Перестроечная эйфория Горбачева хлестала эмоциями. «Кухонная» демократия смещалась в «коридорную» на работе, а потом осторожно вышла на улицу.

На работе обсуждали то, что говорил с экранов телевизора генсек. Дома спешили включить телевизор и смотреть, как реагирует и что делает власть в ответ на перестроечную песню генсека. Она не понимала, что он изрекал, к чему призывал, так как не понимал и сам генсек, что изрекал и что писали ему референты, но настойчиво призывал к чему-то… Призывал перестраивать то, что недостроено… Поэтому, прислушиваясь к нему, власть в центре и на местах ничего не предпринимала, так как целиком зависела от своего предводителя. Генсек же, скорее, был похож на глухаря, самозабвенно токующего на лужайке, ничего не слышавшего и не видевшего, что творится вокруг, окруженный своими собратьями, желавшими вовремя улизнуть каждый со своей партнершей при достижении определенного консенсуса…

Люди на работе также слушали радио, смотрели телевизор, обсуждали и… тоже ничего не делали, но уже каждый на своем месте… В обществе наступила стадия всеобщего «прозрения», когда все люди понимали, что жили не так, но не знали, как надо. Западная же демократия, восторженно захлебываясь демократизацией «нового мышления», поощряла самозабвенную песню нового генсека, поскольку в ней она видела то, что не видел сам генсек – кризис коммунистического режима на одной пятой части Света.

Горбачев не был похож на предыдущих генсеков. Молодой, энергичный, божий помазанник, он хотел привнести в общество новый дух и настрой, но только на то, чтобы оживить ленинские идеалы строительства коммунизма, в которые сам верил, как в икону и впитал с молоком партии, которая его и вскормила. Он даже не мог предположить, что перестроечную «утку» ему исподволь «подбросили», чтобы навязать «консенсус» именно с Западом. Он же «консенсуса» искал в обществе. В раскрытых ртах слушающих его и смотревших на него как на мессию, ему чудилось, что ни сегодня, так завтра все придет в движение. Закрутятся давно не смазывавшиеся механизмы производства, не подлежащие ремонту шестеренки системы власти, аппарата. Но, заржавевшие, они стояли. Не крутились. Никто не знал, что и как смазывать, а самое главное, в какую сторону крутить. Или куда рулить, если вдруг ни с того ни с сего сама собой махиназастывшего в ожидании государства придет в движение?…

Горбачев дрейфовал в открытом море на громадном неповоротливом судне Страны Советов. Но надвигался шторм…

Кабинет Глухова превратился в «отстойник» обмена новостями и впечатлениями. Курили. Спорили. Некурящие морщились от смрада дешевых сигарет и «Беломора», но терпели. Уж больно звонко свободное слово билось о стены не видавших ремонта кабинетов со дня их сотворения, чтобы его не слышать. А это все: «Нет, ты слышал?», «Ты смотрел последние новости?», «Ты видел?…» заставляло одних с надеждой смотреть в завтра, других идти в магазины и занимать с утра очередь, чтобы отоварить талоны на еду и водку.

В семьях холодильники ломались от запасенной еды впрок. В магазинах же были пустые полки, и только консервированные огурцы Молдавии, да томаты Болгарии щедро приправленные уксусом, рядами закрывали голые стены, как бы показывая, что еще не все исчезло в магазинах. Не все…

Деньги в обиходе значили все меньше и меньше. Натура воспринималась охотнее во всем. У геологов также процветал натуральный обмен. А водка была самой совершенной конвертируемой валютой то ли для того, чтобы привлечь на свою сторону хорошего каюра или опытного проходчика, договориться с опытным водителем вездехода на сезон, у которого есть «заначки» запчастей, то ли решить проблему снабжения всем и вся, без чего в поле не жизнь, а одна маята.

Нежелание народа слушать уже, ставшие надоедать, витиеватые одному ему понятные речи генсека, а тем более работать «за понюшку табаку», заставило революционеров перестройки принять весьма опрометчивое решение по борьбе с пьянством, а по сути дела ввести «сухой закон» пьющему населению страны. Странно, но история всякий раз свидетельствовала о том, что если власть бралась за алкогольную политику – ее тут же народ списывал на свалку истории.

Доводы экономистов не были услышаны, утверждавшие, что бюджет страны Советов достаточно сильно зависел от государственного водочного монополизма. Особенно в кризисный период экономики. Кто-то из членов Политбюро то ли по недомыслию, то ли в пику слишком приобщившегося к демократии генсека, «клюнул» на эмоциональные всхлипывания академика Углова, обратить в одночасье тысячу лет пившую не больше, чем итальянцы, немцы и французы Россию в трезвость. Тем самым выстроил всех, даже не пивших людей за водкой, потому как без нее ни слесарь копеечную прокладку не поставит в потекшем кране, ни работяга не вскопает старушке огород, ни стеклодув бедняге экспериментатору в НИИ не сварит ковар со стеклом. А поскольку в очереди, от долгого стояния в ней , обсуждались все новости, то здесь доставалось и Горбачеву, и затеянной им перестройке как от интеллигенции, вначале постившейся перед рывком в коммунистическое демократическое завтра, так и от работяг, сформировавших класс гегемона, никогда не постившегося. Умудренные опытом обыватели от долгого стояния в очереди за всем необходимым, сравнивали с тем, что было недавно и сейчас: «До Горбачева водка стоила три восемьдесят семь. «Беломор» - двадцать четыре копейки… От Якутска до Москвы можно было за четверть зарплаты долететь… Колбасы хоть не всегда, но за четыре с полтиной можно было достать… А сейчас что? Ничего! Одни талоны…».

Глухова происходящее в стране мало волновало. Он, как всегда, работал. И когда к нему кто-то уж настойчиво приставал и провоцировал на дискуссию о том, что творится вокруг, что происходит со страной и людьми, спокойно отвечал.

— Ничего! Вы знаете, почему мы плохо живем? – И сам себе ответил. – Потому что все время что-нибудь перестраиваем! Из старого дерьма, делаем новое. Мы перестраиваем старый завалившийся дом, вместо того, чтобы построить новый, изящный и надолго. Ремонтируем изгородь, вместо того, чтобы ее убрать и открыть людям возможность общаться на бытовом уровне, любуясь открытым пространством красивого города. Мы латаем старые дороги, вместо того, чтобы мостить новые. Сейчас хотим перестроить общество на идеологии недоверия к личности. А надо бы не перестраивать его и не сталкивать лбами поколения, а спокойно строить новое. Тихонечко, не торопясь, но поспешая… Как метко заметил Солженицын: обустраивать Россию, а не перестраивать! Но власть его не слышит.

— Ты, Саша, не о том говоришь!- не слушал Глухова Суров. – Революцией пахнет!

— Запах революции еще не щи, которые хлебать можно. А случится, она, то все равно ничего в России поменятьcя уже не может. Россия вечна в ожидании мессии или барина, которые за народ все рассудят. Люди же у нас просто разучились работать. В них вытравили с детства желание заниматься неоплаченным трудом, если к нему не будет призывать царь-реформатор или партия,- не слушал уже Чечу Глухов.

Валов, незаметно вошедший в приоткрытую дверь прокуренного кабинета Глухова, осторожно заметил:

— А все-таки коммунисты потеряют власть…

На что Глухов, не отрываясь от пишущей машинки «Москва», хлеставший с размаху по тугим клавишам, ответил:

— Они власть передадут самим себе…

— Как это?

— А вот так! Кто сейчас у распределительных кормушек? – Коммунисты. Кто владеет предприятиями? – Они! Кто контролирует фискальные органы и финансовые потоки? – Опять же они! – Столоначальники с партбилетами. Эти столоначальники во сне видят, как прибрать собственность к рукам, да так, чтобы изменить законы, разрешать законным способом в одночасье стать богатыми… Где это видано, чтобы быть у власти и не владеть богатством? Нет!… Партстолоначальники хотят не только власти. Они хотят уже обладать богатством в открытую…

— Что им плохо живется? Что большевики сами сделают переворот? Глупости! – парировал Валов.

— А вот и не глупости… - Ответил Панов, отложив образцы руды на стеллаж. – Им, стоящим у власти, надоело быть в тени. Они хотят свободно владеть тем, что зарабатывал им народ, не получая ничего взамен, кроме сталинских лагерей, хрущевских очередей, да брежневского шлепанья губами, не способного выговорить то, за какие заслуги он еще должен получить награду… А теперь Миша Меченый. Он уповает на то, что нам поможет Запад, хотя каждый из нас понимает, что Запад во сне видит, чтобы Союз сам сгнил. Горбачев слишком стал доверять своим словам. Если Брежнев уже не мог говорить, то Горбачев превратился в эдакого политического шамана, заговариваясь сам, заговаривая свой народ и Запад в том числе.

— Я согласен с Пановым! Видишь ли, Михалыч,- вступил в дискуссию Чеча, обращаясь уже к Валову, - при таком контролируемом богатстве коммунистами, им нельзя по определению сегодня обладать им. Когда же вшивая интеллигенция, вроде нас с вами, попятится к демократии, именно коммунисты, стоящие у власти, провозгласят ее принципы так же захлебываясь от восторга, как захлебывались своими лозунгами, призывая когда-то народ к свержению монархии.

— Нет, Горбачев до мозга костей ленинец. Не пойдет на переворот,- махнул рукой Валов …

— Согласен, ответил Панов. – Не пойдет! Но его заставят…

— Кто?

— Конечно не народ. Он безмолвствует. Заставит Запад! Западные идеологи уже провозгласили его реформатором. Трафит ему. Запад готов ему дать Нобеля, лишь бы тот не отступил от перестройки, который, правда, сам не знает, что это такое… Представьте себе: Запад трубит о реформаторстве Горбачева… Как здесь не почувствовать себя великим? Нет! Эйфория, в которую впал генсек, уже делает свое дело. Он наполовину уже западник и пока еще наполовину ленинец. Нараскаряку долго, правда, будет стоять не удобно. Поэтому он обязательно сделает шаг…

— И в какую сторону?- улыбался смелости Панова Валов.

— В ту, которая ему принесет личную выгоду,- нашелся Панов.

— Н-да… Запад не победил нас физически, но растлел понемногу идеологически… Постепенно, исподволь заставлял нас верить в то, во что верили наши отцы… Через «свободные!» голоса Европы, через «Голос Америки»,- вслух размышлял Бунич,- передвигая короля к проходной пешке Мини Ананьева. – А потом, потом стал делать ставку на облапошивание интеллигенции, «подкармливая» свободомыслием…

— Интеллигенция от желания жить лучше, равняясь на западные демократические «стандарты качества жизни», также предаст свой народ, как предала в семнадцатом,- задумчиво вклинился в разговор Миня Ананьев, чувствуя приближающийся крах шахматной партии. – Если, конечно, в Москве народ поднимется.

— Вы что, братцы!? Вы слепые что ли? Не понимаете, что происходит? Революция снизу невозможна в России. Народ семьдесят лет топтали. О него не раз уже ноги вытерли. Если и будет революция, то она грядет сверху! И ее голословным трибуном будет Мишка Меченый. А революция сверху никогда еще народ не делала богатым. Власть – да! Но не народ. И вообще – революции делает не народ, а стоящие в арьергарде власть и деньги. Его только науськивают,- взорвался Чеча.

— Какая там власть? Она уже перегрызлась. Ельцина турнула. Правда, Бориска покаяться хотел, так Горбачев публично растоптал его с помощью своих же опричников. Вот, бедолага, и запил горькую,- вклинился в разговор Бунич, расставляя фигуры для нового блица с Ананьевым.

— Запил, не запил, а только Запад именно его приглашает откушать демократии…,- сказал Ананьев, делая ход первым.

— Вот-вот! Запад, стравливая Горбачева и Ельцина, наблюдает, что из этого получится, и кого в удобный момент поддержать. На кого сделать ставку. То ли на перестройщика Горбачева, который еще ничего не построил, но уже перестраивает, то ли на строителя и народовольца Ельцина,- выпустил струю дыма в потолок, хихикнул Чеча.

— Напротив! Запад руками Горбачева и Ельцина скорее разрушит то, что создавали коммунисты и заставит повернуть в лоно своей демократии, - возразил ему Валов.

— А кто же у нас демократию строить будет? Коммунисты что ли? – отозвался Бунич, держа ладью в воздухе и не решаясь поставить ее куда-то.

— Запад будет строить руками тех, кого на примете держал или деньги давал на демократию,- отозвался Валов.

— Какая нам хрен разница, кто к власти придет? - воскликнул Чеча. – Коммунисты раздели народ, а демократы грабить начнут. Не народ, страну! У народа и на понюшку табаку-то нет…Его уже не ограбишь…

В это время в приоткрытую дверь кабинета Глухова протиснулась голова Джаника Баскарева:

— Братцы! На складах пропорционально численности состава партии водку и дефицит на сезон дают. А вы лясы точите!..

Кабинет Глухова вмиг опустел. Революционные мысли повисли в воздухе сизоватым дымком от курева…

* * *

Начало нового полевого сезона для Глухова складывалось плохо. Вовремя не перехвативший поступающих на работу работяг и бичей, оказался без водителя.

Вернувшись в Хандыгу из Якутска, сразу забежал в отдел кадров, чтобы узнать, принят ли к нему на работу вездеходчик. В кабинете вместе с цветами на подоконнике благоухали огурцы. Север есть север… И цветы и огурцы – рядом. Где на материке еще найдешь такое соседство?..

— А? Александр Васильевич!- оторвавшись от компьютера, сказала Наталья, пышная и всегда улыбающаяся женщина. - Ваш вездеходчик уже в мехцехе. Но вас только что спрашивал каюр. Помните, у вас на Хунхаде работал?

— А где он?

— Где-то у геологов,- ответила Наталья.

— По-моему вон он стоит у входа в контору и курит,- подтвердила Людмила Николаевна,- инспектор кадров, поливая огурцы и смотря в окно.

Глухов подошел к ней, посмотрел в окно и действительно увидел бывшего своего каюра.

— Ладно, барышни! Я к вечеру еще зайду!- бросил Глухов и спустился вниз.

Юрий, заметив приближающегося бывшего своего начальника, аккуратно в ладони потушил сигарету и бросил в урну.

— Привет, старина! Какими судьбами? Может, пойдем ко мне погрызем чего, да по чарке чая выпьем?- обнял бывшего каюра Глухов и потащил его к себе.

Каюр, как обычно, был не многословен. Больше молчал, чем говорил, но от выпитого спиртного неожиданно его прорвало, когда он уже собирался уходить.

— Встретил я недавно Сеньку Конюхова, что с нами работал на канавах, помнишь? Так вот, дикарем старался недавно в Сетте-Дабане. Где, точно не сказал! Ты знаешь, что его отец старался и до войны там же, когда бежал с Алдана со своей родненькой женой. То-бишь, с Сенькиной матерью. Говорил Сеньке, сыну своему, что за тридцать с гаком лет старательства такого золота не видал…

Каюр потянулся за сигаретами, прикурил и продолжал.

— Так вот, Сенька по местам отцовским прошелся. Видно тот перед смертушкой своей все-таки открылся своему сыночку. Я, почему тебе говорю об этом, Василич? Помню, когда после Хунхады в Сете-Дабане я работал с тобой, ты в споре со своими геологами объяснял им, что золото Сетте-Дабана к каким-то дайкам тяготеет. Так вот Сенька это подтвердил. К ним россыпи тянуться…

— Сейчас это уже не новость, а факт, Юра!- перебил его Глухов. –

— Не об этом я, Василич. Это я так, к слову. Хочу о другом сказать. - По пьяне показал мне Сеня плоский самородок золота граммов на восемьдесят. Я повертел его в руках и спросил, что делать будешь с ним? Поймают, последние дни на нарах проведешь, намекая, что тот сидел уже… Он ответил как на духу. Пропью! Мне все одно, говорит. Но только искать меня долго будут. В тайгу уйду. Навсегда! Стареть стал. В тайге умереть хочу. Не собираюсь, мол, среди людей помирать. Ружьишко и топор у меня на лабазе припрятаны. Печки есть две, да трубы, да пилы и гвозди. Да так по мелочи. Устал, говорит, я от этой канители, что в обществе творится. Друзья, что были – в милицию сдали за незаконное старание, за что два года получил. Правда, золото так у него и не нашли. Жена и та до нитки обобрала, когда в колонии был. Детей, слава Богу, не сподвигнуло его настрогать. Местная власть, говорит, плешь ему переела: не дают разрешения на угодья для охоты. А больше работы нет в поселке. Потому и лишним оказался… Ни кола – ни двора, ничего за душой.

Юрий глубоко затянулся дымом и, выдохнув его, продолжил.

— Решили мы с ним выпить. К вечеру обошли все магазины, в столовую заглядывали. Нет водки. А в ресторане челядь поселковая гудит, что-то справляют. Оттуда тоже нас турнули. Ну и подались мы к Петрухе, помнишь, что самогон за нефтебазой гнал. Зашли к нему. А он, нет, говорит, ничего. Настучали соседи. Тогда Сенька достал самородок и сказал: « Дай напоследок хоть четверть за вот эту штуку»… Тот посмотрел на золото, достал литруху первача. Сеня попросил стаканы. «Не здесь, мужики! А то настучат опять. Дома разговеетесь…».

А когда мы уходили, в пристрое Петруха остановил Сеньку и сказал: «Забери, Сеня эту штуковину. Ты старался, а я что? Самогонщик я. Как-нибудь выкручусь, а тебе, глядишь, пригодится, коли, не заложит кто-нибудь». И сунул ему самородок обратно в карман.

Скажи, Глухов, почему одни люди последнюю рубаху отдадут, но выручат, а другие жируют, и еще друг друга обирают? Вон, Петруха, смотри, самогон всю жизнь гнал. Так и прозвали его самогонщиком. Все на него кивали, мол, плохой человек. Преступником считали. А вот золотишко не взял… И последним самогоном поделился. А кто мы ему? Никто! А вот не взял же! - вздохнул каюр и снова затянулся сигаретным дымом.

— Слишком много еще в человеке от животного. Потому и разные мы все. Кто ближе к животным, тот меры не знает, ответил Глухов…

— То-то и оно! животному лишку не надо, а человеку все мало… Прорва какая-то! – Подтвердил каюр и начал собираться. У двери опомнился.

— Каюров сейчас в экспедиции не требуется. У тебя лошаков нету. Да и нигде их уже нет. Конбаза сгорела. Якуты жеребят выращивают на мясо. Кончился лошадиный век. Я и сам теперь без работы. Может с Сенькой податься, а?

Глухов посмотрел в лицо Юрию и только сейчас увидел, как постарел бывший его каюр. Как в глазах, вместо хитринки какой-то, появилась растерянность и даже страх.

— Нет! Пошли ко мне в партию. Сторожить будешь, поварить… Да мало ли в поле еще какой работы найдется. Пошли! Тебе до пенсии сколько осталось?

— В декабре нужно оформлять…

— Ну и продержу тебя в партии! Пошли, Юра, пошли в кадры.

Отослав Юрия проходить медкомиссию, Глухов вошел в свой кабинет и взглянул на геологическую карту. Всмотрелся в структуру Сете-Дабана.

«Скорее всего, Сеня на Бурхалу подался или в верховья Натальи. А может быть и вот сюда?… Сколько же надо еще дел сделать, чтобы разгадать тайну Сете-Дабана. Россыпи уже моют. Шлиховые ореолы есть – руды нет…».

— А-а! Вернулся? Ну что там, в Якутске, говорят,- протиснулся в дверь Валов.

— Как обычно… Проекты кромсают, а сметы урезают.

— Ясно. А я заглянул, чтобы предупредить, что после обеда кружок геологический будет. Может, тебе взопреть захочется… Нетрадиционное золото Сетте-Дабана обсуждать будем.

— А основной докладчик кто?

— Перегудов. Защитил отчет по своей территории, вот созрел до того, чтобы обсудить проблему золота невадийского типа¹.

— И что нового скажет?

— Кто знает… Послушаем. Чиновский обещал быть. Обычно, ты же знаешь, не затащишь его на кружок. А здесь проявил хоть какой-то интерес.

— Другое время приходит, Михалыч! Раньше весь геологический отдел вместе с начальником и главным геологом не пропускали ни одного кружка. Иногда, помнишь, из-за занятости своей даже переносили заседания на другие дни.

— Помню, когда Перов поднял вопрос о возрасте и источниках золота в Аллах-Юньской полосе, так перерыв делали на ужин, а потом собирались снова и продолжали дискуссию… И открытия ж были после. А потому, что интерес был тогда у большинства другой, профессиональный. А сейчас уже не то… Запросы насчет зарплаты выросли, а профессионализм падает…

— Может мы зря на свой аршин меряем всех… В их годы мы тоже звезд с неба не хватали и плавали в геологии,- возразил Глухов, подойдя к геологической карте.

— Мы плавать плавали, но самостоятельно выплывали,- задумчиво произнес Валов и тоже подошел к карте.

— А Слава Ношин будет дискутировать? – спросил Алексадр.

— Ношин грозится тоже выступить на кружке. Но ты его точку зрения знаешь. Слава скептически смотрит на золото Сете-Дабана.

— Еще бы! В его канавах пусто или «слезы» одни в дайках². Только, мне сдается, он не там и не те дайки вскрывал и не тот уровень минерализации в дайках,- отозвался Глухов. И, проведя границу линейкой на карте, продолжил. – Вот здесь надо было бы вскрывать минерализацию в них, а не там, где в россыпях золото…

— Стало быть, ты на кружке будешь?

— Буду!

— Ну, тогда до трех?

— До трех…