«Тебя, Глухов, убить мало…»,- вспомнил Александр слова Панова, когда встретился с ним последний раз в Петербурге.

«Вот теперь он попал в точку, - уже говорил сам с собой Глухов.- Какого рожна ты ухватился за эту жилу? Торчала вечность, поторчала бы еще. Нет, ухватился за нее, все проследить захотелось, все доказать… Кому и что ты хотел доказать? Что руда? И так было ясно. Что перспективна? Кому это надо, когда золотые месторождения никому не нужны… От Северного и то отмахнулись. А ты – марганец. Сдался бы он тебе. Сейчас твои соколики в теплой палатке чаи гоняют или «пулю расписывают». А ты корчишься тут у костра… Да-а… Если не вернусь к утру, народ встрепенется. Искать начнут. Обхохочешься, Глухов пропал! Надо же. Четверть века ходил по горам. Мороз и камни следы свои на ногах отметины оставили да так, что перед женщиной неловко было обнажать их. И вот попал…Черт! На перевал не сунешься. Пурга второй день метет. Спать хочется. Но нельзя… Замерзнуть можно. И шалашик не поможет… Когда-то все равно сами глаза закроются. Прости, Оленька, что нарушил твою, сложившуюся жизнь, а новой не дал. Я замерзаю…».

И тут Глухов вздрогнул от этой мысли.

«Нет! Хренушки! Не возьмешь!…».

Он неожиданно поднялся и вновь, который раз бегал вокруг костра, чтобы отогнать прочь сон. Дремотные урывки не приносили отдохновение. Они усталость загоняли куда-то внутрь.

А снег валил и валил. Глухов поменял уже третье место, спускаясь все ниже и ниже по долине. Где-то должны быть первые два больших истока Юдомы. Там лес лучше. Там можно было перебиться до погоды, а потом, что есть силы, рвануть назад, в свою Якутию, к своей палатке. Напиться до отвала чаю, горячего, терпкого и залечь в спальник, и проспать сутки…

Наконец, не выдержав, Александр натаскал сухостоя, положил их друг на друга так, чтобы бревна горели не так скоро, набросал побольше веток у входа в шалашик, надел рюкзак на ноги и мгновенно уснул.

Проснулся оттого, что затекла шея, а ноги почти не чувствовали пальцев.

«Замерзаю… Надо шевелиться… Не хочется, а надо…».

Усилием воли Александр подвинулся к тлевшим угольям перегоревших бревен. «А все-таки я поспал… Ишь, прогорели дрова. Вот надо только подвинуть бренна. Та-ак… Живы будем, не помрем! Та-ак… Хорошо. Сейчас разгорятся и согреюсь. Вон, кажется просветы есть в облачности… Или это только кажется мне?

Дрова разгорелись. Но холод, будто бы, исходил изнутри. И страшно хотелось есть…

Глухов посмотрел вокруг и неожиданно для себя будто увидел их всех, кто бедовал в этих отрогах хребта…, словно говорил с теми, кто давно уже канул в лету. Каждый по-своему.

«Сколько же их, кто прошел по этим таежным углам? Не обласканные ни властью, ни памятью потомков, их имена канули в лету. Сколько судеб пересеклось здесь?… Вон, где-то там, за синими отрогами Сунтар Хаята прошли первые, кто нашел путь к Охотскому морю, и Россия вышла к Тихому океану. Там же где-то прошел Беринг со своей командой, потеряв почти четверть своих людей в лютые морозы, дабы, выйдя к Охотскому морю, и на судне дойти до Северо-Американского континента… А вон там, отрогами Верхоянского хребта, сержант Шарыпов и берггешворен Метенев со своими командами шли к первому якутскому серебру… Сколько же их, прошедших за ними государевых и просто охочих до приключения людей, донесшие аборигенам Северо-Востока, что велика российская земля, что не кончается она от них ни к западу, ни к востоку, ни к югу… Сколько же их, канувших в лагерях на чужбине, оторванных от исконной земли своей, родных и близких так и не узнавших, что стоит за провозглашенной социальной идеей свободы, равенства, братства? И уходили в мир иной с мыслью, что не добро, а зло… А карающая десница власти в иных местах даже не оставила следов сгинувших людей то ли преступивших закон, то ли просто сосланных сюда, как можно подальше и на всякий случай, то ли по доносу, напраслине ли какой…».

И в который уже раз странная мысль навязывала сознанию Глухова. «А нужна ли вообще память живущим о тех, кто страданием ли своим, делами открывал, созидал, творил что-то и когда-то? Или всё, что творится с обществом человеческим, должно быть предано забвению самим же обществом? Ведь не может же человек вечно, даже, несмотря на современные возможности хранения информации, держать в памяти все подробности жития, творения и созидания? Все равно все уйдет в бездну прошлого по закону Стрелы Времени, ориентированного только в будущее? Человек не может ведь жить только прошлым… Ему хочется находиться в настоящем и как можно дольше, искренне желая заглянуть чаще в будущее, а что там? Что за настоящим? И в этой погоне за временем, человек, чем дальше удаляясь от прошлого, тем меньше знает о нем…

Так почему же человек хочет, чтобы память о нем ли, его делах осталась? Боится забвения? Да! И ставит знаки или памятники на местах обетования предков или на их могилах…

Каждый человек, рожденный на Земле это случай из миллиардов их появления. Случай, на который даже не делает ставку самоорганизованная сущность Вселенной, ибо она и есть Природа! Вселенная по законам самоорганизации ищет лучший ее способ развития и делает ставку на то, что в каком-то из людей или их общности проявится гений, способный предотвратить собственное вырождение как биологического индивида и вырождение духа социального существа, так и вырождение самой материи… И каждый надеется , что это именно он, тот человек или та личность, общность… Не исчезнуть! Не быть преданному забвению! Этот зов, идущий из глубин сознания человека и толкает его на величайшие творения и подвиги во имя самого его. Это нужно ему! Не мифическому обществу, состоящему из массы людей: гениев и негодяев, ему! Во имя мира, сотворившего разум».

Глухов сейчас напоминал застывшее изваяние, случайно кем-то и невесть по какому случаю брошенное здесь. Но на самом деле он чувствовал, как холод все-таки отступает. И снова жутко хотелось есть.

Потянулся к рюкзаку. Там, на дне, нащупал консервную банку. Хотелось немедленно вытащит и открыт, и съесть. Но Александр отдернул руку от нее, словно обжегся.

«Нет, рано! У меня еще силы есть. Вот завтра снег перестанет, и пойду к своему перевалу, к палатке… Наверно тоже набедовались те, кто ищут. А что ищут – он чувствовал… Конечно, набедовались… И только чего не вертится сейчас у них в голове. А я не так, братцы исчез, не так… Да и не исчез я вовсе, я здесь… Но кто же меня будет искать в Хабаровском крае… Никто. Так тебе и надо, Шурик. Сам всех когда-то призывал не отклоняться от маршрута. Понадеялся на себя, а забыл, как меняется в горах погода. Да и видел я облачность – не предал этому значения. Теперь вот… ».

Он видел себя, не то во сне, не то наяву, как карабкался вверх по пояс в снегу, как падал и отдыхал. А, оглянувшись, видел, как сокращаются пунктиры его рывков, как далеко еще до перевала, где горы срослись с небом, а оттуда падали и падали хлопья почему-то не белого, а черного снега…

«Куда это я? Ах, да! Мне туда, за перевал… Но я сам, кажется, уже превратился в камень, но качусь вниз…, вниз…».

И откуда-то сверху, до него доносились какие-то невнятные слова, будто кто-то шептал ему: «Ну, вставай же, вставай!».

«А-а…Это ты, Оленька, читай, милая… Я слышу тебя. Читай Рильке… Ты же обещала мне! Читай…».

Быть может, залегло рудою тело,
и в сердце гор по жилам я проник;
не знает глубина моя предела;
все близкое вокруг окаменело,
иссякла дальность, как родник.
Пока блуждает мысль несмело,
даруй мне скорбь,
чтобы прозрел я вмиг;
как мал я в темноте! Как ты велик!
Вмести меня и весь мой вечный крик.