Лысов, возвращался с южных партий поздней ночью. «УАЗик», не сбавляя скорости, взлетел на косогор террасы, на которой стоял поселок, и по обыкновению водитель направил машину мимо клуба «Геолог» к дому начальника экспедиции.

Улицы поселка были безлюдны. Редкие окна в пепле морозного тумана светились тусклыми глазницами. И только окна экспедиционного клуба вызывающе горели ярким светом.

— Езжай в гараж! А я посмотрю, что в клубе так поздно делается,- сказал Лысов водителю и шагнул к крыльцу клуба.

Приоткрыв дверь в зрительный зал, он на сцене застал репетицию художественной самодеятельности. Сама худрук Майя Воронова на сцене танцевала какой-то восточный танец. Редкими зрителями были сами участники самодеятельности. Лысов буквально застыл от неожиданности, заметив точеную фигуру женщины, самозабвенно выполнявшую сложные движения под магнитофонную запись, исходившую от полуразбитых динамиков.

«Какое изящество в движениях! Какая пластика? Какое счастье обладать такой женщиной!…», - пронеслось в голове Лысова.

Он осторожно закрыл за собой дверь и прошел в костюмерную. На столе горела настольная лампа, издававшая мягкий свет из плетеной синтетики абажура. Снял профсоюзный абсердак на меховой подкладке. Сел в потертое кресло и вытянул ноги. Сразу ощутил усталость. Она навалилась на него и мгновенно погрузила в сон.

Странно. Но Георгию Ивановичу сдавалось, что не спал. Он видел продолжение танца худрука. Майя танцевала, плавно перемещаясь по сцене. Вот она уже по ступенькам скользнула в зал и пошла между рядами кресел. При этом луч света заворожено сопровождал ее. А музыка куда-то исчезла. Свет был музыкой. Танцующая женщина приближалась. Георгий Иванович почувствовал, что она движется к нему. Он хотел, было, незаметно приподняться и уйти в коридор. Но не мог пошевелиться, буквально вдавленный в кресло какой-то странной силой. А женщина надвигалась уже на него, расплывалась громадной тенью над ним и только ее глаза источали какой-то свет и всепроникающую нежность. Вот уже рука женщины коснулась его руки и Лысов почувствовал ее тепло…

— Георгий Иванович! Проснитесь…

Лысов усилием воли приоткрыл глаза и рядом увидел глаза худрука. Они был черными, бездонными…

— Майя!…

Руки Георгия Ивановича неожиданно привлекли к себе головку женщины.

— Какая ты красивая…

— Георгий Иванович, что вы? Не надо!..

Но Лысов в этом «не надо!» почему-то услышал «надо!». Руки его сами тянулись к коротко стриженой головке женщины и гладили ее с такой нежностью, что Майя не сопротивлялась. Напротив, прикасаясь к теплой щеке начальника экспедиции, она уже тонула в нем. Правда, тонула уже давно. С того самого времени, когда однажды почувствовала, что во всем геологическом поселке не было мужчины, который бы так захватил ее. С таким чувством она и жила в одиночестве, с таинством, с каким не только не хотела расставаться, но и поощряла его своим женским воображением. Рисующим мужчину не только красивым, сильным, но каким-то другим, особенным, настоящим… Также одиноким, несмотря на окружение его подчиненными и семьи…

Лысов уже не гладил ее головку, он нежно целовал ее волосы. А она, пытавшаяся, было, отстраниться от него, подставила под его горячие губы свои и они уже сливались. Майе почему-то даже не было неприятным ощущение небритого лица. Сплетались ее руки вокруг его массивной шеи. Теперь она уже падала в него и гладила его широкий лоб…

Под утро, закрыв за собой дверь костюмерной, Георгий Иванович вышел из клуба. Холод заставил втянуть голову в плечи. Поселок еще спал. Оглянулся. В костюмерной еще горел свет. Майя попросила его уйти первым. И он согласился.

«Надо бы мне проводить ее»,- промелькнула вялая мысль. Но эта мысль неожиданно куда-то исчезла. Постепенно к Лысову возвращалось то осознание повседневности, с которой жил и существовал. Именно существовал. Так как только сейчас почувствовал, что там, в костюмерной произошло то, что круто изменило его отношение к жизни. В ней появился какой-то смысл, кроме работы.

Дома его встретил верный пес. Взвизгнул от радости и ткнулся мордой в руки. Жена, услышав, как вошел муж, встала с кровати, надела халат, спросила.

— Ставить чай?

— Не надо. Я устал. Я очень устал…

* * *

После случившегося откровения с худруком, Лысов не мог уже так запросто зайти в клуб и поинтересоваться, как там идут дела. Клуб для него стал тем местом, глядя на которое ему хотелось туда, но уже что-то не пускало, удерживало. Боялся встретиться с глазами женщины, которой не знал, что ей скажет, а главное как скажет? Как посмотрит на нее… Как она отреагирует на его появление… Но любовники всегда найдут предлог и место встретиться. И они встречались…

Гении любви способны презреть всякие нормы, устои – что угодно. Для них и нормы, и устои и религия – Любовь. Ничего кроме нее. Ради нее они готовы на все. На самопожертвование, обман и даже преступление… Любовь для них представляется желанием полностью раскрыться в другом. Признать в другом то, что в самом себе не может быть выражено другим способом, как любить все то, что, казалось, и не может служить объектом обожания… Любовь для них – это состояние истинного в человеке: свободы духа, самовыражения, открытости, преданности. Все вне любви – ложно, наивно, не истинно, приспособлено только к биологическому началу в человеке…

Георгий Иванович шел на все. И это все ему уже не казалось неким противоестественным. Напротив! Оно исходило откуда-то изнутри, и было как раз естественным, отзывалось внутренним восторгом и ощущением не только какой-то глубины смысла во всем этом, но и непреодолимым желанием видеть, ощущать близость объекта обожания.

Однажды, поглощенный своими мыслями о ней, он столкнулся в дверях с Яном – начальником партии, которого когда-то, не задумываясь, отдал в руки парткома разобраться с тем, что тот бросил семью и ушел жить с другой. Партком поступил просто: рекомендовал выслать его в Южную партию – подальше от партийной районной власти. И он, не задумываясь, выслал перспективного съемщика. Тогда это ему казалось, что этот поступок партийного человека несовместим с исповедовавшейся моралью. И когда в кабинете спросил Яна: «Зачем это Вам нужно – усложнять себе жизнь?», Ян, посмотрев ему прямо в глаза, ответил: «Напротив, я упростил ее!».

Тогда Лысов не мог понять всей глубины смысла в словах начальника партии. Теперь, неожиданно столкнувшись с ним в дверях и непрерывно думавший о своих любовных отношениях, понял, насколько тот был прав тогда, испытывая раздвоенность между обязанностью быть мужем и любовником. Он оборвал эту раздвоенность, и ему стало жить свободнее. Он любил и его любили…

«Черт! Как же я поступил глупо! Унизить такого человека и одновременно избавиться от такого специалиста… А, может, именно так надо было и поступить? Теперь он далеко от прежней семьи ему никто не мешает наслаждаться жизнью? Может быть… Но какой же я был дурак! Какой слепец! Во мне всё, как утюгом, выгладила из души и сознания работа. Я не видел окружающую жизнь, кроме работы. Видел в каждом только обязанности, а в работе жизнь. А на самом деле в моем окружении творилось столько страстей… И, главное, люди не боялись их, напротив, что-то толкало их усложнять себе жизнь…».

Кажется, только сейчас доходило до Георгия Ивановича откровение, что любовь смела, она презирает условности и ограничения (табу), которые действуют в нормальном режиме бытия и человеческих отношений. Она оказывалась вне границ, вне правил, норм поведения, морали, наконец… Он только сейчас понимал, что любовь не может быть рациональной. Она исчезает, когда появляется рассудок (она – верх безрассудства!). Она – само сумасшествие и исключение из правил бытия. Любовь исчезает, когда есть выбор (у нее нет выбора, кроме как любить!). Любовь бесправна. Она может быть уничижительной, но не противится этому, потому как ощущение влюбленности не признает уничижения. У любви одно право – любить!.. Она бессмысленна, ибо, когда она находит смысл в любовных страстях – она также исчезает… Любовь всегда инстинктивно возвышена… И этой возвышенности она уже требует у любовников… Хотя любовники довольствуются не тем что у них есть, а что осталось от других…

Лысов, как ему казалось, проживший бесконечно долгую жизнь, в рутинных заботах о производстве, людях, в необходимости выбивания средств на развитие экспедиции оказался в полном одиночестве. У него не оказалось друзей, с которыми мог быть откровенным. Положение, в котором он очутился, заставляло его дистанцироваться от подчиненных возложенными на него обязанностями управленца. Быть со всеми ровными в отношениях.

Местная власть у него вызывала безразличие, от которой он уже дистанцировался сам, так как она мало что соображала в геологоразведочном деле, зачастую и не понимала важную инфраструктурообразующую роль геологии. Потому была озабочена, преимущественно, партийными делами, идеологией, навязываемой ей сверху. На Лысова же, как на руководителя самого крупного предприятия в районе, смотрела, как на источник непрерывного «оказания помощи» то на ладан дышащему сельскому хозяйству, то поселковым администрациям при проходке выработок под ледники для хранения мяса забитых домашних оленей, то при устройстве водозаборов, ремонту теплотрасс и котельных. Пользуясь властью, местная элита заставляла его в полевую страду снимать вертолеты и устраивать национальные праздники, делать облеты стад за счет средств экспедиции, организовывать охоту областной партийной элите. Это и ему казалось нормой. Геологи же сами зачастую бедствовали без транспорта и работали на пределе физических возможностей. Он знал это. Но ничего не мог поделать с этим, да, в принципе, и не хотел ничего менять для геологической элиты. Потому как знал, что та выдержит все, поскольку каждый геолог дорожил не своим местом, а своей специальностью, без которой не видел смысла своего существования. Да и сам был когда-то таким…

И странно, ранее сопротивлявшийся всем существом для защиты интересов экспедиции, Георгий Иванович постепенно становился безразличным к тому, как действовала местная власть по отношению к его предприятию, поскольку сам был составной частью той партийной системы управления хозяйством, из которой сам вырос, в которой жил и служил делу. А на негодования собственных геологов отвечал фразой типа: «…геологи не в безвоздушном пространстве находятся, а потому должны понимать районные нужды…».

В семье отношения были рутинными, поскольку глава семьи был в вечных разъездах, и на семью уже просто не хватало времени. Домой приезжал, как правило, поздно, а утром уже обходил территорию экспедиции и лично наводил тот порядок, который ему казался должен быть. Жестко защищал интересы тех работающих, которые выполняли главную задачу – выполнение плана геологоразведочных работ и освоение выделенных сверху бюджетных средств. Остальной персонал интересовал его мало. Он был винтиками в механизме отлаженной машины социалистического производства.

Секретарь парткома, око партийного руководства производством, для Лысова был «пустым местом», которое всегда на планерках или при назначении Лысовым ответственных руководителей подразделений видели в секретаре парткома и присутствующие спецы, «крутившие маховик производства», но также пропускали мимо ушей его слова откровения по поводу проводимой «линии партии». С ним не спорили, но и не считались. Поскольку секретарь поддерживал всегда линию Лысова, а тот, будучи членом райкома партии, прикрывался линией самой партии, олицетворением которой и был секретарь парткома, назначаемый райкомом по указке его, Лысова, то между ними противоречий никаких не возникало. В этом замкнутом круге единственной заметной фигурой был сам Лысов, от которого зависело все. Но вся личная трагедия в его сознании обнажилась только сейчас. Он вдруг оказался таким же, как все, даже способным быть любовником. Это одновременно и восхищало его и пугало. Восхищало потому, что он почувствовал все превосходство любящих людей. Пугало, потому что он не имел право на это, как руководитель, как член райкома. Это угнетало. А раздвоенность снедала Лысова.

Мысленно он признавался себе в том, что радость любви не обязательно в соприкосновении, но в сопричастности к ней. Это высшее наслаждение чувством – дар, для обладания которым не пишут инструкции, как его использовать и в какие рамки помещать…Это страсть и этим все сказано.

«Вся беда заключается в том, что мы все оглядываемся. Вначале любим и задумываемся, как бы чего не вышло. На безоглядную любовь способен только открытый и свободный человек ото всего, кроме величайшего дара – любить. А мы, как правило, несвободны или, по крайней мере, думаем, что свободны… Самое великое удается только свободным людям»,- думал Лысов, переступая порог собственного дома.

Его встречала жена, как необходимость, которая откроет ему двери, а он зайдет в ванную, умоется, сядет за стол, съест приготовленное и в лучшем случае что-то буркнет дежурное. В худшем вытянется на диване перед телевизором и заснет…

«А действительно я для нее только муж – такая же необходимость поддержания семейных отношений. И смотрит на меня как на старшину, а на себя, как на обязанность делать то, что все делают… В самом деле! А за что меня любить? За то, что я исполняю руководящую работу? Это не любовь – а заискивание. За то, что я не испытываю страсти в постели так же как и она, возвращаясь из разведочных партий? Придавая этому таинству периодичность половых ощущений в которых давно исчезло главное – страсть? А она? В замызганном халате, дефилирует по комнате в каких-то странных потертых меховых тапочках, в то время как и новый халат, так и тапочки теснятся на полках переполненного шифоньера. И, кажется, она свыклась с этим, потому как я не обращал внимания уже давно, во что она одевалась, как выглядела…».

— Ты бы хоть себя как-нибудь привела в порядок,- как-то сказал он жене, когда уже стал любовником другой женщины. Он почему-то уже сравнивал ту, все время подчеркивавшую свое превосходство красивую и изящную женщину со своей женой и поражался этому контрасту.

— Кто на меня смотреть будет, ты что ли? - Бесцветным голосом ответила жена и, подобрав наспех волос заколкой, пошлепала на кухню чистить картошку.

Он хотел, было, что-то возразить, но понял, что это бесполезно.

— Вы бы хоть один раз в районе бал устроили, что ли? Когда можно было бы одеть на себя путное что-нибудь. А украшения с самого юбилея экспедиции не вытаскивала еще из хрустальной вазочки,- раздался с кухни голос жены. – Жизнь в одном платье на кухне, а в другом на работе. Вот все наше развлечение и маскарад…

— А что перед мужем нельзя быть нарядной? – укоризненно спросил муж.

Из кухни выглянула потрепанная голова жены.

— Что это с тобой сегодня? Уж не приглянулась ли какая, которая перед тобой нарядам трясет? А?

Внутренне Лысов вздрогнул. «Неужели догадывается о романе? Дернуло же меня учить женщину, как одеваться и как выглядеть…»,- подумалось ему и, отвернувшись к спинке дивана, задремал.

* * *

Демократические преобразования в России Лысов встретил с недоумением, поскольку искренне считал, что демократии в государстве не меньше, чем надо для того, чтобы жизнь была такой, какая бы устраивала общество. Искренне считал, что для этого надо всего-то ничего – работать внизу и наверху. Был уверен, что приход новых и молодых реформаторов необходим, но только для того, чтобы вывести из застоя одряхлевшую власть и поднять дух державности государства, не меняя его сущности и идеологии. Горбачева считал временной личностью на олимпе власти, способной лишь заболтать общество и похоронить принципы, которые провозглашал сам же, поскольку считал его плоть от плоти партийным функционером, унаследовавшим с молоком партии ее дух и идеологию.

Георгий Иванович так считал, потому что сам был производным командно-административного управления, захлебнувшегося идеологией семнадцатого года, так и не сумевшей ее видоизменить или хотя бы приспособить к новым демократическим преобразованиям в мире. И хотя он лавировал между неработоспособностью партийной власти, и умением построить свое экспедиционное хозяйство на основе собственного видения возможностей производства в существующей системе управления, не хотел менять саму систему. Но, видя, как общество скатывается к хаосу, решил уйти на покой. Уйти не потому, что постарел или не способен был уже управлять производством, а уйти на пике удачливого хозяина структуры. Хозяина, создавшего предприятие и считавшего его если не идеальным, то способным решать любые геологические задачи и социального обустройства геологов. Он с гордостью заявлял на районных и республиканских партийных хозактивах, что своим работникам создал все необходимые условия для нормальной жизни на Севере. В экспедиции все были обеспечены жильем и достойным существованием. Экспедиционная котельная обслуживала треть потребностей поселка в тепле. В свободное время его люди круглый год могли ходить в собственный спортивный зал. Смотреть кино в собственном кинотеатре. Водить детей в собственный, обустроенный всем необходимым инвентарем и образованными воспитателями, детский сад. Экспедиционные склады ломились от оборудования и продовольствия. Лысов считал себя и на самом деле был независимым хозяином, которого уважали не только в районе, но и Республике.

С должности уходил с помпой. Случайно, а, может, так и рассчитывал, но его уход совпал еще и с днем рождения. Все награды, которые он мог заслужить – получил. На уговоры руководства еще остаться или хотя бы перейти на работу в управление на должность, соответствующую его возрасту, отвечал категорическим отказом.

Подспудно он считал себя обиженным и не обласканным властью. Сколько людей вышло из-под его начала в руководство, он не считал. Его, когда-то подопечные, сидели не только в руководстве геологического управления Республики, но и занимали важные посты в Министерстве геологии Союза. И это должно было когда-то подвигнуть власть на выдвижение его на более высокие посты, в более высокие ранги. Его награждали, но не выдвигали. И в Управлении и выше побаивались этой выделяющейся на фоне других руководителей фигуры, поскольку из того, что он и как делал в своей вотчине, видели в этом опасность своего существования и продвижения в иерархии руководителей и чиновников. Боялись, потому, как рост руководителя обеспечивался только одним социалистическим принципом – выдвижения. А чтобы выдвинуться, нужно быть замеченным и обласканным вышестоящей властью и чиновниками. Лысов же ни ерничал, ни заискивал. Он работал, как знал, управлял, как видел и считал нужным. Часто сминал на своем пути менее изворотливых и удачливых, закрепляя свое единоначалие, держа дистанцию со всеми. В такой ситуации друзей у него быть не могло, были только соратники по работе. И когда в его жизнь вошла другая женщина, вернула ему чувственную страсть, почувствовал, как что-то важное пронеслось мимо его жизни. Это осознание уже не покидало его.

Сидя во главе большого стола, за которым проходило его последнее торжество, он не слушал и не слышал тосты и здравицы, как читали ему взахлеб памятные адреса, коих ненавидел давно, поскольку не только не понимал их смысла, но и удивлялся безвкусице и шаблону содержимого. Он смотрел как бы сквозь присутствующих в видимое только ему пространство, и отчего-то было горько и пусто у него на душе. Списавший сам себя с экспедиционного корабля, Лысов не видел среди застолья ни одного друга, которому мог бы доверить сокровенное, свои мысли. Их просто не было и не могло быть здесь, в множестве сидящих, пьющих и жующих людей – коллег, начальников и сослуживцев. Они были просто окружением пространства, в котором прошла его жизнь, в какой было все, кроме чувственного удовлетворения жизнью. Георгий Иванович только сейчас осознавал, что он не наслаждался жизнью, он просто ее проживал в сумятице планов, совещаний, поездок. Он не ощущал ее вкуса. Она сейчас казалось ему пресной, лишенной страстей обыкновенных, человеческих, когда можно было запросто совершать какие-нибудь глупости и шалости, над которыми потом можно было похохотать с друзьями где-нибудь на кухне по случаю или без такового. А друзей-то как раз и не было. Вся жизнь руководителя помещалась в рамки системы, которая допускала только субординацию, дистанцию. Все, кроме чувственного восприятия вкуса к жизни.

«Разве только что Майя?- подумалось Георгию Ивановичу.- А что Майя? Я не перешагну через себя и систему, которая презирает разводы. Система выше меня… Я уеду, а она останется… Да и как бросить жену и семью, с которой хотя и не жил, но коротал жизнь? Вот и подошел ты к финалу, Георгий Иванович,- сказал он себе.- Подошел. Черт! а я никогда ведь и не думал, что в жизни, кроме ее самой, есть конец. Странное осознание… И вот он пришел. Таким ты, Георгий Иванович его хотел видеть? Или скрюченным старикашкой слушать, как возле тебя молодые и здоровые издеваются уже над твоей немощностью, занимающего должность, которая им дала бы возможность сделать им свою карьеру… Нет! Правильно все-таки я сделал, что ухожу. Вовремя… Смогу спокойно смотреть сейчас на этот «концерт», где действующим лицом был уже не он, а прошедшая его жизнь. О нем говорили здесь уже в прошедшем времени… «… под Вашим руководством, Георгий Иванович, экспедиция добилась…», «…с вашим именем связаны…».

После ухода на пенсию, Лысов окажется на Украине, на своей родине, которая после распада Советского Союза уже станет самостоятельным государством. Большинство северян почему-то тянутся прожить последние годы именно туда, где родились или около того места. Не хотят лежать в мерзлой земле, которую обживали когда-то…

Лысов в скором времени потеряет связь с Севером. Похоронит свою жену. К нему, уже смертельно больному, приедет его Майя, которая будет ухаживать за ним до последнего часа. И он как-то скажет ей: «Я обрел смысл жизни на Севере, а покой и счастье нашел здесь, родная моя… Правда, как мне кажется, он будет недолог. Как же я долго шел к тебе, любимая…».

За гробом Лысова пойдет любимая женщина, да несколько сердобольных местных старушек. На похороны из всего бывшего геологического бомонда приедет только Степаненко, когда-то бывший его главный геолог, потом и его вышестоящий начальник… Он окинет взглядом скорбный погост и скажет то ли себе, то ли окружающим, то ли куда-то в пространство, словно бы и в никуда: «Жил на свете известный на весь Север человек, а вот отслужил отечеству верой и правдой и оказался, будто бы, на чужбине. Кажется, на прежней родине, но в другом государстве, которому не нужен ни Север, ни прошлое этого человека, поскольку у этого государства нет территорий, приравненных к Северу. И стал ты изгоем на своей родине и в прежнем отечестве, Георгий Иванович. Пусть хоть пухом будет земля тебе…».

Майя, придя с кладбища на порог его дома, откуда она проводила законного мужа, будет вытолкнута за ворота родственниками Лысова, не признавшими в ней близкого им человека. И она уедет в Россию в том, в чем оказалась, проводив в последний путь любимого человека…