завернутого в нее золота.
«Не взял, Гришка золото мое, не взял! Человеком оказался».
К вечеру уставший и опустошенный оттого, что его золото вымыли, разложил костер и решил отоспаться, чтобы утром двинуться обратно, к Юдоме. Но только был готов уже заснуть, как откуда-то донесся непонятный гул.
Сеня встрепенулся и прислушался. Гул повторился и был похож, что где-то за перевалом работал трактор.
Быстро затушив костер, бросив за плечи рюкзак, Сеня направился к перевалу. И уже оттуда он отчетливо расслышал гул работающего трактора. Понял, что это мыли золото старатели Боравлева.
«Нет места уже копачам…»,- с горечью подумал Конюхов и направился водоразделом через густые заросли стланика к Тырам, а там и к своему обретшему новому дому, чтобы начать новую жизнь, а какую, она ему еще не представлялась.
