Тепло и волнительно было на душе Глухова. Вчерашний звонок одноклассника Витьки Мокроусова заставил его заволноваться . А волноваться было с чего. Предстояла встреча с одноклассниками, с которыми он не виделся 40 лет. Каких усилий стоило Мокроусову найти его телефон в Москве, он мог только предполагать. Но встретиться через 40 лет с одноклассниками это было так волнительно и тревожно Глухову, что он не находил себе места. Ходил взад вперед по комнате. Потом позвонил на железнодорожный вокзал и узнал расписание. Оказывается можно выехать только завтра вечером. Времени было еще много, а делать ему ничего не хотелось. Поэтому он бесцельно, уже который час то смотрел в окно, то листал какие-то книги. Но не мог оторваться от мыслей, которые давно исключил из своего сознания, что когда-нибудь еще раз окунется в детство и юность, от которых бежал неожиданно и бесповоротно в свою мечту – геологию.
Он игнорировал отпуск, защищал диссертации, выезжал на союзные, конференции симпозиумы. Он, доктор наук, не только не жалел себя, но просто не признавал другого темпа жизни. Слишком ею дорожил такой, какой она у него сложилась – напряженной, чтобы тратить часы, дни, месяцы на разные «шалости», которым были подвержены его коллеги по работе, друзья. Его философия была заключена в неистовом желании познать, чего вся эта суета – жизнь, стоит. Желание понять, для чего он сам в этой жизни. Он торопился жить страстно, как последний раз, поскольку как любой естественник понимал, что там ничего нет. Там – пустота. Там – ничего.
А кто же он во всем этом круговороте жизни? Что сама жизнь? Случай, подаренный Вселенной ему, во множестве таких же душ ищущих своего ответа на те же вопросы, которые ставил он и не находящих его? Так зачем же он, наступая на одни и те же грабли, кои и до него их изобретали не раз, пытается понять самого себя? Может сама Вселенная во многообразии вариантов своего существования дает шанс каждому из людей попробовать не только найти ответ на этот вопрос, но и предотвратить вырождение ее самой? А самоорганизация разума, способного на самопознание и самокопание в себе может быть и есть та точка Омега, к которой стремилось воображение Шардена1? Тогда именно это ему, Глухову, и нужно.
Но, мучительно вглядываясь в суетность жизни, он, тем не менее, не замечал, чтобы общество вообще как-нибудь волновал смысл жизни. Это прерогатива или даже исключительность, принадлежащая, скорее, личности. А оно, общество, просто жило в каждом из индивидов, борющихся за свое существование в его лоне, как животное в стаде за кусок пищи. Но в отличие от животного, человек к тому же и социум, способный превратить свою биологическую сущность в разум. И может быть именно Природе это нужно от человека, которому она должна открыть законы своего развития. Чтобы эта выдающаяся гоминоидная разумность могла развиваться по своим законам, предотвращающим вырождение сознания за счет роста в ней отрицательной энтропии2. А эта негэнтропийность3 и есть та щель, в которую видна та точка Омега, в которой во весь рост возникает тень шарденовского универсума? Может именно поэтому человек через законы природы и общества должен познавать себя через них.
Именно вокруг этой оси рассуждений обычно вращалась мысль Глухова, когда, он, не обремененный никакой необходимостью делать нечто, что составляло род его занятий, устремлялся в бездну своего поиска смысла жизни и не находил его.
«А может просто мы все, зашоренные обстоятельствами жизни, и не видим, нет, не ощущаем простых истин, которые вдруг открываются перед нами неожиданным фантомом4 случая! – Рассуждал он.- Может этот звонок школьного друга и есть тот Случай, который вдруг поможет разобраться во всем: от чего ты, Глухов, ушел в детстве и к чему пришел на склоне своих дней?».
Кстати, от чего он убежал в детстве? От той же Природы, выражающейся не сущностью, а средой обитания. Она выражалась в том лесе и той реке, в которых проходила жизнь Глухова и его друга, которого он давно потерял. Искал, но не мог найти. А может, искал, но не так упорно. А может все это на круги своя?…
Глухов смотрел в окно, за которым шумели листья пирамидального тополя, и вдруг с невероятной силой ему захотел вернуться в детство и почувствовать то состояние духа, которое было тогда. Там. Когда первая любовь ошеломила его и опрокинула в бездну ощущений, коих он никогда больше не ощущал. Нет, ему казалось, что он тоже любил, но сейчас это ему уже казалось смешным. Не то! Не то все, не то! А то, было истиной и откровением, коего никогда уже больше не ощутить так сильно, как тогда.
«Господи, как долго до этого завтра! Как замерло время, как учащенно бьется сердце!».
* * *
Всю дорогу от Москвы до Волгограда, а потом и до станции со странным названием Зензеватка, на которой должен был сойти Глухов, он не отходил от окна. Мимо проплывали знакомые названия полустанков. Убогость их состояния поражала. В прошлом ему казались они настолько нарядными, светло выкрашенными, а сегодня, проплывающие мимо строения, казались ему попранной мечтой. Он смотрел на обшарпанные строения, и со страхом на него наползало ощущение того, что вот и сейчас, сойдя с поезда, он увидит друзей не такими как в детстве, а другими.
Ему стало вдруг тошно, и он пошатнулся. Наблюдавшая за ним проводница пригласила:
— Вы бы, мужчина, чайку попили. А то все в окно, да в окно. Так и голова кругом пойдет. А, вообще-то, ваша станция уже через одну остановку будет…Всего минуту поезд стоит. Собраться вам нужно.
Глухов поблагодарил ее и зашел в купе. Никого не было. Его попутчик, военный, в соседнем купе обрел пассию, и всю дорогу из него доносились веселые голоса. Пахло вином. Молодость торопилась жить, а Глухов уже не торопился в детство. Ему стало страшно от того, что он не найдет его уже никогда, как, впрочем, нельзя в него войти из зрелости. А это все, что организовали его одноклассники, не что иное, как желание просто увидеться – не более того. И просто хорошенько погулять…
Поезд замедлил движение и его путь оказался между товарными составами, забившими первый. Когда вагон остановился, он спрыгнул прямо на насыпь. Никого не было. Поезд медленно начал набирать скорость.
«Может и к лучшему, что не встретили. Пешком пройдусь, разгоню подступившую тошноту…».
Когда последний вагон промелькнул перед глазами Глухова, он заметил, как кто-то, чертыхаясь, протискивался под цистерной со стороны перрона. Поднялся. Отряхнулся. Потом, уставившись в Глухова, спросил:
— А с вами никто больше не сошел с поезда?
Глухов остолбенел. Перед ним стоял Мокроусов. Он хотел, было, кинуться к нему, обнять, но что-то вдруг шальное, детское бесенком закружило перед глазами. Ответил нарочито басом:
Никого…
— Вот, черт, прозевал Санек, как пить дать, прозевал станцию. Теперь у Петров-Вала опомнится… Эй, Пурнов, не старайся зря! Вымажешься, как я. Нет Глухова. Проехал, наверно!
Глухов решил играть роль до конца. Он понял, что его Мокроусов не узнал и полез с ним под цистерну на перрон.
Отряхнувшись, Мокроусов спросил:
— В Ольховку?
Глухов кивнул.
В это время быстрым шагом к ним подходил широкоплечий под два метра громила в милицейской форме. Глухов с трудом, но узнал в нем Пурнова. Тот, окинув взглядом приезжего, поздоровался. Тоже не узнал. И, обращаясь к Мокроусову, подытожил:
— Точно проехал Санька. А до саратовского ждать до вечера. Эх, поехали! Что здесь торчать,- и направился к машине.
— А вам куда ? – спросил между тем Пурнов, повернувшись к Глухову. – Чьи будете и к кому едете?
— К тебе, мент! — Что-о-о?
Губы у Пурнова вытянулись и глаза его вперились в Глухова.
— Что слышал, Груня!
Груня – это была кличка Пурнова по его родной бабке Груни, которая охраняла сад, а они вместе с самим же ее внуком, то есть с Пурновым, когда-то давным-давно, и Мокроусовым в том числе, лазили к ней за сливами.
— Сашка!- Это уже крикнул Мокроусов и обнял Глухова. У Пурнова же на затылок съехала фуражка от удивления, он тоже узнал в нем однокашника.
— Вот, чертяка, не узнали, а!? Изменился ты, Санек!
Машина бежала по шоссе, мимо домов Зензеватки, мимо озера, на котором как и тогда в далеком детстве плавала стайка лебедей, через длинный и широкий мост заросшей Иловли к Ольховке, где вырос Глухов. Он слушал своих школьных друзей, которые на перебой говорили и говорили, а он смотрел на них, улыбался, ничего не понимая, вкушал их общество. С него постепенно сползала неприязненная тошнота возвращения в детство, постигшая его в вагоне. Он, чувствовал, как оба Витькá погружали его в детство, оставаясь при этом сами детьми. На Глухова детство надвигалось, волновало, возвращало в прошлое, и от этого не переставало почему-то сжиматься сердце…
— А вот здесь стояла твоя хата, Саша! – Притормозил машину Пурнов. – Снесли ее, а двор, видишь, остался. Никто не хочет строится… Земли мало.
Двоюродный брат Глухова Слава, единственный из оставшихся его родственников, тискал брата. Звал за стол, где уже стояло вино, где разносился дух Ольховского борща, чего-то жареного, заставляющего чувствовать, что голоден. Садились за стол. Хозяин стоял и с чаркой водки увещевал собравшихся однокашников налить, пока все не остыло, а они не слушали его, опять говорили, говорили…
Дальше было как во сне. Встреча. Застолье. Воспоминания наперебой. Глухов, взволнованный нахлынувшими чувствами, смотрел на родные места с широко раскрытыми глазами. На вербы, на лес, на разлившуюся вширь весенним половодьем Иловлю, в этом месте не так заросшую, на друзей и невысказанной благодарностью внимал пространству своей обретенной Вселенной, которую, как ему казалось теперь, понимал. А смысл жизни узрел в том, что есть вот такие друзья детства, что внезапно, случайно, решили собрать, кого смогли найти, под сень майских деревьев. А они, эти все, такие же бесшабашные, не вдаваясь в существо этого самого смысла жизни, пили вино, смеялись, рассказывали, пели.
«Господи, как хорошо! Как замечательно, милые мои школьные друзья, милое мое детство! Вы все, бритые жизнью, обросшие щетиной забот выживания, вернулись в то время, из которого убегали, но не могли все-таки убежать. Потому что детство, как по закону всемирного тяготения, вернуло вас к родному очагу и вы, ошеломленные им, бежите босоногими мыслями воспоминаний через пространство и время. Нельзя повернуть стрелу времени. Нельзя! Но вы это сделали в своих душах, а благородство ваших помыслов захлестнуло волной доброты и счастья всех, закружило, пьянило, бросало в объятия…».
— А сейчас длинную речь скажет именитый доктор!
Это захмелевший Пурнов обращался к Глухову, обнимая одной рукой Вальку Гетманову, а другой, наполнял граненый стакан водки.
Глухов встал. Посмотрел в лица собравшихся.
— Ну что, друзья мои! Я хочу выпить за то, что вы есть. Что вами полнится земля ольховская, земля нашего детства. Я хочу выпить за всех, кто остался в стареньком нашем селе и сохранил тепло, к которому слетелись мы, как на свет мотыльки и прикоснулись к нему сызнова. Вы даже не знаете, что сделали для меня. Я обрел смысл, который когда-то потерял, но кажется, обрел его. Смысл всего того, что мы называем жизнью. Я люблю вас!
От этих слов стало тихо. Даже неловко тихо. Но Пурнов не был бы им, чтобы не обрушить эту тишину.
— Горько!- и полез целовать Гетманову…
Мокроусов тоже закричал «Горько!», но уже целовал школьную любовь Пурнова…
Песни одна за другой плыли над речным половодьем. Кучевые облака, накрывавшие тенью праздничной стол на траве, то заставляли надеть свитера, то таяли где-то в горной пустоши песков на юру Петровского Сада. И тогда все «седые и седобородые дети» раздевались и мчались к воде, плескались холодными брызгами…
Никто не знал из школьных друзей, что Глухов в детстве, безнадежно влюбленный в Нинку Волохову, тайной мыслью мечтал расспросить подругу ее, Валю Гетманову. Как бы угадывая его мысли, она подошла к нему, когда он стоял около дерева и смотрел, как воробьи, не весть, откуда взявшиеся, клевали хлебные крошки, которые тот им бросал на пятачок прошлогоднего костра.
— Ну, Сашка, тебя не узнать! А такой скромненький, тихенький и щупленький был. Прям святоша. Всем задачки, помню, решал. Так и думали все, учителем будет. Ведь ты же поступал в пединститут?
— Да, кажется, с Нинкой Волоховой. Она поступила, а я сдал, но не захотел учиться. Потому что вдруг так захотелось домой. Ведь я никогда от дома так далеко не уезжал… и думал, что далеко не уеду.
— Мне Нинка говорила тоже самое, что ты не захотел учиться на педагогическом… Кстати, как-то мы вспоминали тебя с ней, когда она у меня в гостях бывала.
Глухов насторожился.
— Как же вспоминали меня, хорошо ли, плохо?
— Хорошо, хорошо, Саша.
— А где она?
— В Питере. У неё жизнь не сложилась. Первого мужа похоронила, второго сама выгнала, запил. Так и живет одна. Дети выросли.
— Привет ей от меня передай, замечательная девчонка была. Помнишь, сколько парней за ней табуном ходили?
— Помню. И обязательно передам.
Глухов не мог понять, почему он не смог у Гетмановой попросить хотя бы ее телефон. Не смог. Он любил ее по-прежнему – платонически, не ту, которою не знал, ту из детства, из прошлого. Видимо потому не спросил, что боялся потревожить свои детские воспоминания, и ее жизнь, ее, не знавшую о чувствах его к ней. К тому же у него почему-то возник страх увидеть ее другой. А он хотел оставить у себя в сердце и воспоминаниях ее той, прежней.
